След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время — страница 39 из 140

После долгих лет ожидания, когда, становясь лицом к Иерусалиму, мы молились Богу не о себе (в нескончаемой череде гонений и преследований нам была дана передышка), а о благополучии тех десяти колен Израилевых, от которых мы ждали вестей, ответ приходит, и с того дня все наши надежды и мысли связаны с бесконечными степями, протянувшимися от Венгрии до самого Китая, с теми степями, которые многие века давали приют огромным ордам номадов, а теперь укрыли в своих травах десять сгинувших колен народа Божьего.

По-прежнему занимаемся мы порученными нам государственными делами и руководим общиной единоверцев, но все купцы, приезжающие и уезжающие из халифата, знают, что угодить нам легче всего, доставив новые сведения о далеких хазарах. Когда несколько купцов, торгующих с Византией, привозят печальную весть о гибели каганата, мы не верим им, потому что знаем, что степи огромны и, раз укрыв в своих просторах гонимый народ, они и в другой раз дадут ему убежище.

Начинается и кончается реконкиста, объединение Испании, инквизиция, пытки, казни, костры; незадолго до указа, изгоняющего евреев из Испании, мы уезжаем. В считанные месяцы мы пересекаем Францию, Германию, переезжаем в Польшу, оттуда в Литву, через Смоленск и Чернигов добираемся до Киева. От тамошних евреев мы узнаем, что, хотя Хазария давно погибла, новгородские купцы изредка торгуют с последним остатком этого народа, живущим где-то в горах Кавказа.

Надежда не оставляет нас, мы снова садимся в ладью и плывем обратно к Новгороду. На половине дороги Моисея, проделавшего весь этот бесконечный путь, сваливает горячка, и через несколько дней он умирает. Его сын Схария приезжает в Новгород один. Он ходит по улицам города и проповедует. Его не трогают – многие считают его безумным. Он учит о справедливости и равенстве, и вскоре множество людей идут за ним. Последователи Схарии есть уже во Пскове, Москве, Твери, говорят, что среди них даже сам великий князь Московский Иван. Через два года Схария умирает, и гонение – вечная тень его народа – настигает его учеников.

1957–1963

Эпилог

Теперь, когда роман Федора Николаевича окончен, мне остается сделать еще два дела: рассказать о последних годах жизни моего приемного отца и подвести ее итоги.

Жизнь Федора Николаевича, после того как он узнал, что он не родной сын Голосовых, узнал имена своей матери, отца, братьев, узнал, что мать погибла в лагере, отец, скорее всего, погиб тоже в лагере, а братья – на войне, – эта жизнь, как я уже говорил, довольно четко распадается на три периода. Границы их – переезд Федора Николаевича в Воронеж и его возвращение в Москву. Первый – до отъезда в Воронеж – время, когда он мечется, зная, что пойман и спутан всей своей прошлой жизнью, ее связями и воспоминаниями, они держат его, не дают идти по дороге его семьи. Он – муха, попавшая в паутину. Сам он писал об этом так:

«Осенью весь лес в паутине. Я был невнимателен и запутался в ней. Я не хотел умирать. Я хотел жить. И утро, и день, и ночь я боролся. Я хотел порвать паутину. Я верил, что порву ее, но запутывался всё больше. Наконец я затих. Паук понял, что сил у меня уже нет. Он тоже боялся, что я порву паутину. Он знал, что паутина очень хорошая, и все-таки боялся. Так отчаянно я боролся. Теперь он успокоился. Теперь он знал, что я в его власти. Он очень хотел есть, но не спешил. Ему было приятно, что такую хорошую паутину сделал он. И вот он подошел ко мне. Он проверил, как я связан, и остался доволен. Он осмотрел меня всего и тоже остался доволен. Я был достойный противник. Такой добычей мог гордиться любой паук. Потом он стал пить мою кровь. Такую кровь он пил первый раз в жизни. Он сказал это. Он сказал, что моя кровь ему нравится. Как ни странно, мне это было приятно. Пока он пил, я думал о своих родных. Я думал, что они будут искать меня. Я думал, что они это так не оставят. Я думал, что пауку это даром не пройдет. Родные отомстят за меня.

Родные искали меня много дней. Они искали, но не нашли. Тогда они обратились в милицию. Милиция нашла меня. Паука взяли во сне. Его судили и дали десять лет без права переписки. Да здравствует правосудие!»

В Воронеже Федор Николаевич постепенно начинает понимать, что его никто не держит, и те, с кем он был знаком в Москве, не враги ему. Шаг за шагом он выбирается из паутины, но не рвет и не уходит от нее. В нем появляется ностальгия по Москве, его истории оживают, и он начинает рассказывать нам о людях, которых знал и с которыми был дружен.

Непосредственно перед возвращением в Москву и в Москве он предпринимает последнюю попытку соединиться со своим отцом и братьями. Даже если их уже нет в живых, он хочет найти всех людей, которые их знали и которые когда-то были с ними близки, и главное, тех, кто видел, как они умирали. К этому времени Федор Николаевич осознаёт, что он, так же как и любой другой человек, – центр некоего мира, люди которого связаны с ним и зависят от него, и с которыми он тоже связан и от которых тоже зависит; эти люди – его люди. Каждый из этих людей – центр своего мира, в который входят другие люди, через них он связан с ними и с теми, с кем связаны они, и так эти связи тянутся и будут тянуться и переплетаться, пока не захватят, не найдут и не соединят его с его отцом и братьями. Понимая это, он начинает работу. Теперь он сам – паук, плетущий свою паутину.

Через год после переезда в Москву он вдруг видит, что под его началом уже стоит партия нового типа, партия более совершенная, чем китайские тайные общества, секта ассасинов, организация бланкистов, сицилийская мафия и «Народная воля».

Тех, кого он знал лично, он назначает командирами ячеек из тех людей, которых знали они, и уже как рядовые члены партии они входят в те ячейки, которыми командовали люди, знавшие их. Преимущества его партии над всеми другими были очевидны. Во-первых, строжайшая система соподчинения, жесткая централизация и мобильность, так как нити всех связей сходились к нему; во-вторых, в силу того, что ни один из членов его партии не знал, что он ее член, – полная невозможность провокаторов, сексотов и, следовательно, провалов.

К шестьдесят шестому году Федор Николаевич с помощью своей партии уже легко мог держать в руках всю страну. Но он медлит, колеблется и не решается пустить партию в ход. За четыре месяца до своей кончины – возможно, он предчувствовал ее – он начинает уничтожать бумаги, связанные с деятельностью партии.

В гостиной у нас есть камин, старинный и очень красивый, кажется, французской работы. В январе семьдесят шестого года он был впервые на моей памяти затоплен – я даже не знал, что им вообще можно пользоваться, – и три дня подряд Федор Николаевич носил и сжигал в нем толстые папки с записями и документами.

Эти дни, не отходя от камина ни на шаг, рядом с Федором Николаевичем просидела и моя дочь Оля. У нее порок сердца, с раннего детства она часто зябнет и поэтому больше всего на свете любит огонь и тепло. На огонь она может смотреть часами, всегда садится как можно ближе к нему, и отсветы пламени, перебегающие по ее лицу, глазам, волосам, меняют ее до неузнаваемости. Жена давно в шутку зовет Олю огнепоклонницей – и, кажется, она недалека от истины.

В те три январских дня Федор Николаевич сжег практически весь архив партии, и, главное, списки ее членов и их личные дела. Потом, в феврале и марте, камин топили еще несколько раз, но уже недолго: надо было сжечь случайные остатки и наброски. Федор Николаевич был человеком очень аккуратным, и до последнего времени я был уверен, что единственные следы, которые остались от его партии, – это сохранившиеся в моей памяти два разговора, коротких и очень уклончивых, из которых я едва сумел составить общее представление о ней. Но год назад, разбирая последнюю папку с бумагами Федора Николаевича – в ней были собраны его стихи и дневники, – я обнаружил среди них черновики трех личных дел членов партии. Возможно, это были как раз те люди, с которых она начиналась. Вот эти дела.

Дело № 1. Соколов Пантелеймон Иванович. Видел его один раз 16 июня 1955 года. На вид лет пятьдесят. Маленького роста, кожа желтая и сухая. Умен. Круг людей, с которыми знаком, чрезвычайно широк и разнообразен, однако отношения с ними фрагментарные.

С 1952 года нас буквально заедали неизвестно откуда взявшиеся в квартире клопы. Несчетное число клопоморов приходило к нам, иногда яды были настолько сильны, что мы сами были вынуждены бежать из квартиры и переселяться на дачу, но клопы серьезного урона не понесли ни разу. Единственное, чего мы добились, – это вывели породу, которую не брало уже ничего. Пантелеймон Иванович был рекомендован нам знакомой моей матери как человек, сумевший справиться со столь же стойкой породой клопов на даче тогдашнего первого секретаря МГК КПСС Екатерины Фурцевой.

Соколов пришел к нам рано утром, долго ходил из комнаты в комнату. По нескольким его замечаниям мы поняли, что он хорошо знает, уважает и, пожалуй, любит клопов, и знание дано ему именно любовью к ним. Было видно, что Соколов – человек долга, что он привык делать свою работу на совесть, но глаза его были грустны. Он сознавал, что неразрывно связан с клопами и зависит от них так же, как они от него. Он тосковал из-за несправедливости этого мира, из-за того, что был вынужден во зло использовать свою любовь и нести смерть тем, кого любил.

Во время обхода квартиры и отец, и мать, и я сопровождали Пантелеймона Ивановича и наперебой показывали ему гнезда клопов и их дороги, но он только качал головой и говорил: «Нет, здесь он не пойдет».

Закончив рекогносцировку, Соколов достал из своей авоськи красивый граненый флакон с пульверизатором, попрыскал в семи или восьми местах и сказал: «Завтра их останется десять, послезавтра пять, а на третий день – ни одного».

Потом он взял деньги, попрощался и ушел. Больше в нашей квартире клопов никогда не было.

Дело № 2. Гурин Сергей Алексеевич. Поэт. Чернявый, невысокий. Не умен. Родился между двадцатым и двадцать третьим годами, воевал. На фронте был контужен и дважды ранен. Принадлежит к группе громких молодых поэтов, господствовавшей у нас два послевоенных десятилетия. Женат, жил в соседней квартире. Круг людей, с которыми встречается, чрезвычайно широк. Пьет, но умеренно.