Сейчас на палубе возле «тихого» бара никого нет, дверь закрыта, сквозь зашторенные окна едва доносятся звуки рояля.
Димыч шумно вздохнул и сказал ни с того ни с сего:
— Я согласился, потому что не нравится мне эта история. Что-то здесь не то, что-то поганое, чует мое сердце. Неправильно все.
— Что неправильно?
— Да записка эта. Если она была, конечно.
— Что значит «если была»? Лиза же сама ее читала.
— Мы об этом только со слов Лизы знаем. Вдруг она врет? Очень уж все на роман похоже: «ровно в полночь… приходи одна…». Может, и не было никакой записки, а?
— А зачем Лизе врать? — растерялась я.
— Не знаю, — задумчиво протянул Димыч. — Только не нравится мне эта история. Совсем не нравится.
— Да чем не нравится-то?! Ты можешь объяснить по-человечески?
К моему немалому удивлению он не стал ерепениться, как обычно, а попытался объяснить.
— Не стыкуется ничего, понимаешь? Не должно этой записки быть. Какой смысл в ней?
— Но ты же сам говорил, что вор обязательно золото вернет, вот и…
— Вернет! Вот именно, что вернет, а не отдаст. Чувствуешь разницу? Зачем ему с потерпевшей встречаться, светить свою рожу, когда проще золотишко подбросить? Записку же подбросили. Можно и цацки через то же самое окно бросить на тот же самый стол. Лучше не придумаешь. Тем более, окно у них открыто. Кстати, может и увели золото тоже через окно.
— Это вряд ли! — я не допускала неточностей. — Через окно украсть не могли, от окна до полки далеко, не дотянешься.
— Но подбросить-то могли! — не унимался Димыч. — Но почему-то не стали. Появляется эта дурацкая записка. Если вообще появляется. Может, эта Лиза нам сказки рассказывает вообще.
Он остановился, почесал затылок и сообщил решительно:
— Поганая история получается. Все глупо и непонятно. И девчонка ваша пропала, похоже, на самом деле. И тут все непонятно. Куда ей здесь деться? Может, правда в воду упала? — Димыч наклонился над перилами, будто примериваясь. — Да не упадешь тут. Если только специально не прыгнешь.
Средняя палуба вечером освещена наполовину. В кормовой части темнеют окна ресторана, к этому времени уже закрытого, а в средней и носовой части попадаются освещенные окна некоторых кают. Свет падает квадратами на палубу, и когда идешь по ней, получается, что попадаешь попеременно из света во тьму.
Димыч шел впереди меня и смотрелся то темной тенью, то знакомой до боли мощной фигурой во всех подробностях. Я так увлеклась наблюдением этого оптического эффекта, что даже забыла на время, зачем мы бродим по палубам.
Осмотр на средней палубе тоже ничего не дал.
Мы спустились на главную. Здесь для поисков было раздолье. Я сразу говорила, что начинать надо с главной палубы.
Димыч бодро шагал впереди и, прежде чем открыть очередную неприметную дверь, обязательно спрашивал:
— А это что?
— Гидрант…
— Гидрант, — соглашался со мной Димыч, открывая тяжелый люк. — Идем дальше. Это что?
— Не знаю. Кладовка какая-нибудь. Швабры там хранят, например.
— Точно, швабры, — радовался моей интуиции Димыч. — А это?
— Это на кухню дверь. Черный ход.
— Понятно. На кухне я уже был. А это?
— Тоже кладовка, — мне до смерти надоело таскаться хвостом за деятельным Димычем и заглядывать во все тесные закутки. Скорее бы уж все закончилось.
Захаров остановился, чтобы закурить, повернулся спиной к ветру, спрятал в ладонях хлипкий огонек зажигалки.
Я обогнула его массивную фигуру, зашла вперед и нажала на ручку очередной узкой железной двери.
— Смотри сюда. Это тоже кладовка. Какая-нибудь рабочая одежда тут болтается…
Дверь открылась бесшумно и неожиданно легко.
Я не успела увидеть никакой рабочей одежды. И Димычу ничего не успела показать.
Потому что сразу же из открытой двери на меня повалилось что-то массивное и плохо различимое в темноте кладовки.
Я шагнула назад и выставила перед собой руки. И на них приняла, совершенно этого не желая, довольно тяжелую ношу.
Холодные руки скользнули по бокам, и совсем близко перед собой я увидела широко раскрытые глаза с красными от лопнувших сосудов белками и темными зрачками почему-то овальной формы.
Я отступала назад, пытаясь избавиться от тела, но не решаясь отдернуть руки и просто уронить его на палубу.
Орать враз пересохшим ртом не получалось, и я скулила от ужаса, надеясь изо всех сил, что хоть кто-то меня услышит.
— Твою мать! — с отчаянием завопил подоспевший Димыч, перехватывая у меня страшную находку.
Он пытался разжать мои окоченевшие в одну секунду руки, а я скулила, радуясь, что могу издавать хоть какие-то звуки. И смотрела, не отрываясь, вниз, где на уровне моей талии болталась растрепанная темноволосая голова, и на сгиб своего левого локтя, за который зацепился кончик косы, стянутый веселенькой бело-голубой резинкой.
Глава 11
— Тихо-тихо-тихо, — повторял Димыч, прижимая меня лицом к своей куртке. Больно прижимал, не давал вывернуть лицо, глотнуть немного сырого воздуха и еще разок посмотреть на лежащее на палубе тело. — Тихо-тихо. Все хорошо. Все хорошо… только отпуск у меня кончился, похоже. Мать вашу!
Заметив, что я оставила попытки освободиться, он ослабил, наконец, свою медвежью хватку и позволил мне повернуть голову.
Мертвая Карина лежала на палубе инородным предметом, нарушая четкую привычную картину.
«Мне кажется, что я на войну уезжаю. И меня там обязательно убьют», — несколько дней назад Карина хлюпала носом и болтала, как мне тогда казалось, ерунду. А оказалось, что не ерунду. Может, она предчувствовала что-то? А я не придала значения, мало ли, что болтает расстроенная девчонка.
«Зря я на этот теплоход устроилась. Папа хотел меня в Таиланд отправить…»
Я шагнула поближе и наклонилась, чтобы заглянуть Карине в лицо.
Теперь оно уже не казалось мне таким страшным, как в первый момент. Только бледное очень. И рот приоткрыт.
«Вдруг меня в закрытом гробу привезут и даже маме не покажут…»
Я выпрямилась и стала часто-часто хватать воздух. Глаза наполнились слезами, а рот слюной.
— Если ты блевать надумала, то не сюда, — Димыч истолковал мои движения по-своему. — Через борт перегнись, что ли. Не хватало еще место происшествия загадить.
Я отвернулась от него и вытерла слезы.
Димыч тем временем оглядывался по сторонам и, увидев, наконец, показавшегося из двери матроса, свистнул, привлекая внимание.
— Эй, пацан! Давай сюда!
Сам он двинулся навстречу и перехватил парнишку на полпути, не подпустив к мертвой Карине.
— Дежурный офицер сейчас кто? — спросил Димыч, демонстрируя «корочки» изумленному матросу. — Давай его сюда. Скажи, срочно.
— Сейчас у третьего штурмана вахта. И старпом еще в рубке. Кого звать-то? — поинтересовался парнишка, пытаясь заглянуть Димычу через плечо.
— Обоих зови. Так даже лучше. Да, зайди еще в двести седьмую каюту. Там мужик на кровати валяется. Вадим Сергеевич зовут. Скажи, что Захаров просит срочно прийти. Чемодан пусть возьмет, — крикнул он уже вслед убегающему матросу.
Двое других, опрометчиво вышедших из тех же центральных дверей на палубу, были тоже приспособлены Димычем к делу. Им он велел встать по обоим бортам теплохода и никого не пускать к месту происшествия.
Сам Димыч перевернул Карину на спину и, присев на корточки, обшарил карманы.
— Опаньки! — радостно воскликнул он, вытаскивая из бокового кармана джинсов свернутую в несколько раз бумажку. — Что это у нас такое? Надо же, не соврала, оказывается, ваша Лиза — была записка. Вот она, в целости и сохранности.
Я заглянула ему через плечо — действительно, записка существовала на самом деле. Клочок обычной «офисной» бумаги с напечатанными на принтере словами. Теми самыми, про полночь и обязательное условие прийти одной.
— А почему записку не уничтожили? — спросила я. — Ведь это же улика.
— Да какая это улика? — пожал плечами Димыч. — Даже не от руки написано, по почерку не опознаешь. Так, лишнее доказательство, что ее выманили из каюты ночью. Кстати, а где принтер есть на теплоходе?
Я не ожидала такого вопроса, и задумалась ненадолго.
— На ресепшн компьютер есть, — вспомнила я наконец. — И принтер тоже, кажется. Еще в офисе точно есть — нам меню на нем распечатывают каждый день. Может, и еще где стоит, у начальства.
— А к тому компьютеру, что на ресепшн стоит, кто доступ имеет?
— Да в принципе, все имеют. Он там и стоит для общего пользования.
В эту минуту вернулся запыхавшийся матрос вместе со старпомом и третьим штурманом.
Матроса Димыч отправил за бумагой и ручкой, а офицерам коротко рассказал о случившемся и показал лежащее на палубе тело Карины, предупредив, чтобы ничего не трогали.
Они и не собирались ничего трогать. Смотрели на труп, не отрываясь, и как будто не верили, что все происходит на самом деле.
Я отвернулась и стала смотреть на тучи. Небо было темным, а тучи еще темнее. И луна яркая-яркая, когда ее видно. А когда за тучу зайдет, так совсем тошно становится. И все время ощущаешь, что за спиной у тебя на железной крашеной палубе лежит мертвая девчонка. Которая еще вчера тебе на жизнь жаловалась, а ты выслушать не хотела. Отмахивалась и уверяла, что ничего особенного не произошло. А она говорила, что все очень плохо, и лучше бы ей на теплоход не устраиваться. Выходит, Карина права была. Во всем права. Даже в том, что лучше было ей папу послушаться и отдыхать поехать к теплому морю. Тогда бы жива осталась.
«Мне кажется, что я на войну уезжаю, и меня там обязательно убьют…»
— Не уходи никуда, — сказал Димыч, поднимая голову от исписанного листка. — Я тебя понятой запишу.
Вадим пришел очень быстро, как будто бегом бежал. Охнув, присел на корточки и начал деловито осматривать труп.
— Задушена, — коротко сообщил он Димычу. — Шнуром или тонкой веревкой. Причем, душили руками, затягивали сзади концы веревки. Грамотно, надо сказать, затягивали, знали, как убивать.