Вслед за его исчезновением резко уменьшилась яркость солнечного света.
— Полковник Риггс!
Макреди спускался по ступенькам, прикрывая глаза рукой и указывая ружьем Томпсона на отмель. Полковник, без фуражки, с опущенными плечами, усталый и раздраженный, последовал за ним.
Он удержал Макреди за локоть:
— Пусть уходит, сержант. Мы не будем задерживать его. В этом нет никакого смысла.
В двухстах ярдах от них, в полной безопасности, Хардман продолжал продвигаться вперед, жара будто не мешала ему.
Вот лейтенант достиг первого перекрестка, временами исчезая в полосах пара, поднимавшихся от ила, как густой туман. Перед ним лежали берега бесконечного внутреннего моря, сливаясь на горизонте, так что Керансу показалось, будто Хардман бредет по раскаленному пеплу к солнцу.
Следующие два часа он спокойно сидел у музея, ожидая прибытия катера, слушая раздраженное ворчание Риггса и неуверенные оправдания Дейли. Измученный жарой, он пытался уснуть, но неожиданный звук выстрела подействовал на него, как удар сапогом. Привлеченные шумом вертолета, к ним приблизились игуаны, теперь они скрывались по углам площади, время от времени лая на людей на ступенях музея, — пришлось их отпугнуть. Их резкие голоса наполнили Керанса смутным страхом, который не оставил его даже после прибытия катера и во время их возвращения на базу. Сидя в сравнительной прохладе под широким навесом и следя за убегающими назад зелеными берегами, Керанс все еще слышал их хриплые голоса.
На базе он отвел Уилсона в лазарет, затем отправился к доктору Бодкину и описал ему утренние события, все еще вспоминая вопли рептилий. Бодкин, к его удивлению, только кивнул в ответ и заметил:
— Будьте осторожны, Роберт, скоро вы их снова услышите.
Он никак не прокомментировал бегство Хардмана.
Катамаран Керанса все еще находился на другом берегу лагуны, поэтому он решил переночевать в своей каюте на экспериментальной станции. Здесь он спокойно провел остаток дня, пытаясь погасить нервное возбуждение, размышляя о странной южной одиссее Хардмана и об илистых отмелях, сверкающих под полуденным солнцем, как расплавленное золото, одновременно отталкивающих и манящих, как утраченные и недосягаемые берега древнего рая.
5. Спуск в глубины времени
Позже, вечером, когда Керанс лег спать в своей каюте на экспериментальной станции, и темные воды лагуны заструились через затонувший город, к нему быстро пришел сон. Ему снилось, будто он вышел из каюты и пошел по палубе, глядя на черный сверкающий диск лагуны. Плотные столбы непрозрачного пара стояли над его головой, опускаясь почти до двухсот футов над поверхностью воды. Через них едва просвечивали, очертания огромного круга солнца. Жара была невыносимой. Ему слышался глухой, отдаленный, подобный барабанному, гул. Солнце испускало тусклое сияние, пульсировавшее по всей лагуне, и на мгновения освещая известняковые скалы, которые заняли место белофасадных зданий, кольцом обступивших лагуну.
Отражая этот свет, глубокая чаша воды превращалась в сверкающее пятно. Множество микроскопических животных в глубине этой чаши образовывали бесконечную последовательность светящихся ореолов. Среди них извивались тысячи змей и угрей, сплетаясь в фантастические узоры, которые прорывали ровную водную поверхность.
Барабанный бой, казалось, вызываемый пульсацией огромного солнца, послышался ближе, заполнил собой все небо, густая растительность у известняковых скал внезапно раздвинулась, обнаружив черные и серые головы огромных ящеров триасовой эпохи. Неуклюже переваливаясь, они выбрались на края скал и начали реветь, шум все разрастался, пока не слился с гулом вулканических солнечных вспышек. Ощущая этот гул внутри себя, как собственный пульс, Керанс вместе с тем чувствовал и месмерическую притягательную силу ревущих ящеров, которые теперь, казалось, сливались с его собственным организмом. Вой пресмыкающихся усиливался, и Керанс чувствовал, как преграды, отделяющие его от древнего ландшафта, рушатся, и он поплыл вперед, с глухим шумом погрузившись в темную воду…
Он проснулся в душном металлическом ящике своей каюты, и его голова раскалывалась от боли, так что он даже не смог открыть глаза. Да и после того, как он сел на кровать, сполоснув теплой водой лицо, он все еще видел огромный пламенеющий диск солнца, все еще слышал биение своего собственного сердца, стук которого настолько усилился, что напоминал удары придонных скал о стальные борта подводной лодки.
Эти звуки продолжали преследовать его, когда он открыл дверь каюты и прошел по коридору в камбуз. Было еще шесть часов утра, и экспериментальную станцию заполняла глухая тишина, первые лучи рассвета освещали пыльные лабораторные столы и упаковочные корзины, грудой сваленные под веерообразными окнами в коридоре. Несколько раз Керанс останавливался, пытаясь избавиться от эха, звучавшего в его ушах, и размышлял про себя, в чем истинная причина этого страшного состояния. Его подсознание быстро превращалось в пантеон, тесно заполненный охранительными фобиями и навязчивыми идеями, населявшими его перегруженную психику, как будто он воспринимал их телепатически. Рано или поздно эти ожившие страхи выйдут наружу и начнут бороться с ним — зверь против личности.
Вдруг он припомнил, что Беатриса Далл видела тот же сон, и взял себя в руки. Он вышел на палубу и посмотрел на противоположный берег лагуны, пытаясь решить, стоит ли брать одну из лодок, пришвартованных к базе, и отправиться к девушке. Испытав на собственном опыте ночной кошмар, он понял, какую храбрость и самообладание проявила Беатриса, отказываясь от малейшего сочувствия.
Однако Керанс знал, что по каким-то причинам ему вовсе не захочется сочувствовать Беатрисе, и он никогда не будет расспрашивать ее о кошмарах и никогда не предложит ей лекарств или успокоительных средств. Не будет он вдумываться и в многочисленные замечания Риггса и Бодкина об этих снах и об опасности для психики. Он как бы заранее знал, что вскоре сам увидит их и воспримет как неизбежный элемент жизни, как представление о собственной неизбежной смерти, которое человек хранит где-то в глубинах своего сознания.
Бодкин сидел за столом в камбузе: когда Керанс вошел, он безмятежно прихлебывал кофе, сваренный на плите в большой треснувшей кастрюле. Он ненавязчиво, но внимательно рассматривал коллегу, пока тот усаживался в кресло, потирая лоб слегка дрожащей рукой.
— Итак, отныне и вы принадлежите к тем, кто испытывает на себе эти видения, Роберт. Вас посетили миражи лагуны. У вас усталый вид. Это был глубокий сон?
— Вы хотите испугать меня, Алан? Не могу сказать точно, но, кажется, сон был довольно глубокий. Боже, как мне хотелось бы не проводить эту ночь здесь! В Рице у меня не было никаких кошмаров. — Он задумчиво отхлебнул горячий кофе. — Так вот о чем говорил тогда Риггс. Многие из членов отряда видят эти ужасы?
— Сам Риггс не видит, но больше половины остальных — да. И, конечно, Беатриса Далл. Я вижу их уже почти три месяца. По существу, это все одно и то же повторяющееся сновидение. — Бодкин говорил медленным неторопливым голосом, мягко, в отличие от своей обычной резкой и грубоватой манеры, как если бы Керанс стал членом избранной группы, к которой принадлежал и сам Бодкин. — Вы держались очень долго, Роберт, и это свидетельствует о прочности фильтров вашего сознания. Мы все даже удивлялись, ожидая, когда же вы сдадитесь. — Он улыбнулся Керансу. — В переносном смысле, конечно. Я никогда не обсуждал содержание этих кошмаров с остальными. Кроме Хардмана, конечно. Бедный парень, сны полностью овладели им! — В раздумье он добавил: — Вы обратили внимание на ваш пульс? Пластинка на проигрывателе в каюте Хардмана была с записью биения его собственного сердца. Я надеялся таким образом вызвать кризис. Но не думайте, что я сознательно отправил его в эти джунгли!
Херанс кивнул и взглянул через окно на полукруглый корпус базы, слегка покачивавшейся неподалеку На верхней палубе у перил неподвижно застыл Дейли, пилот вертолета, пристально глядя на прохладную утреннюю воду. Возможно, он тоже только что очнулся от того же коллективного сна, и его глаза все еще видели оливково-зеленую лагуну, залитую светом огромного древнего солнца. Стоило Керансу перевести взгляд в полутьму каюты, как он вновь увидел ту же картину. В ушах его продолжали отдаваться пульсирующие звуки солнечного барабана над водой. Но теперь, пережив первый страх, он уже находил в его ритмах что-то успокаивающее, что-то ободряющее, как собственное сердцебиение, хотя огромные ящеры были все же ужасны.
Он вспомнил игуан, лающих и лениво ползающих по ступеням музея. Различие между скрытым и явным содержанием сна перестало иметь значение, так же, как и разница между действительностью и сном. Фантомы из видений незаметно перешли в реальность, воображаемый и истинный ландшафты теперь стали неразличимы, как если бы это были Хиросима, и Освенцим, Голгофа и Гоморра.
Скептически подумав о лекарствах, он сказал Бодкину.
— Лучше дайте мне будильник Хардмана, Алан. Или напомните, чтобы я принял на ночь фенобарбитон.
— Не нужно, — кратко ответил Бодкин. — Если только не хотите, чтобы сила впечатления удвоилась. Единственное средство, которое может поставить преграду на пути видений, это сознательный контроль. — Он застегнул на голой, без рубашки, груди свою шерстяную куртку. — Ведь это не настоящий сон, Роберт, это древняя историческая память, и возврат ее — миллионы лет. Какие уж тут барбитураты!
Врожденный механизм, проспавший в вашей цитоплазме много миллионов лет, проснулся. Повышение уровня радиации солнца и температуры воздуха влекут нас назад, к спинному мозгу, к поясничному нерву, в древние моря, в особую область психологии — в невронику. Это всеобщий биофизический возраст. Мы на самом деле помним эти древние болота и лагуны. После нескольких ночей эти кошмары перестанут пугать вас, ужас от них поверхностен. Именно поэтому Риггс и получил приказ вернуться.