т. Надо было видеть, как население «Дмитрия Менделеева» наперебой начало вывешивать свои шубы на всех палубах, в результате чего судно стало напоминать плавучий комиссионный магазин. Именно Савва организовал и поставил грандиозное шоу в связи с праздником 8 Марта. Помню, уже поздно ночью мы вышли с ним на крыло капитанского мостика подышать. В черной тропической влажной ночи с левого борта ярко вспыхивали береговые огни наплывавшего на нас Сингапура. «Саня, ночь-то какая!» — мечтательно вздохнул Савва. — Были бы крылья — полетели бы сейчас под этими звездами на таинственный берег!» — «Тройками?» — скептически спросил я. Савва махнул рукой и пошел в каюту.
Осенью того же восемьдесят четвертого года вышла, наконец, третья книжка моих стихов «Берег» в издательстве «Советский писатель», рукопись которой пролежала там около 12 лет. Выходу ее в немалой степени помог занявший пост главного редактора Игорь Михайлович Бузылев, спустя несколько лет безвременно ушедший из жизни от неожиданного рака. Мы успели с ним подружиться, но дружба эта была, к сожалению, недолгой.
Познакомились мы с ним на вечере издательства, куда меня пригласили выступать с песнями. За столом выяснилось, что «От злой тоски» — его любимая песня, но и он никак не мог поверить, что я ее автор. Книгу поставили в план, но и она подверглась строжайшей цензуре: на дворе стоял восемьдесят четвертый год. Помню, как мой редактор критически перечитывая стихотворение «Пасынки России», где упоминался среди прочих «пасынков» художник Левитан, заявил: «Левитана надо убрать, — слишком много евреев». — «То есть как?» — растерялся я. «Очень просто, — ты еврей, я тоже, а тут еще и Левитан. В общем, так, — поскольку тебя и меня заменить невозможно, придется убирать Левитана». Так вместо «художника Левитана» в строке возник «архитектор Монферран».
Возвращаясь мысленно назад, думаю, что долгие годы, которые рукопись лежала в издательстве, пошли ей на пользу, дав возможность убрать многие слабые стихи и заменить их более поздними. Пока я был молод, мне казалось, что у меня хватит стихов на десяток книг. Гораздо позднее я осознал, что с трудом могу набрать стихи в лучшем случае на одну очень небольшую книжку.
С января 1979 года мы с женой начали ездить в зимнее время в Дом творчества писателей в Малеевке, бывшей помещичьей усадьбе, располагавшейся неподалеку от Рузы. Этот месяц зимнего отпуска, с одной стороны, был единственной для меня возможностью систематической литературной работы, для которой в рабочие дни не оставалось ни времени, ни сил, с другой — позволял целыми днями ходить на лыжах, к чему я пристрастился еще на Крайнем Севере. После суматошной Москвы с ее бешеным ритмом жизни, напоминающим танец с саблями из балета «Гаянэ», неспешное малеевское существование с четким распорядком дня, похожим на корабельный, заснеженные поля и березовые леса вокруг, а главное — тишина, господствующая здесь, — все, казалось бы, располагало к отдыху, спокойному чтению и несуетной работе. Оглядываясь назад, с удивлением замечаю, что эти «малеевские сидения» продолжались более двенадцати лет, и многое за последние годы написано там.
Здесь, в Доме творчества, организованном еще до войны, были свои старожилы, от Александра Галича, Фазиля Искандера, Юрия Корякина и Виктора Конецкого до Сергея Острового. С последним связано немало баек и легенд, часть которых упоминается в повести Аркадия Стругацкого «Хромая судьба». Мне в самые первые дни показали два варианта «Лыжни Острового». Одна из них входила в лежащую пустую железную бочку без дна и так же плавно выходила из нее, другая — странным образом раздваивалась у березки, — так, что одна лыжа проходила с одной стороны дерева, а другая — с другой.
Легенды о Сергее Островом чаще всего основывались на его действительных репликах и поступках. Так однажды я сам был свидетелем, как он, разговаривая из единственного в Доме творчества телефона-автомата, около которого, как правило, собиралась очередь, оглянулся на ожидающих и громко закричал в трубку: «Ну ладно, заканчиваю, — ты ведь знаешь, что краткость — моя сестра».
В беседе с приятелем он сказал как-то: «Только что закончил большую поэму. Знаешь, как называется? — «Цыгане». Ну, что ты на меня так смотришь? У Пушкина есть? — У меня лучше».
К числу малеевских легенд относилась также история с Виктором Конецким и Юрием Корякиным, которые, вырвавшись в Москву, загуляли в ресторане ЦДЛ. Изловившая их там жена Корякина впихнула их в такси и сунула водителю три червонца (немалые по тем временам деньги) со строгим наказом — не останавливаться до самой Малеевки. Не успели они отъехать, как Юрий Федорович Корякин обратился к шоферу: «Слушай, шеф, отсюда до Малеевки — четвертной. Тебе никакой выгоды. Давай так договоримся: два червонца тебе, а один нам, и высади нас на первом перекрестке». Водитель, однако, оказался принципиальным и дверцы не открыл.
В главном здании малеевского дома, перестроенном из старинного барского особняка в стиле «русского классицизма», с камероновскими фирменными вензелями над главной лестницей, поначалу размещались роскошные старинные мебельные гарнитуры, среди которых выделялся своей массивностью огромных размеров буфет темного дуба. С течением времени, однако, вся эта старинная мебель мало-помалу разворовывалась и исчезала бесследно. Писались многочисленные жалобы в правление Литфонда, одного директора сменял другой, но воровство неизменно продолжалось. В конце концов исчез и гигантский буфет. Возможно, стараясь замести следы расхищения, правление Литфонда затеяло чрезвычайно дорогостоящий капитальный ремонт в здании, в итоге которого были полностью уничтожены следы старинного интерьера. Стены столового зала и вестибюля оказались украшенными бездарными барельефами, изображавшими то якобы писателя, сидящего на скамейке с дурацким вдохновенным видом, то уродливых женщин, несущих на голове сосуд. Более десятка сделанных по специальному заказу безумно дорогих и аляповатых люстр и настенных мозаик завершили эту безрадостную картину.
Второй гордостью Малеевки была уникальная библиотека, собиравшаяся еще с дореволюционных времен, где можно было найти почти все, что нужно для работы. В последний год нашего приезда и ее тоже начали понемногу расхищать, несмотря на яростное сопротивление заведующей, — немолодой и больной женщины, бескорыстно и безнадежно борющейся с хитрым и всемогущим руководством. Сейчас, в век «рыночных отношений», Малеевке приходит конец, — ворочавший когда-то огромными неподконтрольными деньгами, а нынче «неожиданно обнищавший» Литфонд сдает ее в аренду «крутым бизнесменам» и, скорее всего, продаст за бесценок каким-нибудь удачливым предпринимателям. А жаль — целая эпоха несчастной нашей литературы связана с этим местом.
СКОЛЬКО МИЛЬ ДО АТЛАНТИДЫ
«Никто не знает флага той страны».
«Самое главное — отпихнуть ногой берег», — говорит наш старший механик. И он прав — стоит судну оторваться от причала, и все земные заботы, еще совсем недавно казавшиеся самыми главными, растворяются за кормой вместе с исчезающей в тумане полоской суши. Начинается новая жизнь…
Поздним июльским вечером, борясь с сильным «прижимным» ветром, разогнавшим крутую волну, наше судно покинуло Цемесскую бухту и взяло курс на Варну. За завесой внезапно налетевшего дождя исчезли во мраке мигающие огни Новороссийска. Начался очередной рейс нового «Витязя».
Последние дни перед выходом, как всегда, заполнены бесконечной предотходной суматохой — погрузка оборудования, тягомотное оформление выездных документов, медицинских книжек и паспортов, получение топлива, которое каждый раз вырастает в настоящую эпопею, и множество других неотложных дел. Только сейчас, когда палуба привычно подрагивает от слаженной работы машин, в левый борт ударяет волна, оставляя соленые брызги на стекле, и неспешно поскрипывают переборки, можно перевести дух и оглядеться.
Должность заместителя начальника экспедиции, пожалуй, самая неприятная. Приходится отвечать сразу за все, а возможность принимать самостоятельные решения — довольно ограниченная. Кроме того, все время уходит не на науку, а на бесконечное планирование круглосуточной работы судна и постоянные проблемы сочетания многочисленных видов научных измерений, ведущихся десятью научными отрядами в скупом пайке вечно дефицитного судового времени.
Гораздо проще было заниматься своим родным магнитным полем…
Если выйти из моей каюты, расположенной напротив капитанской, и спускаться по крутому трапу, ведущему во внутренние помещения судна, то сразу увидишь на переборке три яркие акварели с изображениями старинных судов. Корабли эти, такие разные с виду, носят одно и то же имя — «Витязь». Так издавна по традиции называли в России научно-исследовательские суда. Вот трехмачтовый корвет, как бы возникший из рассказов Станюковича. Построенным в семидесятые годы прошлого века, он был когда-то новинкой техники. Именно на нем достиг Миклухо-Маклай островов Океании.
Неподалеку — второй «Витязь», тоже парусно-паровой, по уже более совершенный, спущенный на воду в 1886 году. Он изображен, как видно, в одном из портов юго-восточных морей, рядом — китайская джонка с ярко-красными косыми парусами. Долгая и славная жизнь прожита этим судном. Им когда-то командовал знаменитый русский флотоводец и ученый-океанолог адмирал Макаров, совершивший на нем кругосветное путешествие. Рядом портрет Макарова — раздвоенная седая борода, безукоризненный флотский воротничок, черные адмиральские орлы на погонах. Немало открытий сделано на втором «Витязе». Не случайно это имя выгравировано на доске музея океанологии в Монако в списке самых знаменитых в истории научных судов.
А вот и третий «Витязь» — уже из наших дней. Он изображен в открытом океане. Тяжелые штормовые волны обрушиваются на его палубу, над гребнем пенной волны с криком несется альбатрос. Небо в тучах. Зарываясь носом в кипящую темную воду, он упорно идет своим курсом. Более тридцати лет проплавало это судно после Второй мировой войны, совершив 65 океанских рейсов под вымпелом Академии наук СССР. Немало важнейших открытий сделано на нем. На морских картах — подводная гора имени «Витязя», разлом имени «Витязя», самая глубокая впадина в океане, в Марианском желобе, глубиной свыше одиннадцати тысяч метров, где впервые были обнаружены признаки жизни. Именно на этом «Витязе» биологами был открыт на океанском дне неизвестный ранее тип морских существ — погонофор. Третий «Витязь» был настоящим плавучим институтом. Он бросал якорь в бухтах островов Океании и Антарктиды, у берегов Южной Америки и в таинственном «Бермудском треугольнике». До сих пор помню то чувство ученической робости, с которым в 1966 году во Владивостоке я впервые ступил на палубу этого всемирно известного судна. Каким современным и недоступно-роскошным (красное дерево, зеркала) показался он мне, плававшему в те годы на ржавом стареньком прокопченном угольном паровичке «Охотск».