— А мне можно там побывать?
Аким все время, пока рассказывал капитан, молчал, даже не шевелился. Голова его с сединами на висках так и застыла, даже когда в каюту вошел механик, чтобы доложить капитану о подготовке судна к плаванию, он не поднял головы и не пошевелился. Сидел в каком-то тяжком оцепенении. Он вспомнил, что Петька частенько его заверял: «Я, отец, скоро буду капитаном судна. Год-два, и ты на моей голове увидишь капитанскую фуражку. Силенки у меня есть…»
«Вот и достукался ты, сынок, — вздохнул Аким. — Даже могилы твоей нет…»
Он поднял глаза и, глядя на капитана, вновь спросил:
— Мне можно там побывать?
— Разумеется, Аким Петрович. Катер готов, и я с вами пойду. Только завтра с утра. Сегодня море шумное. Боюсь я за вас…
«Не ты один тонул на море, мне тоже пришлось глотать соленую воду, — подумал Аким. — И не ты один ходишь с осколком, во мне тоже сидит осколок… А сына ты, капитан, должен был уберечь. Ты ведь ему не только капитан судна — второй отец».
— Поверьте, я ценил вашего сына, — словно угадав мысли собеседника, заговорил капитан. — Парень красивый, горячий. Наша Оля, радистка, по самые уши в него была влюблена.
— Она на судне?
Акиму захотелось увидеть эту девушку, поговорить с ней: ведь если Петр любил ее, то она многое, должно быть, знает о нем. Он даже повеселел, выпрямил спину и посмотрел на капитана не мигая. Капица отвел глаза в сторону и тихо сказал:
— Ушла…
— Как ушла?
— Узнала, что Петр погиб вместе с катером, — упала в обморок. Вся слезами изошла… После похорон пришла ко мне и заявила, что не может плавать на судне, где все напоминает о дорогом ей человеке. Я просил ее остаться, но она и слышать об этом не желала.
— С характером дивчина. И куда уехала?
— Не знаю. Может, в деревню к матери, которая живет где-то под Воронежем. Может, нанялась на другое судно. Может, к брату на Украину уехала. Он служил тут на военном флоте радистом. Брат-то и привел ее ко мне, просил взять на судно… Однажды я увидел, как ночью из радиорубки вышел твой Петр. Наутро я вызвал девушку к себе и потребовал, чтобы посторонних лиц в радиорубку не пускала. Она озлилась на меня, бросила в лицо, мол, для вас, может, и посторонний, а для меня свой человек до самого гроба.
— Смелая девушка, — раздумчиво промолвил Аким.
— Я этого не нахожу, — поспешно возразил Капица. — Вы же бывший моряк и знаете, что на корабле должен быть железный порядок.
— Да, вы правы — железный, — кивнул Аким и тут же добавил: — Важно только, чтоб это самое «железо» не проникло в душу… А где мне тут переночевать?
— В соседней каюте…
Петр Кузьмич приказал боцману заменить постель в соседней каюте и предложил Рубцову стакан чая. Аким от чаепития наотрез отказался, сославшись на усталость:
— Спать я хочу. В дороге глаз не сомкнул.
Пожелав Акиму спокойной ночи, капитан ушел к себе.
Аким присел на стул. По стеклу иллюминатора стекали бусинки воды. Пошел дождь. Косые струи хлестали по бортам и надстройкам судна. Рубцов огляделся. Каюта маленькая, два метра в длину, два — в ширину, но уютная: умывальник, квадратное зеркало над ним, койка, маленький шкаф для одежды. Пахло рыбой и йодистыми водорослями. Аким с дороги крепко устал, освежился холодной водой и, раздевшись, лег на мягкий пружинистый матрас. Сразу как-то полегчало, словно он всю свою жизнь плавал на этом судне, жил в этой каюте. Он лежал на спине и глядел в белый подволок. В бухте было шумно: то прокричит буксир, таща за собой тяжелую баржу, то даст сигнал судно, снимающееся с якоря, то где-то на соседнем судне пробьют склянки. Эхо пронесется над водой и потеряется в каменистых сопках. В иллюминатор доносились голоса чаек, устраивающихся на ночлег, да ласкающий плеск волны за бортом. Давно уже Аким ушел с моря, пора бы забыть ему и боевые корабли, и рыболовецкие суда; забыть все — и сине-зеленую воду в бухте, и звезды на небе, и скалы. Но только этого забыть он не мог. Море жило в нем, текло в его крови, плескалось в памяти. И всякий раз Акиму стоило большого труда заглушить в себе его плеск и шум. «Ты просто безвольный человек, если не можешь порвать нити, связывающие тебя с морем, — не раз упрекал себя Аким. — Море для тех, кто плавает на нем, в ком есть воля и сила, кто не может и дня без него прожить. А ты, Аким, без моря живешь уже десятый год. И не просто живешь — работаешь в колхозе. Был минером — стал механиком. Чудно… А мог быть и рыбаком. Ходить в далекие моря, видеть звезды, солнце, видеть океан…»
Булькает за бортом вода, словно спрашивает Акима: «Как она, жизнь?» А что он может ответить? Жену похоронил и вот теперь приехал на похороны сына, да и то опоздал. Теперь Аким подойдет на катере к тому месту, где разбилось судно, бросит венок и на минуту замрет на палубе… Вот и все. А сын, его любимый Петька, должно быть, лежит где-то в скалах. А может, и ты, Аким, виноват в его смерти? Ведь не Настя, а ты убеждал сына в том, что и ему одна дорога в жизни — море. Не Настя, а ты просил военкома, чтобы направили Петьку на военный флот, и обязательно на Север. А потом, когда Петр отслужил свой срок, не Настя, а ты, Аким, пошел с сыном к рыбакам в порт и попросил направить сына учиться в морское училище. И даже когда Петр получил диплом штурмана и приехал на побывку домой, не Настя, а ты, Аким, поздравив сына, сказал: «Если будешь всего себя отдавать морю, то оно принесет тебе счастье, Петр. Море — оно живет в тебе, если сам ты им живешь». Да, Петр всего себя отдал морю… Вот оно, море, рядом, клокочет за бортом, говорит о чем-то на своем языке, а Акиму его клекот кажется музыкой, и эта музыка проникает ему в душу, она бодрит его, манит куда-то, и ему хочется встать, выйти на палубу.
«Душно в каюте», — подумал Аким и, надев пальто и сапоги, вышел на палубу. Дождь перестал. Небо заголубело. Звезды горят ярко, но веет от них не теплом, а холодом. На палубе сыро, Акиму вскоре стало зябко. На баке послышался разговор, кто-то сказал:
— Спит он в каюте, где Ольга, радистка наша, жила. Думаешь, ему сейчас легко?
«Это они обо мне», — смекнул Аким.
— Оля была влюблена в Петра и этого не скрывала. Она говорила мне, что у штурмана добрая душа, он в отца, и отец его тоже в прошлом моряк, воевал здесь, на Севере. Да, штурман… Ольга его и загубила. Он к ней на день рождения спешил, а попал на тот свет.
Голоса стихли. Этих людей Аким не знал, но зато они хорошо знали его сына. От этой мысли у него на душе потеплело, хотя настроение было самым скверным. Утром он пойдет на катере на место гибели сына и бросит на воду венок. Это будет для Акима мучительно, страшнее даже, чем когда в военную июльскую ночь он прыгнул в воду с тонущего корабля и поплыл к острову.
8
Ночь тихая, глухая, над бухтой вновь нависли черные облака, звезд уже не видно. Сыро и зябко. Аким дышал свежим морским воздухом и думал о сыне. Завтра он бросит на воду венок и замрет на минуту, точно так же, как, бывало, в войну на похоронах погибших моряков. Думалось Акиму тяжко, казалось, утром он обретет в себе живую нить, а уж потом… А что потом? Аким вернется к себе в станицу и больше никогда не приедет в эти края. До слез обидно ему стало, что у сына даже могилы нет. Он почувствовал, как злость закипела в нем, и с укором взглянул в сторону капитанской каюты.
Постоял-постоял Аким на палубе и возвратился в каюту. Посмотрел на себя в зеркало — зарос щетиной, лицо какое-то худое, под глазами синие круги. «Постарел ты, Аким, — сказал он себе, ладонью поглаживая небритую бороду. — И память у тебя притупилась. Не можешь даже вспомнить: когда это Петр говорил об Оле? Когда, Аким? Не помнишь… Стоп, так это же было накануне Майского праздника. Петр звонил, сказал, что пора ему жениться. «А девушка у тебя есть? — спросил тогда Аким. — А то Зоя все о тебе спрашивает». — «У меня есть Оля, тут она, на судне, — отвечал сын. — А Зоя не по мне. Нежная она, Зоя. На море таким тяжко…»
На душе у Акима стало муторно, ему захотелось закурить. Табак с собой взял, а где найти клочок бумаги? Открыл ящичек стола и вдруг увидел маленькую фотокарточку. Так это же Оля! Да, да, она — так и написано на фотокарточке — Оля Пашкова. И еще что-то написано, мелким почерком. Аким надел очки:
«Петеньке от Оли. Смотри не забывай, теперь мы с тобой морем крещенные, одна живая ниточка, не порвать бы ее…»
«Видно, Оля не успела подарить ему фотокарточку», — подумал Аким. И ему до боли в душе захотелось увидеть ее, расспросить о Петьке. Не он, Аким, а Оля видела сына незадолго до гибели, слышала его голос, видела улыбку на лице. Акиму вдруг померещилось, как Петька метался по палубе налетевшего на скалу катера, метался как в огне и не знал, что ему делать. Крики и стоны утопающих людей, а Петька мечется на палубе. Вода лизала палубу, надстройки, остудила Петра, а затем закрутила, понесла на камни… Аким поморщился, положил в карман фотокарточку и улегся на койку. Теперь мысли его потекли по другому руслу: кто такая Оля, откуда она родом и куда уехала? Капитан судна как-то вскользь говорил о ней, говорил небрежно, с холодком. Но тогда Аким не посмел задавать ему вопросов. Теперь ему захотелось знать о ней как можно больше. Но где искать Олю? Куда она уехала? А эта загадочная фотокарточка. Почему Оля не взяла ее с собой? А может, ее оставил сын? Надо поговорить с капитаном.
Уснул Аким лишь на рассвете. Проснулся от стука в дверь. В каюту вошел капитан. Аким поднялся с койки, поздоровался.
— Нам пора, — коротко обронил капитан. Был он одет в черный реглан, на фуражке горел ярко-желтый краб. — Прошу в кают-компанию на завтрак, а потом — на катер.
— Спасибо… — Акиму хотелось спросить об Оле, но он сдержался. Молча достал из стола фотокарточку Оли и протянул капитану, пояснив, что нашел ее в столе. Капица взял фотокарточку, посмотрел на нее и утвердительно заметил:
— Оля Пашкова…
— А где она сейчас?
— Я же сказал вам, что не знаю, да и знать не хочу. Радисткой она была хорошей, а как девушка… — Капитан сердито фыркнул: — Нет, я таких не уважаю. Бегать к штурману в каюту, даже если любишь его… Нет, я такое осуждаю…