я судьба выпала? — взгрустнул Аким. — Лучше бы мне на тот свет…» Да, Акиму надо скорее уезжать отсюда; не видеть этого причала, не видеть судна, все то, что связано с сыном, — забыть, вытравить из памяти. А Оля? Как с ней быть? Где она, сирота безмятежная? Аким никогда себе не простит, если не найдет Олю, не заглянет ей в глаза и не скажет: «А в гибели Петьки и ты, красотка, виноватая. И нечем тебе искупить пред ним свою вину. Нечем!..» Надо Акиму уезжать. Надо… Вот вернется с берега капитан, и он скажет ему: «Спасибо за то, что разделили мое горе. Спасибо вам как капитану, но вовсе не как человеку. Моего сына вы плохо знали, может, и ваша есть вина в его гибели. Но я не упрекаю вас, нет, нет, не упрекаю. Море сближает людей, как сближает их горе. Но нас с вами оно не сблизило». Да, так и скажет Аким. Чего ему стесняться? Ведь из писем ясно: капитан не любил Петьку…
Передохнув, Аким вновь читал:
«Мне стыдно тебе признаться, отец, но впервые в своей жизни я струсил — а вдруг меня посадят в тюрьму?.. Ты мне подарил свою любовь к морю, и я, отец, — это сущая правда, — старался оправдать твои надежды. Я и не женюсь потому, что хочется как можно большего достичь в жизни, а уж потом и семьей обзаводиться. Кто будет моей женой, я еще не знаю, но только не Зоя. Девушка она хорошая, но я не люблю ее. Тогда кто же? Может быть, Оля… Ты знаешь, отец, какая она добрая. Нет, не знаешь, а я тебе скажу. Она готова как кошка броситься на любого, кто захочет меня обидеть. Когда судно ошвартовалось у причала, я зашел в спою каюту и упал на кровать, удрученный всем тем, что случилось в море. В эту минуту, отец, я был ко всему равнодушен, мне хотелось куда-нибудь бежать, бежать на берег, куда угодно, только бы не видеть капитана, не слышать его ехидно-вкрадчивый голос: «У вас что, Рубцов, голова на плечах или кочан капусты?» Видишь, отец, какой «чуткий» у нас капитан!..
Я не знаю, сколько времени сидел в каюте, но вот кто-то постучался в дверь, и я вскочил. «Входите!» Это была Оля. Лицо хмурое, в глазах печаль. «Петя, плохи твои дела, — сказала она, и голос у нее дрогнул. — Капитан по радио обо всем доложил в порт. Злой он на тебя. Ты бы сходил к нему, прощения попросил…» Ты знаешь, отец, ее слова больно укололи меня. «Ты о чем?» Она тихо ответила: «Петя, ты конечно же виноват. Ты не доложил капитану, самовольно изменил курс судна и…» Тут Оля умолкла, но я понял, что она хотела сказать. Она потупила взгляд и призналась: «У меня от капитанского рапорта сердце зашлось. Помнишь, в прошлом году у нас был штурман Иванов? Так вот его тоже тянуло на всякий риск, достукался, что капитан списал его на берег. Так он поступит и с тобой. Хочешь, я пойду к нему, попрошу за тебя?» Я, кажется, чуть не ударил Олю, потянулся к ней рукой, но в последний момент сдержался. Я сказал ей: «Пойдешь к капитану — забудь меня!» Ты бы видел в эту минуту ее глаза. Я подошел к ней, ласково обнял: «Я знаю, Оля, ты уважаешь меня, и что бы со мной ни случилось, я никогда тебя не забуду». Оля как-то сразу повеселела, в глазах загорелись искорки. «Я люблю тебя, Петр!» А я молчу: от ее слов стало тепло на душе. Левая бровь у нее мелко подрагивала. А я молчу. Да и что я мог ей сказать в ту минуту? Перед моими глазами маячило хмурое лицо капитана, в моих ушах звенел его настырный голос: «Я вас отдам под суд! Законы мореплавания писаны потом и кровью, в них мудрость и завещание — беречь корабли и людей. Вы, штурман, нарушили эти законы. Вы поставили судно под удар и будете за это отвечать!» Вот так, отец, он мне сказал. Нет, я не стараюсь оправдать себя. И я даже подумал, что плавать на «Ките» не смогу.
Уходя к себе, Оля печально высказалась: «Ты можешь сердиться, упрекать меня, даже бросить, но я скажу капитану все, что думаю о нем. Нет, говорить ему гадости я не стану, и ты, пожалуйста, не волнуйся. Я скажу ему то, чего не могу пока сказать тебе… Да, и еще… Сегодня у меня день рождения. Приходи. Я жду. Понял?»
Она тихо прикрыла дверь моей каюты. Весь день я ходил под впечатлением ее слов. Все гадал: чего это она пока не может мне сказать? Я кое-как поужинал и вышел на верхнюю палубу. Над бухтой смеркалось; то там, то здесь раздавались птичьи голоса. Я взглянул в сторону радиорубки. В иллюминаторе горел свет. Значит, Оля на рабочем месте. Едва я подумал о ней, как она вышла, закрыв радиорубку. «Ты куда?» — спросил я ее. «Капитан зачем-то вызвал». — «А может, сама идешь к нему?» Но она, отец, мне ни слова не сказала. Ушла. Едва я спустился на ют, я снова увидел Олю. Она шла ко мне. «Тебя вызывает капитан», — сообщила она.
Я ожидал: речь пойдет о ней, но капитан приказал мне на катере сходить в соседнюю бухту и получить на складе сети. И строго предупредил: «Погода портится, если поднимется шторм, заночуйте там, а утром — сюда. Только без фокусов, штурман. Места, куда идете, весьма опасные для плавания».
Я слушал его, отец, и мне было смешно. Неужели меня, штурмана, надо предупреждать о таких пустяках? Мне надо было вернуться к вечеру во что бы то ни стало. Оля ведь пригласила на день рождения. Она для меня уже не просто радистка… Ты, надеюсь, понял, о чем я? И тебе, отец, Оля понравится. Добрая она и ласковая.
Кажется, я заболтался. Не сердись, батя, что пишу редко. Сам понимаешь: все в морях да в морях. Но я обещаю тебе писать чаще. Да, а как там наши соседи — Марфа да Зоя? Кланяйся им… Я вот тебе пишу, а ребята давно ждут меня на причале. Ох и даст мне взбучку капитан! Бегу, отец. Целую!»
Аким спрятал письмо в карман пиджака и вышел на верхнюю палубу. Холодное, зыбкое море глухо стонало у берега.
На душе у Акима зябко. Ему не хотелось оставаться на судне. И, сам не зная отчего, он поглядел в сторону капитанской каюты, и вдруг… Кто это стоит у трапа? Стоит неподвижно, не шелохнется, и пристально глядит в его сторону. Но стоило Акиму хорошенько присмотреться, как он узнал капитана. Петр Кузьмич сказал ему, что ушел отдыхать, а сам на палубе. Неужели хочет своим присутствием облегчить его страдания? «Нет, я тебе, дорогой капитан, не мальчишка, чтоб меня услаждать», — злобно подумал Аким.
Петр Кузьмич кашлянул, загасил папиросу и стал спускаться по трапу. Трап скрипел, картавили и капитанские сапоги. Спускался он по трапу медленно, словно размышлял о чем-то. Остановился у надстройки, закурил и уж потом подошел к Рубцову.
— Я так и знал, что вы не спите, — сказал он не то с упреком, не то с сожалением. — Мне тоже не спится…
«Какое вам дело до меня? — едва не сказал вслух Аким. — Пришли с моря, выгрузили рыбешку, заправились и снова на промысел. А мне что делать? Один я остался. Жена умерла, сын утонул… Один-единственный сын, моя радость и надежда… Эх, капитан, да разве тебе это понять?..» И Аким пробурчал:
— Шли бы отдыхать. Скоро опять в море…
Петр Кузьмич в его голосе уловил огорчение, но виду не подал.
— Такая штука, Аким Петрович, — заговорил Петр Кузьмич, попыхивая папиросой. — В войну я товарища потерял. Умер на моих руках. Он очень просил съездить к его матери и поведать ей правду, как он погиб. А погиб парень, скажу вам, геройски. Мог бы и не идти в атаку, ранен был в плечо, а вот пошел. Осколком снаряда его срезало. После войны выкроил я время и поехал в далекий кубанский хутор, неподалеку от Краснодара. Мать его, Фекла Терентьевна, встретила меня как дорогого человека. Не знала куда посадить. Рассказал я все про ее сына. Она выслушала меня, а потом как бы в раздумье молвила: «Угасло мое солнышко. И нет теперь мне покоя в жизни». Сына своего солнышком называла и не ошиблась — в бою он лучом вспыхнул и угас. Долго я переписывался с ней. Она приглашала меня в гости к себе, а я все в морях. А тут сама ко мне приехала. Седая, совсем старенькая. Хочет, чтобы сводил ее на могилу сына.
«Вот и она сына потеряла», — почему-то подумал Аким, а сам спросил:
— Ну и как вы?
— Просил начальника порта задержаться у причала еще на денек. Он не разрешил.
— Черствая у него душа! — чертыхнулся Аким.
— Не в этом дело, — спокойно возразил капитан. — Есть у начальника порта и душа, и сердце, сам воевал на боевых кораблях. Беда в другом: мы и так задержались в порту. Давно пора шлепать за рыбой.
— Значит, уйдете?
— Разумеется.
— А мать погибшего моряка?
Капитан сказал, что хотя он и был занят по горло, однако время выкроил и съездил с ней на могилу ее сына. Ему было тяжко видеть, как старушка припала на колени, поцеловала холодную надгробную плиту, потом набрала в платок земли с могилы сына. Сказала, что повезет в родные края, а то ей сюда больше не приехать. Пора и самой уже на покой.
— Сколько ей?
— Восьмой десяток добивает.
— А ее сыну сколько было?
— Двадцать шесть.
— Ровесник моему Петру, — глухо обронил Аким. — Она хоть щепотку земли взяла с могилы сына, а у меня и этого нет.
— Каждый человек родится для какого-то дела, и умирает он за это самое дело. У вашего сына тоже было большое дело, а вот погиб он глупо…
— Хватит, капитан! — грубо прервал его Аким. — Я больше на судне не останусь. Я уйду.
— В ночь?
— А у меня теперь вся жизнь — ночь, — усмехнулся Аким. — Соберу чемодан и — домой. Не могу тут быть. Петька стоит перед глазами.
В других условиях Петр Кузьмич и свез бы гостя к себе домой, усадил бы за стол, налил стопочку коньяка и выложил бы ему все, что думал о его сыне. Давно, очень давно капитан не встречал таких штурманов, каким был Петр Рубцов. Но отцу не следовало говорить всего, потому что и вовсе обидится. Да и что говорить, когда Рубцова нет в живых, тело его не нашли, видно, затерялось где-то в камнях. Однако Аким не уходил и чего-то ждал. И это ожидание как-то тяготило капитана. Он тоже не мог уйти и тоже ждал. Наконец выдавил из себя:
— Значит, уезжаете?
— Да, — глухо отозвался Аким. — И немедленно. Прощайте. — Он подал капитану руку, повернулся и зашагал в каюту за чемоданом.
«Ну что ж, мил человек, давай, уезжай, может, тебе будет легче», — подумал капитан и, смяв пальцами давно угасший окурок, поплелся в каюту.