Хотя ей не дано было управлять странами и народами, все сходятся, что без казны, без армии, без двора, словом, одна она достигла большего, куда большего, стала наставницей, властительницей помыслов и тому подобное целого поколения. И может быть, не одного. Шлейф ее идей, ее уроков тянется очень далеко: даже сейчас, когда де Сталь читают уже мало, в редкой книге не найдешь характеров, которые восходят к ней. А тогда те, кому Господь судил родиться женщиной, от России до Испании и обеих Америк, зачитывались ее “Дельфиной” и еще более популярной “Коринной”. Не многим из них удалось в жизни повторить судьбу персонажей Жермены де Сталь, еще меньшим это принесло счастье, здесь, впрочем, она никого не обманывала: героини ее прекрасны, но несчастны и гибнут; но она дала идеал, о котором мечтают все, и неудачи только очистили его и сохранили. И они, те, кто в юности прочитал ее книги, ничего не исказив, передали его своим дочерям, те – своим, и так, как я уже говорил, многое, очень многое дошло и до нас; весь XIX век, во всяком случае, в своей женской половине, построен ею. Сама де Сталь несправедливо быстро отошла на второй план, но всё равно помянуть ее не грех.
Вы знаете, Алеша, – продолжал Ифраимов, – что у Жермены де Сталь был очень сильный, рассудочный, почти мужской ум, она скорее была мыслителем, философом или эссеистом – всего вернее последнее – чем писателем. Ее работа “О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями”, где она, отсекая крайности, с блеском продолжает Монтескье, была ярче и талантливее ее романов. Современники это понимали ясно, ясно это и сейчас, время здесь ничего не изменило. “О литературе” книга вполне рационалистическая и спокойная по тону, с бездной блестящих, остроумных наблюдений, с бездной ума, понимания разных и разноязыких стран, народов, отдельных представителей рода человеческого (де Сталь вообще была открыта для всего и всё принимала) – истинно ее, а романы – производное ее таланта. В пользу сказанного и то, что всего лучше она была в живой беседе, здесь знавшие ее единодушны: в разговоре она была быстра, умна, точна, весела. Все говорят, что там, в салоне, который стал собираться в их доме, еще когда она была ребенком, а карьера отца при французском дворе дошла до своей первой из трех вершин, де Сталь была необыкновенна. Не она создала этот институт – салон, и не ею придуман этот жанр – беседа в салоне, но то, что и одно, и второе сделано “под нее”, по ее мерке, – думаю, ни у вас, ни у меня сомнений нет.
В разговоре она действительно была хороша, едва ли не сыпала афоризмами, в то же время естественна, без намека на вычурность, без какой-либо попытки подавить собеседника. Люди ей были интересны такими, какими они были, и ты это чувствовал с первого слова. По воспоминаниям, у нее была редкая быстрота реакции, умение предугадать ход, то есть много расчетливого, шахматного, и в то же время неожиданность, лихость, бесшабашность сравнений, так что всё, что она говорила, звучало до странности по-новому, не утомляло. У этого, конечно, была база – она получила очень хорошее образование. Она по-настоящему много знала, то есть знания были ею пропущены через себя, продуманы, сделаны своими. Но ее хватило и на большее: еще в отрочестве, девочкой, она поняла, что не ум делает нашу жизнь такой, что ее стоит жить, и это понимание она тоже сумела пропустить через себя, так что, извините, Алёша, что повторяюсь, поколения любили, безрассудно отдавались страстям, страдали по ее книгам.
И всё же Жермена де Сталь, – говорил Ифраимов, – никогда не была счастлива. Да, в ее жизни было в избытке того, о чем в юности она загадывала и мечтала: она была окружена замечательными людьми, влюблялась, меняла любовников, рожала детей, была в центре чуть ли не всех интриг и авантюр, решавших в ту эпоху судьбы Франции и Европы, тем не менее умирала она обманутой. И ее современники, и мы, без сомнения, ставим ее выше любых титулованных особ, но сама она всю жизнь думала и хотела лишь одного – быть как они.
Уверен, что она мечтала об их доле, их участи, о том, что было им дано, а ей нет, то есть хотела власти, власти над другими людьми. Более того, она всегда была уверена, что Господь ее для этого и предназначил. То есть ее права на власть как бы от Него, Господа, и исходят. Здесь не было безумия: то, сколько с ее умом и в ее время она сделала за жизнь, – лет за пять до смерти она сама в Коппе, своем поместье, подвела итог – справедливо представлялось ей ничтожным, несоизмеримо малым, это была бессмысленная растрата данного ей. Она писала, что была марионеткой, которую судьба вместо престола поместила в игрушечный мир парижского салона. Всё, чем она обладала, конечно же, требовало соответствующих средств, соответствующего масштаба, она же так и осталась ваятелем, зодчим, вынужденным до конца дней промышлять миниатюрами.
Действительно ли Господь искушал ее властью – это, Алёша, не такой простой вопрос даже для тех, для кого Господь Свят, Всеблаг и искушать никого не может. Для нее же, которая, как вы знаете, верила, безусловно верила, но сомневалась, многие друзья которой были вовсе агностиками, вопрос этот был еще труднее. Родись она в другие времена, когда право на трон давалось лишь рождением, то есть редчайшим случаем, простым везением, – и всё было бы понятно, но она появилась на свет Божий перед революцией, была выращена революцией, которая возвела в принцип равенство всех и каждого. То есть то, что говорилось раньше лишь немногими философами, при ней, на ее глазах стало основой права, в том числе и права на власть. И этот принцип соблюдался. После казни Людовика XVI немалое число лиц, не обладавших никакими достоинствами, кроме жажды власти, добирались до вершины, утверждая и подтверждая, что власть может получить каждый, вопрос лишь – сумеет ли он ее удержать.
И если мы вспомним, что одна только революция была тогда источником власти, одна она давала на нее право, потому и брат короля Филипп Орлеанский отказался от своего титула, стал Филиппом Эгалите – Филиппом Равенство, за что в награду его сын Луи-Филипп впоследствии был посажен на французский престол. Тем самым Филипп Эгалите был признан правым, что голосовал за казнь брата. А она, Жермена де Сталь, так никогда ничего и не получила.
Но ведь ее отец, собственно, и породил эту революцию, то есть все права на нее, в первую очередь право ею распоряжаться, принадлежали ему, а по наследству – ей, его любимейшей дочери. Ее отец, барон Неккер, трижды бывший государственным контролером при последнем Людовике, своими докладами о положении финансов страны создал революцию из ничего, и, конечно же, он должен был ее возглавить. Помимо того, он был честен, всеми уважаем; нет сомнений, он управлял бы страной куда лучше, чем все, кто дальше получал власть, – от Робеспьера до Наполеона. И народ Франции хотел его власти: он был той фигурой, которая устраивала всех, он мог бы примирить и успокоить республику, в самом деле стать ей хорошим правителем.
Вряд ли и она, и Неккер понимали, почему он был столь быстро удален, столь быстро ушел в тень, единственный ничем себя не скомпрометировавший и, в общем, по любым понятиям, светлая фигура. Революции тогда были внове, и, конечно, де Сталь не могла знать, только догадывалась, что это есть почти маниакальное ускорение жизни и власть, поколения власти меняются при ней очень быстро, за считанные дни, месяцы. То есть что я хочу, Алёша, сказать: возможно, она ошибалась, возможно, ее обвинения Бога несправедливы, но факт остается фактом: она была знатью, первостатейной знатью, самой родовитой знатью революции и имела все права на престол.
Доводы, что я здесь изложил, свидетельствуют об одном: в ее позиции, безусловно, была логика, но сама она редко о ней вспоминала, юристом она была меньше всего. Если бы на суде ей предложили обосновать свое право на власть, она сказала бы об ином. Она начала бы с того, что в молодости ее любовниками были Талейран, впоследствии, после поражения Наполеона, спасший Францию; Баррас, входивший, а какое-то время фактически возглавлявший правящую Директорию; бывший вместе с Наполеоном консулом Бенджамен Констан и еще многие, в чьих руках в разное время были судьбы Франции, но которых по ряду соображений она назвать не может.
Известно и подтверждено, в частности, их собственными письмами, что политическая карьера каждого из этих людей, как правило молниеносная, начиналась с одного: с любви, со связи с ней, Жерменой де Сталь. Все они без исключения были ее. Все они любили ее, ласкали ее, владели ею. Она была женщина, и они входили, вступали в нее. Она принимала их всех, всех прятала в себе и укрывала, всем давала силы. Она сама так же, как Господь Бог, так же, как революция, была источником власти, он был в ней, в ее нутре, и те, кого она впускала в себя, получали власть. Потом она бы обратилась к присяжным: “Долгое время я пыталась обманывать себя, я не могла примириться, принять, что власть во мне самой и мне же самой недоступна. Согласитесь, – сказала бы она им, – что для меня, жаждущей власти Жермены де Сталь, были придуманы муки хуже, чем для Тантала. Я прожила жизнь, но ни разу так и не напилась, разве я не заслуживаю снисхождения?”
У Сталь был изощренный ум, и она не верила, что выхода нет. Многие годы она доказывала себе, что ее любовники добывают, берут власть не из нее, дело в салоне, он один – та лесенка, по которой они поднимаются наверх. Де Сталь обожала свой салон, холила его, лелеяла; каждого, кто приходил к ней в дни, когда она принимала, она встречала как своего единственного друга. И это естественно и понятно: мы оба знаем, Алёша, что лишь в салоне она чувствовала себя хорошо, лишь там, среди ярких, незаурядных людей, которых она сама выбрала и пригласила, она понимала, что живет не зря. Очень рано, кажется, почти сразу после казни Робеспьера, когда возобновились ее традиционные вторники и пятницы, создала она и легенду о своем салоне; цель ее была проста: она хотела малого – чтобы источник власти был где угодно, пускай совсем близко, рядом, только не в ней. Позже, чтобы доказать, что власти в ней нет, что изнутри она обыкновенная баба, де Сталь это предание развила в целое учение.