След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время — страница 40 из 140

Гурин не один раз и на машине, и так объездил всю страну. У нас во дворе стояла его «Победа», машина была на ходу, несмотря на согнутый передний мост, из-за которого она ехала только на трех колесах, переваливаясь с боку на бок, не было у нее и одной задней дверцы. По бортам «Победы» красной краской были сделаны надписи: с одной стороны – «Москва – Владивосток – Москва», с другой – «Мо… – Каракумы – Москва».

Гурин часто одалживал у нас деньги, но всегда отдавал точно в срок. Доставал он их, очевидно, в самый последний момент и потому, чтобы вернуть вовремя, звонил к нам в дверь то в три, то в четыре часа ночи. В конце концов мать договорилась с ним, что возврат утром следующего дня не является нарушением слова, и с тех пор мы спали спокойно.

Когда мне было двенадцать лет, Гурин женился на высокой дебелой женщине с коричневыми коровьими глазами. Звали ее Таня. Я был влюблен в нее, и она это знала. Когда мы оказывались вместе в лифте, она своим животом и грудями прижимала меня к стене и, дождавшись, когда моя плоть поднимется, хохоча, отступала. Несколько раз, когда родители были на даче, я хотел сказать ей, чтобы она пошла со мной, но Таня дружила со всеми лифтершами, в тот же день об этом знал бы весь подъезд, и я побоялся.

Таня изменяла Гурину, он ее бил, запирал, но она убегала, потом, через неделю или две, возвращалась. Как-то, когда мне было уже шестнадцать лет – перед этим месяц наши пути не пересекались, – я вечером у ворот дома столкнулся с Таней. Она бежала, но, заметив меня, схватила за руку и стала умолять, чтобы я спас ее: Гурин гонится за ней и хочет убить. В тот день у меня тоже была пустая квартира, но я снова не решился. Я проводил Таню до метро, и она поехала к сестре. Через месяц Гурин и она разошлись, больше я ее не видел.

В квартире Гурина я бывал редко. Помню, что она была похожа на него самого – неухоженная и бессмысленная, и только двери, с двух сторон и сверху донизу исписанные мельчайшим бисерным почерком, свидетельствовали не о его странности, а о том, что когда-то он был маленьким аккуратным мальчиком, старательно выводящим в своей тетради прописи. Я до сих пор не знаю, чтоˊ писал он на этих дверях: буквы были мелки, и, чтобы прочитать, надо было остановиться и разбирать по строчке, а мне это казалось неудобным.

Другой достопримечательностью его квартиры была большая комната, пол и стены которой до высоты двух метров были обиты сталью. Крестным такой отделки был мой отец. После ухода Тани Гурин сказал отцу, что вторая комната ему теперь не нужна, и он хочет либо избавиться от нее, либо сделать так, как будто Таня в ней никогда не жила. Отец пошутил тогда, что единственное, что может уничтожить следы человека, – это всемирный потоп, и он советует превратить комнату в бассейн. Гурин в то время руководил литобъединением на Московском автомобильном заводе и часто говорил, что ребята готовы привезти ему любые материалы и сделают, что бы он ни попросил. И вправду, скоро у нашего подъезда стала разгружаться машина с листовой сталью и несколькими баллонами кислорода для сварки. Работа в квартире шла больше двух месяцев, но накануне пробного заполнения бассейна (оставалось заварить всего несколько швов) он рассорился с заводскими поэтами, на чем всё и кончилось.

Почти из каждой поездки Гурин привозил какую-нибудь живность. Как-то у него целый год одновременно жили бурый медведь и огромный степной беркут. Медведь занимал балкон, а более теплолюбивого беркута поселили в уборной. Там я его видел трижды. Весь пол был покрыт толстым слоем помета, а сам беркут «орлом» сидел на стульчаке и смотрел на нас большими желтыми глазами.

Иногда беркута выводили гулять. Гурин надевал на его лапу тонкий ременной поводок длиной метров в пять, так что беркут мог долететь до нижней ветки росшей рядом с домом липы. Когда прогулка кончалась, Гурин сдергивал его оттуда. Раз в неделю, чтобы беркут не потерял формы, Гурин катал его на машине. Короткой веревкой он привязывал его к верхнему багажнику, машина выезжала на Бульварное кольцо и, переваливаясь, ехала к Котельнической набережной, потом вдоль Москвы-реки до Кропоткинской и оттуда снова по бульварам. Пока машина шла медленно, беркут спокойно сидел на решетке, но, когда она набирала скорость, он распрямлял крылья, сильная струя воздуха поднимала его вверх, и он парил над дорогой почти так же, как когда-то над степью.

Гурин жаловался отцу, что медведь мешает ему мало, а вот с беркутом в одной квартире он жить больше не может. Тот уже год не пускает его в уборную, и ему приходится или пользоваться раковиной, или бегать в общественный сортир на бульваре. Отец посоветовал ему отдать беркута в зоопарк, но Гурин сказал, что любит беркута больше жизни, ни за что не расстанется с ним и лучше сделает из него чучело. Все-таки отцу в конце концов удалось его уговорить, и беркут, кажется, до сих пор жив и обитает то ли в Ленинградском, то ли в Таллинском зоосаде.

В семьдесят первом году Гурин поменял свою квартиру на зимнюю дачу в Переделкино и уехал из нашего дома.

Дело № 3. Швендина Наталья Валентиновна. Учительница математики. Родилась в 1897 году в Воронеже. Глаза и лицо круглые. Волосы серые, волнистые, зачесаны назад и собраны в пучок. В ней есть немецкая кровь, и общим обликом она похожа на немку. Голос звонкий, но твердый и уверенный. Одна нога у нее сухая и короче другой сантиметров на пять. Из-за этого Наталья Валентиновна ходит, подпрыгивая, как воробей. Из семьи мелких дворян: у деда был хутор километрах в двадцати от города. И отец, и трое дядей – земские врачи. Двоюродный брат в двадцать первом году, после окончания гражданской войны, организовал в разных местах России мастерские по производству протезов. Пожалуй, умна. Привыкла делать добро. Круг лиц, с которыми дружна, чрезвычайно широк и разнообразен, причем именно она объединяет их. Отношения со всеми ровные. Гостей угощает великолепным клубничным вареньем. Любит стихи. Познакомился 17 июля 1958-го у Колоуховых.

Пять лет, с четырнадцатого по восемнадцатый год, Наталья Валентиновна прожила в Москве. Все эти годы была очень близка с Ходасевичем и через него знакома со многими другими поэтами – Брюсовым, Волошиным, Бальмонтом, Белым, Цветаевой. Фотографическая память. Помнит мельчайшие детали встреч, разговоров, отношений: кто как был одет, жесты, поведение. Те пять лет жизни Ходасевича, которые она была рядом, может восстановить буквально по минутам. Знает жизненные обстоятельства, предшествующие его стихам, расшифровывает и приземляет их. От этого стихи становятся проще.

Подкармливает и помогает всем окрестным кошкам. Кроме трех своих у нее дома обычно живут одна-две больные, подобранные на улице. Когда я познакомился с Натальей Валентиновной, ее пациентом был розовый, с бельмом на глазу кот. У него было воспаление легких, он хрипел и сухо, как человек, кашлял. Несколько раз он исчезал, но потом возвращался. Зимой шестьдесят первого года, когда кот был уже совсем плох, он снова ушел и больше не вернулся. Наталья Валентиновна долго горевала о нем и говорила, что он ушел, потому что не хотел умирать у нее дома.

Старательно подчеркивает, что и она, и все ее родные были атеисты, но говорит, что дважды, когда они обращались к Богу, Он помог им. В 1903 году ее трехлетний двоюродный брат Костик забрался на крышу дачной террасы, только что прошел дождь, он поскользнулся, покатился вниз и, ударившись о крыльцо, повредил себе позвоночник. Два года он был полностью парализован. Родители возили его и в Москву, и в Петербург, там ребенка смотрели все тогдашние светила, и приговор был однозначным: они сами врачи и должны понять, что ничего сделать нельзя, ребенок никогда не будет ходить.

Так сложились обстоятельства, что когда Костику было пять лет, им снова пришлось поселиться на той же даче. Костик лежал в саду на соломенной кушетке, мать была в доме. Ей показалось, что он зовет ее, она подошла к Костику и спросила, не надо ли ему чего-нибудь. Он сказал ей, что больше не хочет жить. Не помня себя, она схватила мальчика в охапку и побежала по дороге, которая шла в Акатов Алексеевский монастырь. Там в старой церкви она положила его на каменный пол и стала молиться. Она молилась несколько часов, не помнила, что он с ней, и очнулась от того, что он, стоя рядом, трогал ее за плечо и говорил: «Мама, мама, пойдем отсюда, здесь холодно».

Сама Наталья Валентиновна в тринадцать лет заболела костным туберкулезом. Лечили ее многие врачи, но безуспешно. Зимой, когда на ноге открылся свищ, ее перевезли в больницу. Месяц температура была под сорок. Она часто бредила, но, когда была в сознании, понимала, что умирает. В больнице ей приснилось, что если она отстоит обедню в Митрофаниевом монастыре, свищ закроется. Она стала просить свою мать отвезти ее туда. Семья была неверующая, мать не соглашалась и не понимала ее. Наконец брат матери сказал:

– Сделай, как хочет Наташа, хуже не будет.

В феврале на лошадях, укутав в шубы, ее забрали из больницы – она хотела умереть дома. По дороге у Митрофаниева монастыря отец остановил сани и отнес Наташу в церковь. Там он усадил ее у ковчега с мощами Митрофания и оставил одну. После обедни он вернулся за ней и они поехали домой. Через неделю свищ закрылся, туберкулезный процесс остановился, и она, хоть и осталась хромоножкой, выздоровела.


Последние годы Федор Николаевич по-прежнему объяснял себе, что скоро его партия начнет действовать, – но я уже знал, что это не так. Партия нужна была ему только ради нее самой, он хотел лишь ее укрепления и расширения, а не борьбы. Он обманывал себя, убеждая, что партия еще не отлажена, несовершенна и, следовательно, не готова. Как лектор, он брал командировки от общества «Знание» и ездил по всей стране, от Ленинграда до Владивостока, завязывая тысячи новых знакомств и связей. Охотнее всего Федор Николаевич сходился со стариками: через них его партия включала в себя людей, которые уже давно умерли, и власть ее расширялась, захватывая теперь и прошлое.