Многие хористы были убеждены, что после возвращения Бальменовой в Кимры она сойдется с Лептаговым. Они хорошо помнили свои прежние надежды на любовь Лептагова к Бальменовой, помнили, что не раз пытались свести их, подложить Бальменову к нему в постель. Эти попытки хора были просты и наивны, она знала о них с самого начала, и с самого начала ей это только льстило. Она и сейчас, едва снова стала петь в хоре, сделала Лептагову целый ряд вполне прозрачных намеков.
Эти настроения, что она спасет хор, если сойдется с Лептаговым, были еще живы, она немало обо всём этом себе напридумывала, и одно время сильно на этот роман ставила. Однако то ли Лептагов перегорел, то ли была другая причина, но он остался к ее кокетству совершенно равнодушен, да я не уверен, что и Бальменова согласилась бы на серьезные отношения, зайди о них речь. Она теперь и сама всё меньше верила, что этот путь ведет к спасению.
В сущности, Бальменова ждала и хотела одного человека – Крауса. Она любила его всегда, всегда хотела быть с ним и, когда ее назначили в Кимры, была уверена, что наконец сможет с ним соединиться, стать настоящей женой того, с кем была обручена. Ее не смущало и что он священник, хотя по тем временам брак между священником и городским прокурором любому бы показался немыслимым. Она довольно долго ждала от отца Иринарха какого-нибудь знака, понимая, что эти обстоятельства – и время, и ее прокурорство – не могут ему не мешать, но не дождалась и решила действовать сама. Она не сомневалась в том, что он любит ее, но между ними всегда была, не давала им сойтись, стена. Теперь она понимала, что, если они хотят быть вместе, всё должно быть начато ими заново и иначе, и она была готова на это, но не знала и никак не могла узнать, готов ли он.
Для себя она давно уже поставила крест на всём, что раньше мешало их отношениям: и на идеализме, и на партийной этике, и на ребенке, зачатом ею от хлыста. С этим багажом она и ездила, причем трижды, в Константиново. Каждый раз они довольно долго разговаривали, но то, о чем она мечтала, так и не случилось. Сейчас ясно, что отец Иринарх ни ради кого не отказался бы от сына, но она и не собиралась на этом настаивать. Она вообще ни на чем не собиралась настаивать. Тем не менее договориться с ним она не смогла. Впрочем, у меня нет сомнений в том, что эти визиты не оставляли отца Иринарха равнодушным. Он боялся их, боялся ее и того, что от нее исходило. Похоже, что его тянуло к ней так же сильно, как ее к нему, и он страшился, что поддастся. Во всяком случае, дня через три-четыре после каждого посещения Бальменовой Константиново он появлялся в Кимрах, и это был как бы ответный визит.
В Константиново отец Иринарх был кротким, тихим батюшкой, но попав в Кимры, он преображался. Я помню его, идущего кривой, горбатой улочкой мимо окон нашей гостиницы, идущего во главе целой толпы народа, которую он собрал своей проповедью о борьбе с грехом, о богопротивной антихристовой власти и последних временах, что уже настали. Толпа громила всё, что встречала на пути, от невинных складов, лавок и мастерских до здания уездного совета, уездного же управления внутренних дел, телеграфа, банка и отделения Наркомзема. Причем людей было столько, что каждый раз у меня было ощущение, что еще чуть-чуть – и они захватят город. Всё же властям в конце концов удавалось восстановить порядок.
Теперь инициатива переходила к Бальменовой – и начиналась кровавая баня. Люди арестовывались сотнями, вводилось так называемое ускоренное судопроизводство, и в соответствии с ним смертные приговоры выносили буквально пачками. Обвинение было стандартным – мятеж. Кимрами овладевал форменный ужас. Тысячи горожан разбегались кто куда, прятались у родственников по окрестным деревням или просто затаивались. Город пустел, как во время чумы. Так совпало, что через месяц после второго из этих мятежей в Кимрах была проведена перепись (часть всесоюзной); к немалому изумлению областного начальства, она показала, что население города уменьшилось почти вдвое.
Надо сказать, что Бальменова не была дурой и никогда не испытывала сомнений насчет того, кто был руководителем и организатором этих событий. И то, что она и отец Иринарх обвенчаны, вовсе не считала смягчающим его вину обстоятельством. Имей она эту возможность, Краус уже после первого бунта получил бы ту же высшую меру, что и другие преступники. Но подобных полномочий у нее не было. Вслед за каждым поднятым им восстанием он как несомненный руководитель и главарь всего дела арестовывался органами ГПУ среди первых, но всякий раз скоро о его задержании становилось известно Москве – и оттуда поступал строжайший приказ немедленно освободить арестованного. Ясно, что в Кремле у Крауса были влиятельные покровители, но и это объяснение не полно. Один высокий чин раз в приватной беседе сказал Бальменовой, что в Политбюро никак не могут решить, истинный ли пророк отец Иринарх, послан ли он Господом – или нет, а потому боятся его трогать. Всё же эти неожиданные освобождения Крауса в дни, когда людей, за ним пошедших, расстреливали сотнями, оказались для власти небесполезны. Уже после второго восстания в Кимрах большинство горожан было убеждено, что он – чекистский агент, а сами бунты – провокация органов, задуманная, чтобы выявить недовольных и пограбить город.
Пораженная мощью краусовской поддержки, Бальменова некоторое время спустя изменила тактику: стала пытаться выяснить, кто ему покровительствует, чтобы использовать этого человека для собственного продвижения. Кстати, нельзя сказать, что то, что ей не дают расстрелять Крауса, сильно огорчало Бальменову; пожалуй, она была даже рада, что деятельность человека, которого она всегда любила, любит и сейчас, признаётся государством столь важной, что ему фактически выдана полная индульгенция. Рада она была, и когда ей представилась возможность необыкновенно помочь карьере Крауса, а потом и своей. Связан тот случай был с тогдашним главой ЧК-ОГПУ Менжинским.
Еще соглашением, заключенным между эсерами и скопцами в шестнадцатом году, было установлено, что на заседаниях политбюро представители их партий председательствуют в строгой очередности, в соответствующей традиции они и проходили. Нам известно, что договоренность эта соблюдалась очень жестко, хотя, с другой стороны, никто не скрывает, что все важнейшие для судеб страны решения были приняты во время заседаний-радений. Если подобное совпадение случайно, иначе как чудесным назвать его нельзя. Во время этих радений члены политбюро обращались друг с другом терпеливо, кротко, нежно; мужчины называли женщин сестрами, белыми лебядками, женщины мужчин – братьями и белыми лебедями. Начинались заседания с молитвы, которая всегда шла при свечах.
Перед этим и хлысты, и скопцы, и эсеры снимали обыкновенное верхнее платье и одевали: мужчины – особые длинные белые рубашки или саваны, которые скопцы почитали наравне со священническими ризами, а женщины – белые сарафаны. Дальше старшины из скопцов, их звали «архангельскими трубами», запевали: «Святый Боже, Святый Крепкий», а остальные врастяжку подхватывали: «Дай нам, Господи, дай нам, Иисусе Христе». Эту просительную молитву члены политбюро повторяли всё быстрее и быстрее, многие со слезами на глазах, и когда наконец дело доходило до скорого, едва внятного причитания, тот, кто сегодня избран был быть пророком, уже не имея сил себя удержать, судорожно вскакивал и начинал, в пояс кланяясь, молиться Господу.
Дальше женщины затягивали канты: «Люди Божие Святые, пред сенным ковчегом скакавшие, играя веселыми ногами, в образ бытия зряще, пасху хвалят спасительну», а потом одну за другой страды о Данииле Филипповиче и Иване Тимофеевиче, а мужчины – кто что умел: одни просто притоптывали ногами, другие же что есть сил плясали. Пляшущие иногда поодиночке, иногда по двое перебегали из угла в угол горницы, охая и приговаривая: «Ой, Дух Святой», остальные же, сойдясь в хоровод, что есть силы вертелись вокруг себя, делая это так быстро, что было невозможно разобрать лиц, только слышен был визг да рубашки раздувались, будто паруса. Пророк, председательствующий сегодня, сначала стоял в стороне, и лишь, то и дело подгоняя вертящихся, кричал им: «Плотей не жалейте, Марфу не щадите», – или: «Плоть мучайте, душу веселите», – а потом и сам, держа на весу руку с осеняющими перстами, вступал в круг.
Устав, мужчины усаживались на скамьи, женщины же в свою очередь пускались в пляс. С ними продолжал плясать и пророк. Наконец и женщины, обессилев, валились на пол, а пророк всё плясал и плясал, пока наконец не приходил в исступление и не начинал быстро-быстро выкрикивать: «Вот, катит, катит Дух Святой».
Тут члены Политбюро падали перед ним на колени, крестились обеими руками и, плача, ждали, что он им скажет. Он же каждому из вопрошавших в свой черед говорил: «Вот тебе от Бога указ», – или: «Божьим указом по сошедшему на меня Духу Святому». Дальнейшее теперь хорошо известно по многим опубликованным протоколам, например, наркомвоенмору Троцкому о том, будет ли в следующем, двадцать втором году нападение Антанты на Россию: «Я, возлюбленные, Саваоф, вам скажу, в сердца ваши благодать вложу, покровом вас покрою и от злых зверей антантских закрою». Так и случилось: из-за массового рабочего движения планы Антанты свергнуть в России советскую власть тогда провалились.
Будущему наркому обороны Тимошенко в тридцать шестом году о возможности нападения немцев на СССР: «Я, Святой Дух, вас защищу и сюда в Москву никаких немцев не пущу». Наркому заготовок Рощину, спрашивавшему о том, хватит ли зерна в стране до нового урожая (май двадцать восьмого года): «Я сошлю вам с седма неба манну, что не узнает о ней и никакая Анна». Главе НКВД Ягоде (в тридцать пятом году), узнавшему, что ряд влиятельных членов Политбюро настаивают на отрешении его от должности и аресте: «Если на тебя наденут путы, я велю их долой столкнути», и так далее. После окончания пророчеств снова следовала общая молитва, а за ней, уже на рассвете, начиналось обильное пиршество. Когда члены Политбюро наедались разных сладостей до пресыщения, они шли отдыхать: тут же, рядом с молельной, в горницах всем уже были постелены кровати.