— Куда идешь, Вася, на море или в пехоту? — спросил дядя Сеня.
— Куда призовут.
— Просись на границу, — дядя Сеня тронул усы. — Парень ты смелый… Иди, а? Мой Федор не жалеет, что попал на заставу. Поединок у него был с нарушителем. Тот пустил в ход оружие, но Федор не растерялся. Вот какие, Василий, дела. Медаль у Федора. Просись в пограничники, не прогадаешь. Там нужен крепкий характер…
— А что, сынок, дело говорит дядя Сеня, — поддержал соседа отец. — Если желаешь, я переговорю с военкомом.
«Вот как попал я на границу, — вспомнил Костюк. — Но тебе об этом не скажу, потому что у каждого человека своя линия жизни. И не медаль меня подкупила, хотя и о ней мечталось, а то, с какой гордостью дядя Сеня говорил о своем сыне, который «на переднем крае». Ефрейтор задумчиво посмотрел на майора, тихо сказал:
— Отец так захотел. А я всю жизнь старался на него быть похожим. Фронтовик он у меня, имеет ордена и медали. А я кто был? Так себе, парень из села Красный Яр, что на Дону… А теперь я чувствую в себе силы и о том, что попал «на передний край», не жалею.
— Отец в колхозе работает? — поинтересовался майор.
— Ему скоро шестьдесят, но еще водит трактор.
— А я своего отца даже не видел, — тихо сказал майор, он закрыл на мгновение глаза, потом открыл их и, глядя в лицо ефрейтору, вновь жестко повторил: — Да, я своего отца не видел. В сорок четвертом он погиб на корабле. Даже не осталось дома фотокарточки, на которой был он заснят в военной форме… Да, а у меня есть родной брат, он командир сторожевого корабля.
Костюку стало жаль майора, но он знал его характер — тот сам не терпел жалости и к другим ее не проявлял — и потому сказал:
— Я видел вашего брата, когда он весной приезжал на заставу. В морской форме. Он ведь тоже пограничник. А почему вы не пошли на корабль?
— Засыпался на экзаменах…
— И что?
— Вернулся домой, а потом послал документы в пограничное училище. Там сдал экзамены хорошо. Оно даже и лучше — Игорь на море, а я на суше. Ну ладно, я пойду.
…Костюк долго сидел под густой елью. Закурил и, выпуская сизые колечки дыма, глядел на озеро, что блестело под косыми лучами солнца, а видел перед собой тихую речку, белый домик, кудрявый клен, что у крыльца…
«Ира небось сейчас на ферме, а Степа в детском садике», — подумал Василий.
Он грустил. Порой его брала такая тоска по родному дому, по семье, что и заглушить ее сил не хватало. Спит и видит во сне Ирину. Как-то в дозоре подошел к речке, посмотрел в черно-голубую воду и увидел лицо жены.
«И чего ты раскис? — уколол он себя. — Не у тебя одного жена осталась в родных краях, но ребята умеют одолевать тоску, прятать ее. А ты?.. Негоже так. Что скажет майор, если заметит? Эх, коммунист Костюк, нет в тебе, голубчик, терпения. На границу ведь сам попросился, значит, все, что тут есть и чем ты живешь, — все твое и за все ты в ответе…»
Он достал письмо жены, полученное месяц назад, и стал перечитывать.
«Вася, Степа подрос, — писала Ира. — Он как ручеек набирается сил. Вчера ходили с ним на речку. Лезет на глубину, а я не пускаю, сам знаешь, родники на глубине, еще застудится или судорогой ноги сведет, а он злится: «Вот я пожалуюсь папке, как он приедет!..» Ну а у тебя как дела, Васек? Очень по тебе скучаю, улыбку твою не могу вспомнить. Уже год, как ты уехал. А мне кажется, что прошла целая вечность. Так, видно, бывает со всеми, кто крепко любит. И я тебя так люблю… Только не думай, что слезы лью. Твое дело на границе серьезное, и я, и сын наш, и мать, и отец, и все наше село за твоей спиной, велика ответственность твоя как солдата границы, велики обязанности, негоже мне отвлекать тебя от них бабскими делами. Сынок то и дело спрашивает о тебе. Вчера поздно вернулась с фермы, бабушка как раз кормила его. Увидел меня, вскочил со стула и бегом ко мне. В глазенках искорки горят, щечки зарумянились. Щебечет: «А я телевизор смотрел. В лесу пограничники шпиёна поймали. А мой папка тоже шпиёнов ловит, да?»
Костюк сидел не двигаясь, письмо перенесло его в родные края. Перед глазами стояла она, Ира. В тот день, когда его провожала на военную службу, она не плакала. В ее задумчивых глазах затаилась глубокая печаль. Он ласково обнял ее за худенькие плечи.
— Как жить будешь? — спросил тихо, коснувшись губами ее щеки.
— Скучать буду, но реветь не стану, — твердо ответила она, зардевшись. — К чему слезы? Дождусь тебя, честно дождусь. Совесть моя при мне остается.
Костюк задумался. Она тоже притихла.
— Сына побереги… — Он заглушил в себе вздох. — И сама не поддайся слабости. Она, как та коса, — режет человека…
Она заглянула ему в глаза и почти прошептала:
— На границе, слыхала я, опасно, да? Ты гляди там… — голос у нее дрогнул, но она поборола себя и, улыбнувшись, добавила: — Уходишь-то целым, таким и возвращайся.
Он улыбнулся.
— Я крепкий, не сломаюсь. Ты вот о границе… Может, и опасно, я там не был и не знаю. Но иду туда с желанием. Служба, она есть служба. Батя-то мой всю воину прошел. Не сломался.
— Батя твой крепкий, как дуб. А ты кто? Молодой, безусый. Не раздвоилась бы у тебя душа, Васек, — грустно вздохнула она. — Попомни: если меня забудешь, прощения не жди.
Во двор заставы въехала машина, из нее вышел майор. Костюк слышал, как старшина заставы доложил о получении продуктов и о том, что завтра утром надо съездить в отряд. Марков что-то сказал ему, кашлянул, потом направился к себе в канцелярию.
«…Васек, я вот о чем думаю, — вновь читал Костюк. — Может, приехать к тебе хоть на неделю? Председатель колхоза не возражает, отпуск дает. Мама тоже советует поехать, отец, правда, против. Когда я сказала, что собираюсь к тебе, он нахмурился, стал выговаривать, мол, его ты поедешь душу ему бередить?» Так и осталась я наедине с тоской. Может, и вправду приехать, а? Знаю, что нелегко мне будет в дороге с малышом, но если ты согласен, — приеду. Напиши, Васек, ладно?..»
Костюк легко вздохнул. Таким теплом повеяло от этих строчек, так они душу растревожили! Он достал из кармана бушлата фотокарточку Иры. Красивая! И добрая! Глаза у нее синие-синие. «Ну что? — мысленно заговорил с ней Василий. — Небось тяжело без меня, да? И мне, поверь, нелегко, только я никому об этом не говорю, даже начальнику заставы, которого уважаю как родного отца. И ты, Ира, не требуй, чтоб я к тебе приехал. Не могу приехать. Служба у меня. И тебе приезжать не следует. Словом, обо всем я тебе написал, скоро получишь письмо…»
— Костюк, где ты? — окликнул ефрейтора Леонид Колотов. — Тебе письмо…
Строчки неровные, пляшут перед глазами, как мотыльки. И не верится ему, что Ира могла написать такое.
«Бессердечный ты, видать, Вася, если не разрешаешь, чтоб приехала я к тебе. А в любви-то клялся. Что, небось все сгорело в душе? А может, тебе и не нужна семья? Ох, Васек, дурное дело ты, видать, затеял. Я разумею, граница — штука серьезная, но если в семье плохо, то и штык может заржаветь… Словом, так, писать я тебе больше не стану. Прощай…»
Костюк свернул листок. Все то доброе, чем жил он еще недавно, мигом улетучилось, исчезло куда-то, и на сердце осталась лишь гнетущая тоска. «Может, зря ей сердитое письмо послал? — спросил он себя. — Так ведь куда же ей ехать, если в горах мы? Граница ведь…»
К нему подошел Колотов, уселся рядом, закурил и вдруг спросил:
— От Иры?
— А от кого еще? Раскалила мне душу, хоть в озеро прыгай.
— Оно и видно… — усмехнулся Колотов. — Раскис ты, Вася, видать, по жене слезки льешь. Так и о границе забудешь. А может, уже и забыл, а?
У Костюка от обиды сжались зубы, но он сдержал себя, чтобы не выругаться.
— Ты это брось… Не до шуток мне… — Он поглядел на майора, который сидел на невысоком пне и глядел куда-то в сторону леса. — Забыть о границе… Ну и скажешь, черт белобрысый. Это же мое первое дело — граница! А без дела какая в жизни радость?
— Ну ты прямо ученый! — засмеялся Колотов и, прищурив глаз, спросил: — А что, Вася, Ира не может там жить без тебя, да?
— Выходит, не может…
— Оно и понятно. Ты видный у нас следопыт, на весь округ один такой, — с хитрецой в голосе молвил Колотов. — Разве ей охота терять такого парня? А границу ты, Вася, все же не любишь, нет у тебя к ней чутья.
Костюк встал с камня, набрал горсть земли и тихо, но твердо сказал:
— Вся наша земля вот тут у меня, в горсти. И дом мой, и дозорная тропа, понял? — И уже глухо, с тоской в голосе добавил: — Люблю я Ирку, вот оно что…
— А она?
— Глупая она, и все тут, — усмехнулся Костюк. — Пишет, что бессердечный я. У меня от этого ее письма голова кругом пошла.
— А ты посоветуйся с майором. Человек он душевный, рассудит, как надо. Чего пялишь глазенки? Если смолчишь, то я доложу…
В это время Костюка окликнул старшина заставы. Кряжистый, с проседью на висках, он стоял у железной бочки с водой и курил.
— Чего ты такой кислый? — спросил прапорщик. — Небось из-за жены? Ох, эти жены… Ты ее не балуй, — добавил он жестко.
Костюк нахмурился:
— Я слушаю вас, товарищ прапорщик.
Тот покачал головой:
— Не нравишься ты мне, Василий Павлович… Я что хочу сказать? Березу рыбаки не трогали. У них бригадир болен, и они уже неделю не выходят на речку. Я только ходил к ним.
У Костюка будто в груди что-то оборвалось. Он даже вздрогнул. Вмиг забылось и письмо жены, и ее колючие строчки.
— Глухой, что ли? — прапорщик сердито повел плечом. — Рыбаки березу не трогали. Уяснил?..
Но ефрейтор уже не слушал его. Он бегом бросился к начальнику заставы.
А майор, докурив папиросу, ходил по канцелярии взволнованный. Утром на сопредельной стороне видели двоих. Один был одет в черный плащ, в резиновых сапогах, другой — в черной куртке и серой фуражке. У поваленных бревен они о чем-то оживленно беседовали. Потом к ним подъехала машина, груженная хворостом.