— Ни писка, батя! Слышь?
Они замерли. Стук повторился, и тут же раздался голос соседки Марфы:
— Акимушка, неужто еще спишь, а?
— Ну и баба противная, — буркнул Петр.
Марфа еще раз окликнула Акима, а потом шаги соседки удалились и все стихло.
— Чего она к тебе приходила? — спросил Петр.
Аким, глядя на сына, сказал, что к ней приехал племянник Морозов, она, видно, хотела пригласить его в гости. Аким нарочно придумал такую фамилию, он хотел знать, как поведет себя Петр. А тот весь изменился в лице, спросил:
— Морозов?
— Да. А что?
— Странно…
— Что?
— Странно все это, отец… — повторил Петр и почему-то пристально поглядел ему в лицо. Аким в эту минуту думал: «Странно, потому что ты себе присвоил такую фамилию. А зачем? Выходит, ты вовсе и не Петр Рубцов, а какой-то Морозов».
— А я тебя не узнаю, Петя, — сказал Аким. — Какой-то ты чужой.
У Петра загорелись глаза, и такая в них злость была, что Акима пот прошиб.
— Может, кому и чужой, а для тебя сын. Понял? А что, может, ты и в самом деле похоронил меня, а? — Петр хохотнул. — Я, признаться, боялся испугать тебя, когда стучался. От страха, думаю, отдаст богу душу. А ты еще крепкий. — Он натянул на себя рубашку, надел брюки, потом спросил: — А что, мать умерла при сознании?
— Тебя вспоминала. Все ждала, что приедешь. И я ждал, все мы ждали, а ты будто сквозь землю провалился. Грех ты на душу взял, Петька…
— Какой?
— Сам знаешь, — уклонился от прямого ответа Аким. И, сам того не замечая, вдруг сказал: — Покаялся бы ты, сынок? Советская власть гуманная.
— Ты брось такие речи говорить, — злобно отозвался Петр. — У меня теперь другое чувство — и к морю, и к капитану судна, и к тебе, отец.
— Какое же, если не секрет?
Петр неожиданно улыбнулся, тронул отца за плечо:
— Давай лучше завтракать…
Аким собрался ставни на двух окнах открыть — на дворе утро, а они сидят в темноте, как в глубоком колодце.
— Не смей, отец. Я же тебе сказал, чтобы ни одна живая душа меня не видела. Ночью я уйду, и тогда живи как знаешь.
— Чужой ты стал, Петька, — сдавленно выдохнул Аким. — Мне даже страшно… Кровь-то моя в твоих жилах течет. Но чужой ты какой-то. Злость в тебе клокочет. — Он встал, приготовил завтрак. — Садись, молоко свежее, сметана. Вчера Марфа принесла. Ну, чего не ешь?
Петр открыл свой чемодан, и Аким увидел, как он сунул в чемодан деньги, а пистолет, видно, так и остался в кармане.
— Осенью, если все будет хорошо, я опять к тебе заеду, — сказал Петр. — Кстати, ты когда ездил на мои похороны и был на судне, капитан ничего такого не говорил?
— Чего?
— Катер я разбил неподалеку от острова, не подумал ли капитан, что от этого острова до норвежских вод рукой подать? Моего тела ведь не нашли, так? А я мог и уплыть, а? Такой мысли Капица тебе не высказывал?
— Да что ты, неужто мог бы сбежать за границу? — напряженно сказал Аким, чувствуя, как у него гулко заколотилось сердце. В голове стучало: «Твой Петька — враг. Ты воевал с фашистами, стал инвалидом на войне, а твой сын — враг. Что ты, Аким, скажешь своим соседям, как объяснишь, почему твой сын изменил Родине? Может, ты и найдешь такие слова, но перед своей совестью ты, Аким, не оправдаешься. Эх, Петька, Петька, и зачем ты это сделал? В твоем теле — моя кровь, я был на войне и все жалел, что нет у меня сына, если убьют, то некому на мою могилу горсть земли бросить. А потом, после войны, я вернулся домой. Ты родился, когда окопы уже заросли травой, а колючая проволока поржавела. Там, где раньше рвались снаряды, где мы ходили на фашистов в штыковую — заколосились хлеба… Эх, Петька, Петька, и не взять тебе в разум, что заживо хоронишь меня, что все доброе, что было у меня к тебе, — угасло. Ты — враг Родины, значит, и мой враг. Кто вложил в твои руки оружие? А деньги? Нет, я все узнаю. Надо все, все узнать…»
Аким разговаривал с сыном осторожно, анализировал его слова, сопоставлял с тем, о чем он говорил раньше, и к своему огорчению признал, что сын подло обманывает его. Неприятно засосало в груди, горько стало на душе. Но он сделал над собой усилие, чтобы не выдать свои чувства, пусть думает, что отец верит ему. Аким подошел к зеркалу, поглядел на себя. Лицо осунулось, бледно-желтое, таким оно было в сорок третьем, когда на фронте осколок продырявил ему бок… Эх, Петька, Петька… И вот что странно, когда Акиму сообщили, что сын погиб, у него было такое чувство, словно кончилась у него жизнь, он бродил по двору, и на каждом шагу ему чудился Петр: вот он копает огород, вот полез на голубятню, а вот держит в руках ружье и смеется: «Пошли, батя, я волка убью, и будет тебе меховая шапка». Он жил сыном, и там, на далеком и вьюжном Севере, куда Аким ездил его «хоронить», ему и вовсе было тяжко. Прежде чем пойти на то рыболовное судно, где сын плавал штурманом, Аким вдоль и поперек исходил рыбный порт, поглядел на другие суда, стоявшие в порту, и когда немного успокоился, зашагал к причалу, где стоял «Кит». Капитан тогда сказал: «А вы, оказывается, человек далеко не молодой». Аким тогда даже улыбнулся. «Может, и не молодой, но силенки еще есть…» А теперь сын рядом, живой и невредимый, но Акима к нему не тянуло, он даже злился, что Петр нарушил его покой. К тому же сын разговаривал с ним грубоватым тоном, и потому, кроме неприязни к нему, он ничего больше не испытывал.
«Лучше бы ты сюда не приезжал, — мысленно попрекнул Аким сына. — Душу мою рвешь на части. Чужой ты стал для меня».
Петр умылся, позавтракал. Аким не стерпел, спросил, кем он работает на Дальнем Востоке.
— Может, я поеду с тобой?
Петр, как ему показалось, с недовольством ответил:
— Я же тебе сказал, грузчиком в порту.
— И оружие там дают?
Глаза у Петра сузились. Он пристально посмотрел на отца.
— Ты что плетешь? Какое оружие?
— Я в том смысле, что ты обещал мне пороха привезти. Где же твой порох?
— Зачем он тебе? — осклабился Петр.
— Для охоты… На Зорянке дичи тьма. Утки, курочки, лыски. Я сегодня как раз собираюсь на охоту. Может, айда со мной?
— Охота подождет. У меня, отец, есть дело поважнее… А порох, как тебе известно, не оружие, а боеприпасы. Так что не путай божий дар с яичницей.
Помолчали. Потом Аким сказал:
— Ты небось денег там заработал? Хоть бы сотню прислал. На пенсию мне тяжко жить.
Петр вынул из кармана деньги и положил на стол.
— Две сотни у меня, одна — тебе, а другая мне. Дал бы больше, но, сам понимаешь, в дороге без денег худо. А мне еще дальняя поездка предстоит…
Аким взял сторублевку:
— Она, чай, не фальшивая?
— Да ты что?!
«У тебя этих сотен целая пачка, где ты взял эти деньги? — размышлял Аким. — Кто тебе дал их, и вообще, кто ты есть? Я думаю, что ты — враг, Петька, все в тебе чужое: и голос, и твоя рыжая борода, и деньги… Ведь у тебя на ноге шрама не было».
Петр, словно угадав мысли отца, сказал:
— Нога у меня болит. Шрам ноет… На гвоздь напоролся, когда рыбачил в Атлантике. Глубокий шрам…
«Врешь, сынок, шрам у тебя от пули», — подумал Аким. И спросил:
— Куда ты теперь едешь?
Петр сказал, что взял отпуск и собирается на море. Поплавать ему охота, понырять в ластах.
— Я пловец, и вроде неплохой, — он улыбнулся. — Хочешь со мной на море, а?
«Ты меня не возьмешь, — мысленно ответил ему Аким. У тебя какие-то свои планы. Ты меня не возьмешь, а если я соглашусь, тут же найдешь причину, чтобы избавиться от меня».
— А что, я поеду с тобой, только на солнце мне быть не положено. Врачи говорят — сердечко шалит. Или поехать, а?
Как и ожидал Аким, сын запротестовал:
— Куда тебе ехать, отец? Сам же говорил, что в бригаде тебя ждут… Жаль, что я никак не могу остаться с тобой. А так я соскучился…
Аким тяжко вздохнул:
— Ты бы покаялся, сынок. И тебя простят. Ну, а если дадут год-два, я с тобой хоть на край света поеду. В Москву подамся, попрошу, чтобы учли твое раскаяние. Я — фронтовик, награды имею. Ну, что скажешь?
Глаза Петра позеленели, налились злостью:
— Ты опять за свое? Не выйдет! Один-два года… А десять не хочешь? Я не дурак, чтобы идти с повинной. Пусть для тебя я стал чужим, но с повинной не пойду. Я хочу жить…
После ужина, когда уже вечерело, в дверь постучали. Аким весь напрягся, стал гадать: кто бы это? Хотел выглянуть в щелку двери, да сын оттолкнул его в сторону, сам поглядел.
— Какая-то женщина на велосипеде.
— Она пенсию мне привезла, — сказал Аким. — Я пойду. Возьму и вернусь. Да ты не бойся, сынок. Я же за тебя свою голову готов положить… Ну?
— Ладно.
Женщина Акиму оказалась незнакомой. Она улыбалась черными, как у Насти, глазами, поздоровалась и ласково сказала:
— Я вам повестку привезла.
— Что?
— Повестку, говорю, привезла. К шести часам вечера вам надо явиться в милицию. Лично к товарищу Кравченко. Только я вас прошу обязательно быть. Я уже приезжала к вам рано утром, но соседка Марфа сказала, что дома вас нет.
— Я только вернулся с работы и снова на ферму собираюсь, — солгал Аким. — Но я приду. А зачем к начальнику?
— Он сам вам скажет. Я не знаю…
Аким вошел в комнату, положил на стол повестку. Сказал глухо:
— В милицию приглашают. Сам начальник просит…
— Зачем? — вздрогнул Петр.
Аким заметил, как изменился сын в лице, и поспешил успокоить его:
— Видно, насчет ружья. Перерегистрация у нас, а я никак не выберусь. Ох и достанется мне! Но ладно, Кравченко меня хорошо знает. Мы с его отцом на одном корабле служили. Погиб он на Рыбачьем. На моих глазах погиб…
— Пойдешь к нему?
— А как же, сынок. А не пойду, так он сюда приедет. Разве мне охота, чтобы он тебя увидел? Я же твой отец, а не палач. Твое горе — мое горе. Твое счастье — моя радость.
Петр немного успокоился. Когда отец собрался уходить, он задержал его в сенях. Поглядел ему в глаза и совсем не своим голосом сказал: