Вот еще новости! Я с Кариной общалась столько же, сколько со всеми остальными. Не больше и не меньше. С чего это вдруг меня в Каринины подружки записывают? Правда, с остальными девчонками она успела к этому рейсу испортить отношения. Да еще многие встали на сторону Зотовой. Вот и получается, что Димыч прав — в последнее время больше всех общалась с Кариной Манукян я. И если она обмолвилась о том, что увидела, случайно или намеренно, то услышать это должна была я. Больше некому.
Надо вспоминать, о чем говорила Карина в последние дни.
Я постаралась вспомнить все досконально, даже глаза закрыла, чтобы не отвлекаться.
Ничего не вспоминалось. Только это ее: «Мне кажется, что я на войну уезжаю, и меня там обязательно убьют». А больше ничего.
Может, и не говорила она ничего важного? Димыч просто слишком подозрительный.
Излишне подозрительным оказался не только Димыч. Катя тоже, как видно, поддалась увлечению подозревать всех и во всем.
После обеда она подошла ко мне, энергично орудовавшей пылесосом, и спросила:
— Ты в поведении Анны ничего такого не замечаешь?
— Какого это «такого»?
— Ну, необычного.
— Замечаю. Как и обещал этот ее альфонс-переводчик, Анна стала нелюдимой и необщительной, — дерзить я не собиралась, просто все время пыталась вспомнить что-то важное, услышанное от Карины, а Катя влезла очень некстати. Мне уже казалось, что вот-вот вспомнится, забрезжит в памяти что-то. Вот-вот прояснится.
Катя задала вопрос, чтобы еще разок помусолить популярную тему, и сбила меня с мысли. Поэтому я и ответила язвительно.
Она совсем не обиделась. Сказала задумчиво:
— Нет, тут не в нелюдимости дело. Тебе не кажется, что она стала совсем другая?
— Я к ней не присматриваюсь особо. Не до нее. А в чем другая-то?
— Во всем! В поведении, в привычках, в жестах. Она грубее стала, что ли. Более резкой какой-то. И приборами пользоваться разучилась.
— Как это?
— А так! Я второй день за ней замечаю. Столовые приборы от закусочных она совсем не отличает. Хватает первые попавшиеся. А сегодня вообще салат десертной вилкой съела. А раньше-то была — просто английская королева. Ты вспомни, как она в первый день апельсинчик правильно кушала, залюбуешься. А сейчас ведет себя, как колхозница. Неужели депрессия может так менять человека?
— Не знаю. Это у специалистов спрашивать надо. У врачей каких-нибудь.
— А Вадим знает, как ты думаешь?
— Откуда мне знать? Я с ним несколько дней назад познакомилась. Спроси у него сама.
Глава 14
О своем долгожданном отпуске Димыч больше не вспоминал. Носился сайгаком по теплоходу, высматривал и выспрашивал. При этом лицо у него было такое, будто он подозревает буквально каждого. Я-то к нему привыкла, знала, что на Димкино лицо не стоит обращать внимание. А вот неподготовленные люди впечатлялись.
Явившись на ужин, я застала несколько официанток с покрасневшими от слез глазами. Оказывается, всем им Димыч рассказал, какие сильные у официанток руки, и что каждая из них вполне могла задушить Карину Манукян. Девчонки старательно вспоминали, кто может подтвердить, что во время убийства они были совсем в другом месте, и приставали ко мне с расспросами.
Знакомство с Димычем начинало сильно осложнять мне жизнь. Все думали, что я в курсе расследования и просто из вредности не хочу поделиться подробностями.
Я потихоньку выскользнула из сервировочной, чтобы не отбиваться от любопытных. На рабочем месте было не легче. Катя всерьез озадачилась поведением фрау Браух и отслеживала каждый ее жест.
Спокойной жизни не было нигде.
— Ты с Вадимом говорила про Анну? — спросила я. Все равно этого разговора не избежать.
— Говорила. Но он не знает ничего про психические заболевания. Сказал, что надо со специалистами консультироваться. Бывает, конечно, деградация личности и утрата элементарных навыков. Но Вадик сказал, что это не происходит за пару дней. Человек долго болеть должен. Так что, или Анна придуривается, или у нее не депрессия, а что-то гораздо серьезнее.
— Или это уникальный случай, не известный науке, — поддержала я.
Катя посмотрела на меня пристально, и стало ясно, что встревожена она не на шутку. Похоже, не верит, что у туристки нашей безобидная депрессия.
Как Карина говорила: «Девочки, а вдруг она на меня бросится?» Теперь вот и Катя поддалась.
Стоп! А может, Карина не зря боялась? Что-то почувствовала? Догадалась? Может, это и есть та информация, которая ее погубила?
Что же получается, Карина шантажировала Анну? Бред. Разве можно шантажировать психическим заболеванием?
Вечером я рассказала об этом Димычу. Вопреки моим ожиданиям, он не начал горячо благодарить за помощь следствию, а выразительно покрутил пальцем у виска и поинтересовался:
— Ты в своем уме, вообще? Иностранцев сюда не впутывай. Даже мысли такой не допускай. Не хватало нам еще международного скандала! Искать будем среди наших.
— Хорошенькое дело! — возмутилась я. — А если убил все-таки иностранец? Кого ты среди наших найдешь в таком случае?
— Значит, никого не найду. А к иностранным гражданам не полезу. Тем более, тут одни европейцы. У них там права человека и другая фигня. Не моего это мелкого ума дело — иностранцев подозревать.
— Но Кате именно иностранка кажется подозрительной. Что же, просто забыть об этом?
— Да Катя ваша просто психов никогда не видела. Вот ей и кажется. Поработала бы у нас, ничему бы не удивлялась.
Это точно, психов мы видели в жизни мало. Я, например, совсем такого опыта не имею. Да и Катя тоже, иначе бы ее «закидоны» фрау Браух так не пугали.
А какая была жизнерадостная тетка! Если задуматься и как следует вспомнить, теперешняя Анна, на самом деле, мало похожа на Анну прежнюю. Будто два разных человека.
— Ты бы погуляла пока, — предложил мне Димыч. — Мне сейчас свидетеля опросить надо. А потом я тебя позову.
— Знаешь что, Захаров! — не выдержала я. — Ты бы не наглел так уж откровенно. Раскомандовался, понимаешь! На работе у себя будешь указывать, кому куда идти и когда возвращаться. А я не уйду. Я тут воздухом дышу после тяжелого трудового дня. Кому не нравится, может пойти со своим свидетелем в свою же каюту и там допрашивать его сколько влезет.
Димыч явно не ожидал такой бурной реакции. Даже не сказал ничего в ответ, только хмыкнул.
В каюту, правда, тоже не ушел.
Ну, и я решила стоять на своем до конца. Тоже осталась на палубе комаров кормить. На какие только жертвы не пойдешь из принципа.
Так и сидели рядышком на скамейке в угрюмом молчании. Как поссорившиеся влюбленные.
Минут через пять напряженного молчания появился, наконец, долгожданный свидетель.
Им оказался матрос Стасик. Его именно так все и звали — Стасик. Ни на Станислава, ни на Стаса он не тянул — маленький, юркий, беспрерывно стреляющий черными глазками. Он, кажется, и не брился еще. Смуглое мелкое личико было гладким, как у девочки. Гладкостью сходство с девочкой и заканчивалось. Миловидным Стасик не был. Мелким своим подвижным личиком он здорово напоминал грызуна, постоянно озабоченного поиском пропитания.
Одним словом, обычный парнишка лет семнадцати от роду, попавший на практику от речного училища на наш «Михаил Зощенко». Его даже речная форма не делала взрослее. Стасик — он Стасик и есть.
Сейчас, впрочем, он был в «штатском» — в джинсах и ненормально яркой зеленой майке.
Димыч, не вставая, протянул Стасику руку, видно, чтобы не смущать пацана серьезной разницей в росте.
— Ты что так легко оделся? — поинтересовался он. — Ветер холодный, замерзнешь.
— Не замерзну, — важно сообщил Стасик, зыркнув на меня глазками.
Я демонстративно отвернулась в сторону, но со скамейки не поднялась. Нечего! Пусть сами уходят, тем более, я одета как раз тепло, могу сидеть хоть до утра.
Стасик уселся между нами и преданно уставился на Димыча. Тот, не торопясь, листал свой блокнот и вопросов пока не задавал.
Стасик начал нетерпеливо ерзать на скамейке — видно, не такой уж закаленный, каким хочет казаться.
— Двенадцатого у тебя вахта вечерняя до скольки была? — спросил Димыч безо всякого интереса.
— Двенадцатого? — добросовестно задумался Стасик. — Двенадцатого, значит…
— Это когда официантку убили, — подсказал Димыч.
— С шести до двенадцати, — сообразил парнишка, — то есть до двадцати четырех.
— С одиннадцати до двенадцати чем занимался?
— Да так, — пожал плечами Стасик, — уборкой.
— На корму заходил? Вот сюда, — для наглядности Димыч ткнул пальцем в палубу перед собой.
Стасик проследил взглядом указанное направление и согласился:
— Ага, заходил. Не все время здесь был, но несколько раз заходил. По делу, — уточнил он важно.
— Видел кого-нибудь?
— Карину не видел, — быстро ответил Стасик.
— Я тебя не про Карину спрашиваю.
— А про кого?
— Про остальных. Кто здесь вечером был?
— Из команды? — уточнил свидетель.
— Все! Все, кого видел. А что, и не из команды кто-то был?
— Мужик был один. Турист. Молодой.
— Что делал? — спросил Димыч, враз поскучнев. Про туристов он твердо решил не думать.
— Ничего не делал. Стоял, курил. Молодой такой. Из иностранцев.
— Откуда знаешь, что из иностранцев? Может, это кто-то из наших. Ты разговаривал с ним, что ли?
— Не, не разговаривал. Но точно не русский. Русские же позже заселились, а этот вместе со всеми приехал, из аэропорта. Я его чемодан тащил в каюту.
— А сам он что, немощный?
— Дим, здесь так принято, — вмешалась я. — Багаж туристов разгружают из автобусов матросы. Они же и по каютам вещи разносят. У нас же четырехзвездочный отель. Сервис.
— Ни фига себе! — возмутился Захаров. — А почему нам никто вещи по каютам не разносил? Что за дискриминация?
Я представила, как по узкому коридору бредет, пошатываясь под тяжестью Захаровского чемодана, тощий Стасик, а за ним вальяжно шествует Димыч, довольный правильным к себе отношением. Было в этой картинке что-то от рабовладельчества и эксплуатации человека человеком.