— Тело Петьки, должно быть, куда-то волны унесли. Не нашли его водолазы. Горе-то какое. — А у самой туман в глазах стоит. На другой день она сказала, что уезжает… Собрала свои вещи, даже не рассчиталась на судне — и как ветром сдуло.
— Куда уехала? — поинтересовался Аким, — И почему так быстро?
Хозяйка тихо вздохнула:
— Свое у нее горе, потому, может, и уехала. А куда — не знаю. Я и не спрашивала. Кто она мне? Квартирантка. Я бы и твоего Петьку не знала, если бы он к ней не ходил. И в ночь идет, и в непогодь. Да-да… Вот Ольгу возьми, к примеру. Твердая, как кремень, а как приходил Петька, шелковой становилась. И водочки ему приготовит, и закусочка тут как тут, и сама оденется как кукла. Как-то она всю ночь не спала, ждала его, а он заявился под утро да пьяный. Она стала попрекать его. Он ударил ее. Я бы ему никогда такое не простила, а она после хоть бы что: ни упрека, ни сожаления. Вот она какая, любовь. Мало того что слепая, да еще и горькая, как полынь.
«Ну и чертенок Петька!» — подумал Аким.
— Вот она как сложилась у них, любовь, — тихим голосом продолжала хозяйка. — Твой сын и себя, и своих ребят угробил… Она, Ольга, уехала. Я просила еще пожить у меня, но она не послушалась, сказала, надо ей ехать, пока не поздно. Понимаешь, она очень любила Петьку, говорила, что это и есть тот человек, которому она может себя доверить. Собиралась расписаться с ним. А когда вернулась с похорон, заявила: «Не могу оставаться здесь ни на один день. На судне все глядят на меня с подозрением, будто я виновата в том, что Петя разбил катер и люди погибли». Собралась и уехала.
— Жаль, — вздохнул Аким. — Я хотел поговорить с ней. Ну, что ж, может, еще повидаюсь с ней. А вам, Марья Федоровна, спасибо за добрую память о сыне. Я так им гордился, так радовался, что и выразить все это не могу. Бросал венок на воду, а сам слышал его голос, будто стоял он рядом со мной… Я, по совести говоря, — изливал горе Аким, — и себя теперь презираю.
— Чего так? — уставилась старушка на гостя пристальным взглядом.
— Я тоже повинен в том, что случилось. Вот ты, Марья, на войне пострадала, и я тоже был на войне, и кровь людскую видел, и пули меня кусали, и тонул я… А вот не было в моей жизни ни одной минуты, чтобы раскис я, как сухарь в воде, чтобы усомнился в разумности того дела, за которое жизни своей не пощадил бы. Любовь к морю я сыну своему привил. А он, видно, думал, что есть любовь без чести. Нет, такой любви быть не может.
Хозяйка молча встала, подошла к старому деревянному сундуку, открыла его, порылась в нем и вытащила какой-то сверток. Развернула его, и на свету что-то заблестело.
— Видишь, что это? — спросила она.
Аким удивился:
— Осколок, кажется, от мины, — сказал он.
— Во мне он сидел, — голос у хозяйки стал глухим, скрипучим. — В госпитале после операции хирург отдал его. На память. А сын твой поглядел на этот осколок и знаешь что сказал? Вот, говорит, какая тебе цена, Марья Федоровна, десять граммов металла. А мне, Аким Петрович, поверь, до слез стало обидно. Я же тогда следом за морскими пехотинцами в атаку пошла. Падали они в бою, кричали, звали меня на помощь. А всех разве спасешь? У одного руку осколком отрезало, другой без ноги, корчится в судороге, третий кричит, чтоб пристрелила его. К нему-то я и поползла. Вижу, все лицо у него в крови, грудь тоже, без руки и без ноги… Ты бы видел его, Аким Петрович. А сознания не потерял, в левой руке держит автомат, а правой меня схватил за юбку и просит, мол, пристрели, сестричка, не хочу вернуться домой калекой, жена у меня красивая, сынишка пяти лет, а я — калека, без руки и без ноги… Слезы так и душат меня, а я бинтую его, успокаиваю, говорю, что будешь ты жить, Сереженька, так его звали, и еще дети у тебя будут. Перевязала его и потащила к берегу, где стояли наши десантные корабли. У причала ребята взяли его на руки и понесли. Я снова побежала к окопам, за другими ранеными, а тут вдруг снаряд фашистский разорвался, и меня опалило огнем. Очнулась в госпитале. Гляжу на врача, а вижу перед собой того матроса без руки и без ноги… Я задыхалась от боли, теряла сознание, а все же судьба мне — жить. Хоть и лишил меня всякой красоты осколок, а я не жалею, что пострадала из-за того матроса. Я, Аким Петрович, как и ты, совестью своей перед Родиной чиста. Я не героиня, я — самая рядовая, каких на фронте было тысячи, но я счастлива по-своему, и хоть судьба мне выпала горькая — ни мужа, ни детей, а не жалею. Могла бы давно уехать к сестре на Кавказ, где жаркое солнце, где нет полярных ночей, где нет стылого холода, как у нас тут, под боком у ледяной Арктики, а вот уехать отсюда не могу. Корни свои тут глубоко пустила. Отрежь их, и делу конец.
Долго сидел задумавшись Аким. Послушал хозяйку, и как-то полегчало на душе, горе свое тяжкое притупилось, хотя и знал он, что до конца жизни остался один.
— Спасибо тебе, Марья Федоровна, и от себя, и от имени тех ребят, которых спасали вы на войне, — сказал Аким. — Вот, — он вырвал листок из тетрадки, — мой адрес, дай знать, если Оля появится.
12
Так и не узнал Аким, куда уехала Оля. Сначала жалел об этом — там, на Севере, а когда вернулся домой, пожил день-другой и рассудил иначе: зачем искать Олю, тревожить ее, ведь нет Петра, и она, должно быть, тяжело перенесла его гибель. Не кривила же душой Марья Федоровна, когда рассказывала, что Оля ходила как с креста снятая.
— А может, какие вещи ей оставил Петр? — спросила у него Марфа.
Аким нахмурился:
— Грех, Марфа… Может, и оставил, так что? Любил он ее, Ольгу. Марья Федоровна мне сказывала, ну, хозяйка квартиры, где она жила, да и капитан не станет врать. На море, Марфа, врать никак нельзя, все должно быть чисто, как вода в роднике.
Марфа хихикнула и не то с упреком, не то со злостью сказала:
— Твой сынок тоже тельняшку носил. Да? А как он с моей Зоей поступил? Обещал жениться, а она, дура, доверилась ему. В самую последнюю ночь доверилась. А он уехал и забыл ее. Теперь вот ты говоришь, что у него там была Оля. Выходит, у Петьки твоего на душе грязно было…
— Не смей так! — багровея, выкрикнул Аким. — Разве у Зои своего рассудка не было? Я тебе так скажу: любовь, она не сразу приходит. Живет человек, думает о чем-то своем, а любовь вдруг пришла к нему, и стал жить человек по-другому… У Зои уже дите есть, а ты все Петьку ругаешь. — Аким с ворчливой откровенностью добавил: — Значит, не любил Петька твою дочь. Зоя девушка симпатичная, но, видно, не очень душевная, а мой сын любил ласку. Я его, бывало, попрекал, говорю, зачем тебе Зоя, если не любишь ее. А он смеялся: «Прилипла ко мне, как смола». Поняла?
Марфа махнула рукой:
— Ладно, не будем Петьку вспоминать. Покойники молчат, и мы помолчим. Скажу тебе о своем зяте. Он неплохой человек, правда, огорчился, когда Зоя родила ему дочь. А теперь привык, души в ней не чает…
Слушая соседку, Аким размышлял: «Покойники молчат… Да, Марфа, молчат. Но меня судьба побила на старости лет. Один я остался, как дубочек в поле. А что тебе, Марфа? Дети рядом, внучка есть, зять. Чего тебе-то плакаться? А я — один! Ты, может, спокойно спишь по ночам, а я не сплю. Лежу в темноте, и всякие мысли меня одолевают. Будто сын рядом и я слышу его голос… А это мираж. Нет Петьки, затонул вместе с катером, вот как в войну тонули мои сослуживцы. Ты этого не видела, Марфа. Это страшно. Идет корабль. Ночь. Темнота все окутала. И вдруг — взрыв… А ты про Зою свою тут кукарекаешь. Зоя, конечно, красивая, но что для меня ее красота? Тебе она дорога, ее красота, а мне — пустой звук. Прости, Марфа, но — пустой звук…»
Соседка поведала Акиму и о том, что скоро молодые поедут на морской курорт, а она с внучкой остается и, если он не возражает, будет с ней приходить.
— Тебе небось одному скучно, вот мы и придем, а? — Марфа заглянула в глаза Акиму и вдруг отшатнулась от него — он плакал. — Акимушка, да что с тобой, милый? — Марфа вскочила со стула, схватила на столике пузырек с нашатырным спиртом и тут же поднесла его к носу Акима. Тот смахнул ладонью слезы, сказал задумчиво:
— Так я, Марфа… Настя завещала мне поберечь сына, а я не уберег. Слышь, Марфа, а что, если снова мне поехать на море да найти Ольгу?
— Сама бы к тебе она приехала, да, видно, кроме поцелуев меж ними ничего не было.
— А если было?
— Тогда она сама найдет тебя…
Время шло, но Ольга к Акиму так и не приехала. Где она теперь? Куда унесла ее судьба? Временами, как вспомнит Аким сына, по его телу пробегает холодная дрожь. Сядет он во дворе под вербой, глядит на далекое синее небо, а дрожь все равно не проходит, холодит душу.
— Отчего так, Марфа? — спросил он как-то соседку.
— А потому, видно, что не научил ты сына уму-разуму, вот и бродит в тебе совесть, — пояснила Марфа. — Я вот замечаю, худеешь ты, Аким, на лице желтизна появилась, и стал ты какой-то пугливый, будто мучает тебя что-то. Может, пойдешь со мной в церкву да свечку за здравие свое поставишь?
— Ты, Марфа, меня в свою веру не обратишь, и не старайся, — грубо возразил Аким. — Хоть и прожила ты немало на свете, а своего главного дела так и не поняла.
— Это какое такое дело? — Марфа ехидно усмехнулась. — Детей я родила, мужу верна… Хотя без греха на свете людей не бывает, но я не грешная. Вот клянусь тебе, — и Марфа несколько раз торопливо перекрестилась.
— А ты сама рассуди, грех это или еще что, — заметил Аким. — Главное-то не детей родить. Ты дай толк своему ребенку, научи его землю любить. А ты научила этому Зою? Нет, не научила…
— Ты, Аким, не тихоня, — сквозь зубы процедила Марфа. — За что попрекаешь? Небось обидно, что я Петьку попрекнула?
— Стыдись, Марфа, — уколол соседку жестким взглядом Аким. — Сорок годов рядом живем. Чего нам спорить, а? Петька мой покойник, а о них, сама ведь сказала, плохо не говорят. Я вот на войне как бы весь изнутри обгорел…
Марфа частенько забегала к Акиму в слезах, жаловалась на зятя, который, как уверяла она, ни за что ни про что обижает Зою.