— Петька, ты, что ли?
— Я, отец.
— С того света?
— Да нет же, отец. Я вовсе и не был там. Катер затонул, а я выбрался на берег…
Аким поставил в угол комнаты ружье, зажег в коридоре свет и открыл засов. На пороге стоял его сын. Зарос весь, борода рыжая, как жито. Улыбнулся, обнял отца и поцеловал.
— Я так спешил к тебе…
У Акима по всему телу дрожь прошла. Сон ему страшный приснился, и вот он видит Петра не во сне, а наяву. Живой его сын, пополнел, правда, но глаза остались прежними — голубыми, как у Насти, зоркими.
— Боже, как с неба свалился, — вздохнул Аким. — Где же ты был все это время, сынок?
— Потом, отец… — Петр прошел в комнату, снял плащ и плюхнулся на диван. — Устал я чертовски, батя… А спишь ты крепко, старина. Не сразу услышал стук в окно… Ладно, не двигай бровями, я не сержусь… — Он оглядел комнату, спросил: — Ну а как ты живешь? Я приехал к тебе из дальних краев, так что рассказывай.
— Как живу, да? — сипло, с хрипотой в голосе переспросил Аким. — Не живу, а существую, потому как твоя мнимая смерть меня поначалу в дугу скрутила. А там, на судне, где ты плавал, я, кажется, малость отошел. Петр Кузьмич, твой капитан, по-сердечному принял меня.
Видно, слова про капитана пришлись сыну не по душе, потому что он сердито отозвался:
— Хрен с ним, с капитаном, теперь дороги у меня с ним разошлись.
— Что, на море не вернешься? — спросил отец, насторожившись.
— У меня теперь, батя, есть другое дело, — насупился Петр. — Да, а что это на стене у дивана я не вижу свою фотокарточку?
— Там она висит, сынок, — Аким потянулся к стене, чтобы включить свет, но Петр перехватил его жилистую худую руку.
— Не надо… — Он встал, подошел к окну. Посветлело на улице. И тихо. Петр снова сел на диван. — Марфе обо мне — ни слова. Если узнают, что я живой, — тут же арестуют.
— Может, и так, — хмуро отозвался Аким.
13
Мичман Капица неторопливо спустился в пост. Матрос Егоров суетился около стеклянной банки. Он то тряс ее, то запускал в воду пальцы и звонко смеялся, причитая:
— Ишь ты, хозяин глубин! Да я тебе, пират, клешни свяжу!
Увидев мичмана, матрос заулыбался, сказал, что краб в море просится, что ему тут скучно.
— Вот псих, а? — чертыхнулся Егоров. Для большей убедительности он поднял стеклянную банку, в которой сидел краб. Краба ему поймали водолазы, которые с утра обследовали причал.
«Я себе места не нахожу, все про эту лодку размышляю, а он с крабом веселится», — выругался в душе мичман. Но он знал, что, если отругает матроса, тот замкнется и слова из него не выудишь, поэтому коротко бросил:
— Уберите краба.
— Товарищ мичман, я ж его не для себя выпросил.
— Убрать! — повысил голос мичман.
Матрос молча поставил банку в угол отсека. «Вернется из штаба бригады командир, и я отдам ему краба, — решил он, — пусть отнесет своей дочурке».
— Вам не совестно? — сурово спросил Капица. — То гитару на пост притащили, а теперь еще и краба? Вот что, вы мне эти штучки бросьте. Надо учиться слушать море. На вахте небось растерялись? Шум от винтов лодки услышали. Ну и герой!.. Да в том месте не то что лодка, акула не пройдет. А вы — шумы винтов лодки. Чудак!
— А может, и вправду лодка была? — возразил матрос.
— Эх, Егоров, — тяжко вздохнул мичман. — Я же учил вас, как различать шумы. От винтов лодки звук глуховатый, с металлическим оттенком. Смекнули?
— Я не напутал, — угрюмо возразил Егоров. — Шум был с металлическим оттенком, и звук такой, как звенит струна гитары, если на нее пальцы положить, а потом ударить…
«Ну и упрямый, как цыган», — выругался про себя мичман. А вслух сердито сказал, что дождется Егоров того дня, когда он, мичман Капица, напишет письмо его отцу. Ох и распишет, как его сынок «любит» море, как он тут всем мозги крутит. Ведь наверняка отец ничего этого не знает.
— Не станете вы жаловаться на меня капитану первого ранга, — ухмыльнулся Егоров. — Тут нужна субординация! А то товарищ Егоров Михаил Григорьевич может и рассердиться.
— А я не боюсь вашего отца, будь он сам хоть адмирал! — грозно воскликнул мичман. — Я напишу ему как коммунист коммунисту, ясно вам, дорогой мой, любезный Юрочка, черт вас побери! Вот сяду и напишу. Все, все напишу, даже расскажу, как нос дерете тут перед всеми. Да, да, еще как дерете! А я-то, дурень, за вас горой стоял. Видно, надо было давно погнать с корабля, да так, чтоб от радости море качнулось у берега.
Слова мичмана произвели на матроса магическое действие. Он вдруг подошел к Капице и, глядя ему в угрюмые глаза, тихо, словно бы боялся, что его услышат другие, сказал:
— Не надо писать… Очень вас прошу…
— Струсили, да? То-то! Памятуй — если еще дашь промашку или грубость какую проявишь, тут же сяду писать…
На трапе послышались чьи-то шаги.
— Товарищ мичман, к командиру! — раздался голос рассыльного.
— Иду, — отозвался мичман, а когда рассыльный исчез, он поглядел на матроса и с упреком сказал: — Опять небось про эту лодку… А мне уже тошно от этих разговоров. Вот если бы вы, матрос Егоров, засекли подводную лодку, то я бы знал, что сказать командиру. А так буду молча стоять да пожимать плечами. Вы слышите?
— Не глухой я, товарищ мичман, — отозвался матрос, и в его голосе прозвучала обида. Все, что соединяло Егорова с Капицей и чем он восхищался, глядя на мичмана, вдруг угасло в нем, потускнело. До боли в душе он обиделся на мичмана. Не за то, что тот был строг, а за то, что усомнился в правильности его доклада. И теперь ему не хотелось разубеждать Капицу, он хмуро сказал:
— И все же шумы были от винтов лодки.
Мичман молча заспешил к трапу.
Капитан 3-го ранга Марков сидел в каюте, размышляя над тем, почему сети на палубе сложены в кучу. Значит, их не выбрасывали в море? Тогда почему капитан говорил, что в том районе рыбы много? Прав Громов. Есть над чем задуматься. Марков отпросился у капитана 1-го ранга сходить на берег, хотя бы на часок забежать домой, давно ведь не видел жену и детей, но теперь раздумал. «Разберусь во всем, а уж завтра сойду на берег», — решил он. У Маркова было такое чувство, как будто он вошел в темную комнату и вокруг себя ничего не видит, ничего не слышит. Судно занималось чем-то другим, только не промыслом. Для него главным было то, что иностранное судно нарушило нашу морскую границу, что оно плавало в наших водах, а все остальное как-то отошло на задний план. И даже когда на «Алмаз» вернулась осмотровая группа и помощник Лысенков доложил, что кроме сетей ничего больше не обнаружено, он равнодушно заметил:
— Вы что, хотели на судне найти диверсанта?
Эти слова тогда озадачили штурмана, стоявшего рядом, и то ли в шутку, то ли всерьез он заметил:
— А что, там мог оказаться и диверсант. Два года тому назад на подобном судне капитан второго ранга Соловьев обнаружил в трюме нарушителя границы. Нарушитель даже не успел снять ласты…
Марков возразил ему, что, мол, то судно умышленно нарушило нашу границу, а это судно случайно оказалось в наших водах.
— Ваше дело, Игорь Андреевич, — буркнул штурман. — Но я другого мнения на этот счет.
«И у меня есть свое мнение», — вздохнул Марков. Он стал одеваться. А тут — мичман Капица. Вошел в каюту робко, словно чувствовал свою вину. Марков снял шинель, бросил ее на диван.
— Садись, мичман.
— Опять на море поднимается шторм, — мичман глубоко вздохнул, посмотрел на командира. Марков понял это по-своему, усмехнулся в душе: «Я же вижу, что тебя мучает случай с Егоровым. Что теперь доложу комбригу?»
— Зарезал ты меня, Капица, — сердито заговорил Марков. — Без ножа зарезал. Мне так и не ясно: была лодка или нет? Ты же опытный акустик, вот и поясни: лодка то была или косяк рыбы?
— Нет моей ясности в этом деле, — угрюмо доложил Капица. — В том районе моря грунт каменистый, полно всяких звуков. Мог ошибиться даже опытный акустик. Егоров к тому же специалист молодой…
— Ты, Капица, насчет грунта не прав, — возразил капитан 3-го ранга, глядя ему в лицо. — Ишь, куда гнешь. Ну а если Егоров и в самом деле подводную ледку засек? Ну, чего брови хмуришь?
— Размышляю, — уклонился от прямого ответа мичман.
Маркову не хотелось верить в то, что шумы, обнаруженные Егоровым, принадлежали подводной лодке. Тревожное чувство, родившееся в нем еще там, в море, до сих пор не покинуло его. С одной стороны, ему нравилось упрямство матроса, с другой — он злился на мичмана: почему в те минуты не он нес вахту? Хотя в душе вынужден был признать, что район дозора не сложный. И чтобы хоть как-то сгладить эту неловкость, он сказал:
— Путаник ваш Егоров. А вы уверяли меня, что есть у него музыкальный слух. — Марков с минуту помолчал, потом вдруг спросил: — А не взять ли нам акустика с другого корабля?
— Хватка у Егорова есть, а опыта как кот наплакал. Учить его надо. Сталь и та закаляется…
Марков взял папиросу, закурил.
— Ладно, — сухо сказал он, — закаляйте. Но чтобы в дозоре срывов больше не было! Кстати, у меня с матросом был откровенный разговор. Кажется, он кое-что понял…
— Небось на меня обижался? — спросил Капица.
— Да нет, о вас речь не шла. А что?
Мичман сообщил, что когда матрос написал докладную с просьбой списать его на берег, он, Капица, так обиделся на Егорова, что едва не повел его к замполиту.
— Почему же?
— Тот, кто бежит с корабля, предает корабль, — твердо сказал мичман. — И меня предает, и вас, товарищ командир. Любовь к кораблю — первый друг храбрости, а уж про честь пограничника и говорить не приходится. Испугался матрос трудностей, потому и сердится. Вы же сами как-то говорили, что истинная сила моряка не в порывах, а в ежедневном ратном труде, когда в любом деле надо уметь видеть свою романтику. Или я что-то напутал?
— Истина! — улыбнулся Марков. — Но я уверен, что матрос Егоров не уйдет с «Алмаза». Раньше он собирался на берег, но теперь… Словом, он передумал. — Марков загасил папиросу, взял шинель. — Пора мне к комбригу.