— Я не жалею, что стал геологом, — вдруг негромко сказал он. — С моим лицом надо работать где-то вдали от людей. Геолог грудится среди скал и гор. А Люся… — Он взял папиросу и закурил. — Люся меня любит. Она добрая. Ох, если бы ты знал, как она переживала, когда у меня открылась рана! Всю неделю не отходила от моей койки. Раньше я и не знал, что раны воспаляются.
— Как и сердце порой болит невмоготу… — подал голос Громов.
— У каждого свое, Феликс. Но если хочешь знать, я благодарен своей судьбе, что не отправила меня на тот свет. А ведь я мог тогда умереть. Вспомню ту ночь, и кровь стынет в жилах. Килограмм свинца бросили в лицо…
«Ты сам виноват, что не вовремя включил фонарь и стал высматривать палубу судна, — подумал Громов. — А тебе надо было находиться в кубрике. Матрос-иностранец от злости бросил грузило. Целил в фонарь, видно, а досталось тебе». Но Громов ничего этого другу не сказал.
Максим долго молчал. Молчал и Громов. Над бухтой спустилась ночь. Корабли и суда включили огни, и бухта словно осветилась изнутри. Играла музыка, и чей-то задорный голос пел: «Море в далекие годы пело мне песни как мать, море меня научило грозные бури встречать…»
Максим встал, прошелся по комнате. И тут Громов увидел, что его друг хромает на правую ногу.
— Что у тебя? — настороженно спросил он.
— Это? — Максим ударил ладонью по правой ноге, и под штаниной что-то хрустнуло. — Былое быльем заросло, Феликс… В горах обвал был, ногу мне поломало. Но я освоился с протезом. И ничего — даже бегать могу. А Люся… Люся жалеет меня, говорит, что в жизни я невезучий… Ну а как твою жену звать-то?
— Аня… — В окно светил косяк месяца, и лицо Громова было каким-то загадочным. Видно, в его душе шла борьба.
Максим подошел к нему так близко, что Громов увидел в его глазах блеск.
— Море в далекие годы пело мне песни как мать… — тихо проговорил он слова песни, и такая грусть прозвучала в его голосе, что у Громова защемило на душе. — Так оно и было, Феликс. И теперь я не могу равнодушно смотреть на море. Я вот вчера был в порту, и там стоял пограничный корабль. Увидел его, и поверь — так сердце заколотилось, что едва не хватил приступ. Ты счастливый, Феликс. Ты видишь море. Это же твоя жизнь!..
— Может, и жизнь, я не знаю. — Громов хотел ответить другу какой-то колкостью, потому что его вопрос задел за живое, но раздумал и сказал без обиды: — Ты, друг, не завидуй… У каждого свое дело. У меня — море, у тебя — горы. А то, что на протезе ходишь — прости, не знал. И обиды на меня не таи — сам ведь сбежал куда-то и вот уже сколько лет не давал о себе знать. Не было еще случая в моей жизни, чтобы я покривил душой. Надеюсь, и не будет. О тебе я всегда помнил, честное слово, помнил! И не потому, что несчастье тебя постигло и ты навсегда ушел от морской границы. Нет, не потому. Я к тому, что ты живешь где-то за тысячи километров, а люди помнят тебя.
Максим долго молчал, сидя у окна. А потом сказал:
— Знаешь, я часто вспоминаю Аню. Где она, что с ней? Ведь я тогда был не прав. Ты не видел ее больше? Меня все еще терзает совесть… Так хочется видеть ее! Вот как тебя. Долгое время разыскивал ее, но, может, ты слыхал о ней что-нибудь? Ну, не молчи, Феликс, слышишь? Я не могу видеть твое каменное лицо. И не уеду отсюда, пока не узнаю, где Аня. Я больше не могу так жить… Мне надо узнать, где Аня.
Громов встал, подошел к окну. Глядя куда-то в темноту, он негромко сказал:
— Я видел Аню… Совсем недавно… — И запнулся, не зная, что делать дальше: молчать или выкладывать все, как есть.
— Где видел? — Максим схватил его за локоть и так сжал, что Громову стало больно.
— Аня… Анюта моя жена… — глухо выдавил он.
Максим посмотрел на Громова. Но это было чужое, горькое лицо. В голосе — что-то печальное, и Максим невольно отступил назад. Он вдруг сник и, шаркая протезом, подошел к дивану, сел.
— Вот не знал… — Он хотел еще что-то сказать, но не решился, потому что Громов смотрел ему прямо в лицо.
— Так знай! — грубо сказал Громов. — Я не украл ее у тебя. Она сама… Ты не пустил ее в палату. Она плакала… И даже когда ты уехал, она пыталась найти тебя. Но… — и Громов развел руками. — Я не мог упустить такую девушку. Женился на ней. Что я могу сделать для тебя, Максим?
— Ты и так много сделал, — грубо ответил друг.
— Пойдем ко мне в гости? Анюта будет рада. Я знаю, она будет очень рада. Ну, чего ждешь?
Максим встал, подошел к Громову.
— Она будет рада, да? — зло спросил он, дыхнув Громову в лицо. — А я буду рад? Вот оно что, дружок. Обо мне ты не подумал.
Громов потупил глаза.
— Ты извини, Максим, не мог же я так сразу все открыть, — начал было он, но тот слушать его не стал.
— Мне пора на поезд, — сухо сказал Максим. — Если у тебя есть ко мне хоть капля тепла, выручи…
— Что надо? — обрадовался Громов. Ему не хотелось, чтобы друг уехал обиженным.
— Я поеду через Москву. Позвони каперангу Егорову, чтобы принял меня. Хочу видеть своего бывшего командира. Может, больше и повидать не удастся. А ты… ты не сердись, Феликс. Анне обо мне — ни слова. Очень прошу. Даешь слово?
— Добро…
23
Капитан 1-го ранга Громов сидел в комнате дежурного по бригаде. После ужина он собирался на «Беркут». Но тут позвонил из Москвы Егоров и спросил, как дела на море. Громов доложил, что пока все спокойно, корабли в дозоре.
— Сам что делаешь? — звучал в трубке голос Егорова. — Ах, на «Беркут» собрался. Побудь пока на месте. К вам должны пожаловать «гости». Я вот тоже сижу как на иголках. Гляди там в оба! Добро?
«Я бы охотно ушел в море, но вынужден сидеть на берегу, слушать, как шипит вода у камней, и ждать, — в сердцах размышлял Громов. — Ждать, когда наконец появится сейнер. Появится ли он?..»
В первом часу ночи снова позвонил Егоров. Спросил:
— Как дела?
— Пока «рыбаков» не видно, — ответил комбриг.
— По нашим данным, «рыбаки» вот-вот появятся, — раздавался в трубке далекий и глухой голос капитана 1-го ранга. — Корабли на местах?
— Все как один.
— И «Алмаз»?
— Он ушел раньше других. Я бы мог не посылать Маркова, но он хочет еще раз проверить судно, если рыжий капитан вновь нарушит наши территориальные воды. А в том, что нарушит, я не сомневаюсь.
— Понял тебя, Громов. Гляди там в оба!..
Над бухтой висела черная, зыбкая ночь. С залива порывами дул ветер, море гулко накатывалось на берег. Там, за узкой полоской каменистого берега, несли дозорную службу пограничные корабли. Не раз вот так, проводив командиров в дозор, Громов не находил себе места — как там на кораблях? Почему-то больше других его волновал «Алмаз». Не потому, что комбриг сомневался в Маркове, нет, ему он верил; настораживало другое: если появятся «рыбаки», сможет ли Марков разгадать хитрости рыжего капитана? «Все чисто у честных людей», — почему-то пришли ему на память слова начальника политотдела, сказанные им в беседе с Громовым. Да, Марков — честный человек. И в помыслах своих, и в поступках. Иначе и быть не может — тот, кто к себе взыскателен, не кривит душой. Недавно на партийном собрании Марков хорошо сказал: «Море без каждого из нас обойтись может. Но сможем ли мы обойтись без моря, если свою жизнь посвятили охране морской границы? Я могу смело утверждать — не сможем мы обойтись без моря! Приходилось мне встречать моряков, которые считали, что если на море есть отливы, то могут они быть и в жизни. Нет, я не согласен! Если у тебя в службе появились не приливы, а отливы — уходи с корабля! Значит, корабль для тебя стал мертвым, вроде куска железа». И все же как там, в дозоре? Громова так и не покинуло чувство настороженности. Это заметил и дежурный по бригаде. Он предложил комбригу связаться по радио с командиром «Алмаза». Громов сердито отозвался, мол, пока на связь не выходить, надо подождать, о чем доложит Марков. Он так сказал, хотя нет-нет да и порывался вызвать «Алмаз». Громов вдруг подумал о том, все ли он сделал? Развернул командный пункт штаба бригады, в нем самые опытные офицеры, флагманские специалисты, и, естественно, их тоже волнует обстановка в дозоре. Когда прозвучал сигнал боевой тревоги, то раньше всех в штаб прибыл флагманский штурман — коренастый, сероглазый и усатый капитан 2-го ранга. Еще до выхода «Алмаза» в дозор он сделал расчеты на поиск, на блокировку района. Сейчас на командном пункте штаба он вел прокладку курса сторожевого корабля. Начальник штаба, человек весьма строгих правил, то и дело глядел на карту, где нанесена обстановка, регулярно докладывал о ней комбригу, и если у Громова возникали какие-либо вопросы, начштаба их тут же разрешал.
— Виктор Петрович, вы переговорили с командиром «Вихря»? — спросил комбриг начальника штаба.
— Так точно, он, как и «Беркут», в готовности, — пояснил капитан 1-го ранга. — У острова не раз нес дозор, а в прошлом году, как вы помните, в трудных условиях полярной ночи задержал иностранную шхуну. Правда, вы тогда были в отпуске, но могу вас уверить, что у командира «Беркута» твердая рука и острый глаз.
«У Маркова тоже твердая рука, а дал маху с подводной лодкой», — чуть не вырвалось у комбрига. Он нагнулся над столом и несколько минут смотрел на карту, где помечен курс «Алмаза». Петляют «рыбаки». Нет, неспроста судно повадилось ходить в этот район, думал комбриг; дверь была открыта, и в штаб доносились глухие удары волн о каменистый берег.
Громов вышел на причал, покурил, глядя на темное море, потом зашел в свой кабинет. Снял фуражку и сел за стол. Перед ним на стене висела огромная карта. Невольно взгляд остановился на голубом клочке моря, где находились сейчас сторожевые корабли. Громов хотел выйти в дозор на корабле, но капитан 1-го ранга Егоров строго велел быть на месте. «Я вот тоже сижу как на иголках…» А разве ему, Громову, тут легче? Случайно или не случайно Егоров не разрешил комбригу убыть в море? При мысли о Егорове комбригу вспомнился разговор с ним. Это было вчера поздно вечером. Он уже собрался ехать домой, но тут зазвонил телефон. Громов взял трубку.