Когда майор умолк, Аким спросил:
— Чего вы от меня хотите?
— Если сын появится дома — дайте знать.
«Вы же все можете. Вот и ищите его, — усмехнулся Аким. — Что же это, я, отец, буду ему петлю на шею вешать? Нет уж, вам он нужен, вы его и ищите».
— Если сын объявится дома — дайте знать, — повторил начальник милиции. — Мы задержим его.
Аким взбеленился:
— Я еще не так стар! Есть силенка и у меня, чтобы с ним справиться…
В его голосе прозвучала обида. Кравченко не придал этому значения. Он понимал, как тяжко Акиму Петровичу. Посмотрел ему в лицо и сказал не без сочувствия:
— Больно вам, Аким Петрович. У меня тоже душа не на месте. Петьку я почитал как родного брата. Теперь надо его обезвредить. — И, сделав паузу, добавил: — Если явится, будьте с ним осторожны.
— Чего ему тут делать? — Аким косо взглянул на майора. — Тут его все знают, и вряд ли он сунет сюда нос.
— У него ведь жена осталась, — заговорил майор. — Где она теперь живет, он не знает. Не исключено, что заглянет к вам навести справки.
Акима словно ужалили.
— Какая жена? Вы, товарищ майор, шутник. Холостой он. Правда, была у него на «Ките» радистка Оля…
Майор усмехнулся. Аким заметил, как в его карих глазах вспыхнули искорки. Он тряхнул черным чубом и не то с упреком, не то с обидой изрек:
— Жаль, что не все вы знаете.
— Чего не знаю?
— Оля и есть его жена. Правда, расписаться они не успели.
— Значит, побаловался с девкой — и уже жена? — насупился Аким.
— Она была преданна ему, а это и есть любовь. В поисках Ольги сын придет к вам. Я это чувствую…
Аким, округлив глаза, глядел то на майора, то на начальника милиции.
— Когда-то я искал Ольгу, да не выгорело. Дали бы адресок.
— После скажу вам, — ответил майор. — Пока нельзя…
«Мой сын преступник!» — звенело в ушах Акима. Он глядел на майора и не видел его.
— Я уверен, Аким Петрович, если объявится сын, вы дадите знать начальнику милиции.
— Это я-то, отец, должен заявить на родного сына?
— Да, вы — отец. Я верю вам… На вас могу положиться…
Акиму стало ясно, что теперь его сын должен понести суровое наказание. «А я? Разве я оправдываю его? — спросил Аким себя и сжал пальцы в кулаке так, что они побелели. — Теперь его судьба в моих руках. Я должен все обдумать, не торопясь, все обдумать и взвесить…»
— И еще одна к вам просьба, — попросил майор. — Помогите нам установить личность одного рыбака. Как нам стало известно, в годы войны вместе с вами он служил на корабле…
Майор говорил тихо, неторопливо, но Аким не слушал его. Перед его глазами стоял Петр. Где-то там, на границе, он ранил солдата, у которого есть мать, отец и которые так же, как он, Аким, будут проливать слезы. «Ах ты сукин сын, — чертыхался в душе Аким. — Да как ты поднял руку на своего человека! Неужто у тебя вместо совести грязь на душе! Эх, Петька, ты за свои грехи ответишь сполна. Я-то потребую держать ответ по всей строгости. И никуда ты не уйдешь от меня. Я все дороги тебе перекрою…»
Аким встал, выпрямился и, овладев собой, сказал:
— Я пойду… Домой мне надо. О рыбаке потом, ладно? Я не могу, товарищ майор, сердце мечется, как рыба в сети. Я приду завтра.
19
Шел он домой в сумерках. Темень была и на душе у Акима. В его ушах все еще звенели слова Кравченко-младшего: «Петьку-то я почитал как родного брата. А он кто теперь? Враг, Аким Петрович. И ваш враг, и мой. Для всех, кто живет в нашей станице, ваш сын враг».
«Как же ты, старый моряк, не смог воспитать сына? — мучительно задавал себе вопросы Аким. — И зачем я на войне выжил? За что Петька опозорил мои седины? Он предал меня… Предателей судят. Кто будет судья? Кравченко-младший или майор госбезопасности? Я ему отец, и мое право будет решающим…»
Тьма густела с каждой минутой. На небе зажглись звезды. «Только бы не ушел сын! Только бы не ушел!..» И вдруг Аким задал себе вопрос: «Почему я не сказал майору, что Петька явился ночью? Почему скрыл? Совесть у меня есть?..»
Над станцией светила луна. Акиму казалось, что она смеется над ним: «Что, воспитал сына? Он у тебя убийца. Он враг!»
Аким вдруг почувствовал, что вспотел, остановился и увидел, что идет не той дорогой, которая к дому ведет, шагает той, что петляет к Зорянке.
«Куда ты прешь, старый дурак! — упрекнул себя Аким. — Рыбу ловить, что ли?» Никогда еще Акиму не было так тяжело, как в тот вечер. Даже в войну, когда фашист в атаке проколол ему штыком грудь, он не испытывал такой боли, как теперь. Та боль была тупой и короткой, словно молния пронзила, а эта боль мучит его, сосет душу, кажется, что она проникла в кровь, заполнила все клеточки тела. И жжет, и жжет. Душа Акима прошла закалку на войне, а тут вдруг как бы раздвоилась: одна часть при нем, другой — нет. Ее украл Петька.
Слезы навернулись на глаза Акима. И до того ему противен стал Петька, что он готов был ударить его.
«Сволота паршивая!»
И вдруг где-то глубоко в душе шевельнулось:
«А может, и не виноват Петька? Может, кто другой ранил пограничника? Может, не один он там был?»
Ох, если бы Петька не был виноват! Акиму почему-то припомнилась тревожная ночь сорок четвертого года, когда высаживали десант в районе мыса Ахкиониями. Едва вошли в залив, как корабли осветили лучи прожекторов. В небо взлетели десятки ракет. Фашисты обнаружили корабли с десантом и открыли по ним огонь. Снаряды рвались совсем рядом, но пока шла высадка пехоты, Аким стоял по грудь в ледяной воде и держал трап. Мичману Рубцову помогал комендор носового орудия, но едва десантники вступили на берег, комендора убило осколком мины. Трап на себе держал один Аким.
Вот и дом. Ставни закрыты. В доме тихо. Аким огорчился: видно, ушел сын. Где его теперь искать? Аким плечом толкнул дверь — закрыта. Значит, дома Петька. И точно. В темноте раздался его голос:
— Ну и ходишь ты, батя, как на поминки.
Сын закрыл за отцом дверь.
— Хвост за собой не привел?
Аким удивился: так разговаривают между собой бандиты. Но он сделал вид, что не понял сына. Стараясь унять волнение, еле слышно прошептал:
— Устал я, сынок. В глазах темнота…
— Садись, батя. Ну, что там в милиции?
— Ружье… — Аким отдышался. — Ружье, понимаешь… Пришлось уплатить штраф.
Петр злыми глазами уставился на отца:
— Кто брал штраф? Иван Кравченко?
— Он начальник, ему и штрафовать.
— Вот гад! — сплюнул Петр. — А ты ведь в одном бою был с его отцом, да?
— В одном… — машинально отозвался Аким.
— Ну и шкура! — озлился Петр. — Попадись он мне в темном месте, я бы ему кишки выпустил.
Слушая сына, Аким думал: «Вот он, звереныш, коготки свои показывает. А с виду тихоня…»
— А ты, Петька, разве хорош? Катер загубил, рыбаков загубил и себя тоже…
Петр промолчал и стал переодеваться. Когда снимал брюки, Аким возьми и спроси:
— Где ногу поранил?
— Я же говорил: гвоздем на судне задел, — огрызнулся Петр.
«Врешь, пуля задела, — отметил Аким. — И пограничника ты чуть не убил…»
— Собирайся, батя… На тот берег переправишь меня. Там я сяду на поезд и… — он умолк, заметив, как насторожился отец. — Уеду я отсюда подальше. Понял?
— Не глупый…
— И еще, батя, знай: хоть ты мне родной отец, но если выдашь — рука моя не дрогнет. Теперь у меня есть дело, понял? — Помолчал, как бы обдумывая что-то, добавил: — Ты не расстраивайся из-за штрафа. Денег я тебе дам… — Он полез в чемодан, достал деньги и положил на стол. — Две тысячи. Хватит? А потом я тебе еще пришлю.
Аким к деньгам так и не прикоснулся.
— Ты же говорил, что у тебя осталась одна сотенная, — сказал он не без злости. — Выходит, брехал?
Петр собрал чемодан, закрыл его.
— Ладно, батя, не пищи!.. Собирайся. Нам пора.
— Послушай, Петька, чего ты торопишься? — Аким старался улыбнуться. — Побыл бы еще денек? Ты же дома. И мне спокойнее.
— Нельзя, батя. Меня ждут.
— Я бы желал еще денек побыть вместе…
Петр побагровел:
— Собирайся! Переправишь меня на тот берег — и катись на все четыре стороны. Что даст мне еще один день?
— Тебе, может, и не даст, — с обидой отозвался Аким. — Я собирался на вечернюю зорьку. Уток-то на Зорянке уйма!
— Бери с собой ружье. Переправишь меня на тот берег и садись в камыши. На утренней зорьке дичи больше будет.
«Я хотел, чтобы ты клюнул на мою приманку, — обрадовался Аким. — Без оружия я с тобой не справлюсь».
Аким снял со стены ружье, патронташ.
К речке они пошли выгоном. Ночь окутала все вокруг. Стояла тишина. Над Зорянкой длинными языками плыл туман. Значит, наутро похолодает. Аким любил сюда ходить ночью. Сядет в лодку, вокруг тишь да благодать. Дышалось ему тут легко и свободно. Глядел он на речку, а будто наяву видел свой корабль, на котором ходил с десантом. Но тихая ночь не радовала Акима. Луна, бледная, глухая, светила печально, как будто плакала.
— Поспешай, батя, — шепнул Петр, настороженно вглядываясь в темноту.
— Не трусь, — подбодрил Аким. — Кто попрется на рыбалку, если уборка в разгаре. Дорог каждый час. — Он сбавил шаг, тяжко выдохнул. — Эх, Петька, не нравишься ты мне. Чужой какой-то. Зла на тебя не держу, но тратишь себя по пустякам. А жизнь-то одна…
— Сам ты чужой, — огрызнулся сын. — Я, может, в последний раз тебя вижу. Почему, да? Дело у меня такое, что сгореть можно. Спешить мне надо…
«Твоя дорога у Зорянки оборвется, — с болью подумал Аким. — Не моего ты склада человек».
Они подошли к реке. Повеяло прохладой. Зорянка плескалась под луной.
— Лодку где возьмем? — громко спросил Петр.
— Тише, — оборвал его Аким и зарядил ружье. — Утка чутко спит…
— Никакой стрельбы, пока я не ушел! Понял? — пригрозил Петр. — Так надо… А теперь ищи лодку.
«Не стану я лодку искать, — твердо решил Аким. — Посмотрю, как переберешься через речку». А вслух сказал:
— В камыше, может, и есть лодка. Побудь тут, я посмотрю.