– А может, он того… съел что-то?
– Что это вы такое говорите? Это что такое надо съесть? – искренне удивился Иван Саныч.
– Вот послушайте, я вам расскажу. Когда партизанил в Белоруссии, там был один, латыш, белесый такой, главарь карателей. Не человек – зверь, такое творил, что и фашистов рвало. Когда мы их взяли, сутки прошли…
– Что же его сразу не повесили? – прервал сержант.
– Командира ждали, чтобы допросил. Так вот, сутки прошли – и этого зверя как будто подменили. Тихий такой, ребятишкам какие-то свистульки строгал, ну а как вешать стали, прощения на коленках просил.
– Протрезвел, видать? – предположил Остапчук.
– Не пахло от него ничем, – возразил Белов, – а вот то, что они как заведенные были, – это да. Сутки напролет по буреломам, по болотам шагали без привалов. Наш медик говорил, что он в Финскую такое видел: финны какие-то таблетки от фрицев получали и голые могли по морозу бегать.
– История интересная, – признал сержант, – и объясняет многое. Только ведь эти таблетки откуда-то взять надо, а коли так… у-у-ух, только этого нам не хватало!
– Я же не настаиваю. То, что он мальчишка странноватый был, это все видели: то бегает как заведенный, то еле-еле ноги таскает. Может, больной? Хотя больного нам не должны были отправлять на обучение…
Остапчук сказал, что все понял, и пообещал обязательно доложить.
То, что Ваня страдал гуманизмом, было как раз объяснимо, но в том же ключе высказался насчет личности Маркова замполит училища, товарищ Егоров, Петр Ионович.
Человек, совершенно не склонный к всепрощению и толстовщине. И честный, поскольку сразу сказал:
– Признаю и свою ошибку, и потерю бдительности. Оправдания этому нет, и мы упустили парня.
– Мальчонка подавал надежды?
– Мальчонка, как вы изволили выразиться, был направлен к нам, а не в колонию, не в психиатрию – значит, был небезнадежен.
– Оно, конечно, звучит разумно. Только не многовато на себя берете? Или серьезно полагаете, что все подвластно педагогам?
– Не все, но многое. В особенности учитывая происхождение мальчика.
– Что, приличное?
– Весьма приличное. До недавних пор единственный ребенок в порядочной семье, отец – военный инженер, мать – военврач, оба фронтовики.
– Происхождение – это еще не все.
– Но очень многое. Дела у меня его нет, но я и без этого помню, что по времени первые приводы у Маркова начались в год смерти матери, он же год рождения младшего брата. Знаете, Иван Саныч, у незрелых детей, в особенности подростков, нередко бывают такие, как бы сказать, манифестации. Может, отец отстранился, весь ушел в горе или в младшего сына…
– И что же из-за того, что был один, а тут вдруг стал не один – убивать?
– Не вдруг, – ответил Егоров, – сначала кражи по мелочи, потом побеги из дому, бродяжничество, а уже потом и попытка совершения разбойного нападения.
– И что же?
– Нам с вами, может, и ничего. Я лично в семействе пятый, а вы?
– Одиннадцатый.
– Вот, а тут всего двое. Сначала отец занянчил сиротку, а потом и вовсе женился второй раз.
– Ах, вот оно что…
– В любом случае Марков был поставлен на учет в милиции как раз в одиннадцать лет, а за подробностями следует обратиться к архивам и документам ДПР, а со своей стороны могу еще раз покаяться – упустил воспитанника.
– Вы, стало быть, не склонны винить распределитель.
– Конечно, нет. Их дело – проверить то, что можно проверить, а мы уже должны образовывать, обратно созидать из развалин человека.
– А по мне, так все же упустили мальчишку. И вам особо нечего виниться, ведь он, насколько я понял, был вполне достойного поведения.
Егоров, помолчав, уточнил:
– За время пребывания Юрия тут было два сомнительных инцидента – якобы с воровством хлеба и безобразной дракой.
– А ведь у нас об этом никаких сигналов не было.
– Не было, – подтвердил замполит, – потому что разобрались сами.
– Так, может, все-таки расскажете?
Замполит рассказал, и сержант, подумав, признал:
– Как это все интересно… жаль только, что мы все в своих норах копаемся. Взаимодействия нет.
– Вот теперь я склонен с вами согласиться, – вздохнул Егоров, – так если бы предвидеть последствия сразу…
– …то были бы мы все рентгенами и мессингами. А мы – не они. Что ж, не смогли предотвратить – будем разгребать последствия.
Пожали друг другу руки, на том и распростились.
Остапчук направился в общежитие, где квартировала его старая добрая знакомая, Раиса Александровна Асеева. Боевой путь этой дамы, коменданта и по совместительству завхоза, начинался во мраке, продолжился в Смольном институте благородных девиц, где-то поблуждал и выправился окончательно в подростковой колонии, в которой она заведовала добрых пятнадцать лет. Остроглазая, умная как черт, молчаливая и все замечающая.
«Если уж она ничего не приметила, значит, и не было ничего», – заранее решил Саныч, но, к сожалению, Раиса Александровна ясности не прибавила. Обычно прямая, бескомпромиссная, на этот раз она безбожно мялась, мямлила и подпускала психологии. Наконец, признала:
– Ума не приложу, что говорить, Иван Саныч. Муровскому этому дубу я сказала, что ничего не предвещало, а вам признаюсь, что соврала.
– В чем же?
– Вы, наверное, слышали про два эпизода, в которых был замешан Марков?
– Так точно, замполит растолковал.
– Мы-то суть распознали правильно, но корень не извлекли – вот так и получилось. Марков был человек с оттоптанным чувством справедливости, а с ним обошлись несправедливо – возможно, это и породило его показушность, замкнутость и фигу в кармане.
– В чем же проявлялся данный овощ? – вежливо поинтересовался Иван Саныч. Не удержался все же, треснул бутерброд с вареньем, уж больно оно у нее вкусное, вишневое.
– Это не овощ.
– Ну фрукт.
– Нет.
– Что ж тогда?
– Да какая разница! – рассердилась Асеева.
– Вы сказали, фига в кармане, вот я и подумал.
– Ну вот что, нет у меня никаких фактов, которые бесспорно подтверждали бы мои отрицательные характеристики. Ничего подозрительного он не делал… вот! Именно не делал! Если ему делалось замечание, внушение, он никогда не отвечал и практически никогда не выполнял то, о чем его просили, только то, что считал нужным.
– Раиса Александровна, все этим грешат.
– Я и не спорю. Но мы не можем не смотреть на итоги. Двуличны многие, так не все убивают и тем более идут на самоубийство, да еще таким варварским способом.
Тут Иван Саныч вспомнил разговор с Беловым и спросил:
– А заставить его можно было? Обмануть? Голову задурить?
Асеева задумалась, потом признала:
– До того, как вы об этом заговорили, я бы отмела любое подозрение. Нет и нет. Крайне независимый и самостоятельный мальчик. А теперь признаю: очень внушаемый был Юра. Его, обманув, можно было направить в любое русло.
– Сами пробовали?
– Было дело, – вздохнула она, но тотчас уточнила, – но исключительно в общественно полезных целях.
– Поделитесь опытом. Глядишь, возьму на вооружение.
– Да чего уж теперь… В общем, он постоянно срывал график дежурств и подстрекал к этому других. Пришлось договориться с одним мальчишкой, которому он почему-то покровительствовал, чтобы он убирался вне очереди…
– Что, вот так взял и согласился? Шутить изволите? – не поверил Остапчук.
Асеева поправила:
– Не за так просто, конечно, – ответила Асеева, – за разрешение пару раз вернуться позже. Но при условии, что ребенок будет «страдать» молча, но так, чтобы это было заметно.
– Неужели сработало?
– И очень даже. Так и выяснилось, что ребенок, как выражались лучшие буржуазные писатели, тоже чувствовать умеет.
«Ну, понеслось…» – сержант приготовился идти по долгому пути «чувств» и «ощущений», но Асеева решительно подвела черту:
– В общем, с формальной точки зрения могу охарактеризовать Маркова исключительно нейтрально. Попробуйте поговорить с соучениками.
Поблагодарив за угощение, Остапчук уточнил имя мальчишки, который посодействовал Раисе Александровне в ее воспитательной операции.
– Антон Березин, в той же комнате проживает.
– А номер комнаты?
– Пойдемте, покажу.
Асеева проводила и тут же удалилась.
В комнате было несколько ребят, одна койка у входа – видимо, Маркова – пустовала. Остапчук осмотрел присутствующих – контингентик ничего себе, недаром Ильич, директор училища, только крякает да бровями шевелит. Конечно, видно, что руки-уши-шеи чистенькие, головы бритые, разговаривают вежливо, а глазища по-прежнему волчьи. Голод, он из «гляделок» долго не пропадает, даже если пуза уже круглые под голубыми майками. И сидят многие как урки, только когда вошло руководство, приняли приличные позы.
Иван Саныч поговорил с ними, ничего нового не узнал, но очень его заинтересовали трое, которые из того же ДПР, сказали, что встретились и познакомились там. А ведь не исключено, что знавались и раньше. Может, и были какие-то общие делишки, интересы, но уж, конечно, ничего не скажут.
«Видно, что бывалые, запугивать их бесполезно. А вот как насчет совести? Есть мальца или вообще не слыхивали?» – подумал он.
Один, постарше, и видно, что преопытный тип, с крайней почтительностью объяснял, что вот, мол, уже поведали все, что было ведомо, а сверх этого сообщить нечего, не обессудьте. Двое других – видно, что приятели, даже чем-то с лица похожие, оба черномазенькие, коротконосые, глазастые, как цыганята, ни слова не говоря, всем своим видом показывали: все верно говорит.
– Все верно? Ну что ж, – Иван Саныч, испросив разрешение, присел на одну из кроватей и продолжил: – Я все прослушал, граждане, и теперь желаю сам высказаться. – Тут он, как бы спохватившись, представился: – На тот случай, если кто-то меня еще не знает: сержант Остапчук, Иван Александрович, тружусь в местном отделении. Всем ясно?
Ребята нестройно, но вполне единодушно заверили, что да, дескать, все понятно.