В соответствии с рекомендацией центра, на площади у Сухумского морского вокзала они наняли изящную бело-розовую коляску – как сказал им кучер, единственную в городе на мягких дутых шинах, – и, играя молодую пару, проводящую на Кавказской Ривьере медовый месяц, поехали в абхазское село Лыхны. У Сталина там были свои люди, и он думал, что без труда найдет в Лыхны двух-трех надежных, хорошо знающих горы проводников.
Однако дело об ограблении тифлисского банка из-за связи с политикой быстро получило огласку, дошло до Петербурга, и по приказу оттуда, чтобы не выпустить боевиков из Грузии, одна за другой перекрывались горные тропы; поручено это было местным сванским и абхазским родам, и дабы поощрить их усердие, за каждого изловленного боевика была назначена немалая награда. Обычай мешал лыхновским знакомым Сталина идти против своих, и Сталин даже не стал их просить. С огромным трудом и за большие деньги они сумели сговориться лишь с пятнадцатилетним подростком-пастухом, но и тот, сразу обо всём догадавшись, долго колебался, решал, чтоˊ ему выгоднее – переправить их через горы или выдать. В конце концов, поскольку они предложили втрое против того, что давал русский царь, он согласился; однако де Сталь позже всегда была уверена, что именно хитрый пастушок, взяв задаток, потом специально вывел их на конный разъезд здешних милиционеров. Так или иначе, едва их остановили, он немедля исчез, и больше она его никогда не видела. На разъезд напоролись неожиданно – не спешно ехали на медленной скрипучей арбе, правил ею мальчик, а они со Сталиным, изображая молодоженов, вошли в роль и самозабвенно целовались.
Сталь этих горских стражей порядка всерьез не принимала: ее деньги, и в не меньшей степени ее манеры, обаяние сбивали с толку даже лучших полицейских-профессионалов; возможно, в других обстоятельствах они со Сталиным и вправду бы выпутались, но на сей раз карты легли так, что шансов не было. Человеком, который командовал отрядом, был Виссарион Игнаташвили. Он подъехал к арбе несколько раньше приотставшего отряда, сразу обоих узнал и, обращаясь только к Екатерине, с иронией сказал, что, как писал в письме, он рад ее прибытию в Грузию и ждет здесь со вчерашнего вечера, чтобы встретить и проводить в свое имение, которое отсюда всего в десяти верстах.
Тон его сразу не понравился де Сталь; поза, в которой Игнаташвили их застал, не оставляла сомнений, что за отношения связывают ее и Сталина. Виссарион делал вид, что ему безразлично, что женщина, которая была его любовницей и которую он любил до сих пор, спит с собственным сыном, к тому же зачатым от него, Виссариона Игнаташвили; всё это не сулило им ничего доброго. Сталин, лучше ее знавший отца, похоже, был с ней согласен. Во всяком случае, он спрыгнул с арбы и хладнокровно – качество, которым он был знаменит в партии, – пошел прямо на Виссариона и на конный разъезд; Игнаташвили, боясь, что Сталин может начать стрелять, только что отъехал под прикрытие отряда. Сталин шел так уверенно, что лошади под конными даже стали пятиться, расступаться, давая ему между собой проход. Однако перед отцом он остановился и, поигрывая тонкой плеточкой – единственное оружие, что у него было, – сказал отряду следующее:
“Возможно, Виссарион Игнаташвили не скрыл от вас, что я один из боевиков, ограбивших банк в Тифлисе; если нет, то это говорю вам я, Сталин, а теперь – то, что он вам наверняка не сказал. Я, Сталин, иначе Иосиф Джугашвили, – его старший сын, так что он как хороший горец сторожит дорогу не зачем-нибудь, а чтобы продать правительству голову своего сына. Такая любовь меня не удивляет. Его отцом и моим дедом был знаменитый абрек Георгий Игнаташвили, тот самый, кого враги захватили и повесили в день собственной свадьбы. Жена Георгия была настоящей горянкой: зная, что душа мужа не успокоится, пока он не будет отомщен, она сумела зачать от него, когда он уже болтался на веревке. Но сын Георгия Виссарион Игнаташвили, то есть ваш предводитель, был рожден трусом: боясь покарать врагов, он бежал из Грузии. Когда его мать Саломея Игнаташвили поняла, что Георгий отомщен не будет, она покончила с собой. Тогда этот человек пришел к моей матери, Екатерине Сталь, она сейчас сидит на арбе перед вами, и сказал ей: «Я робок и труслив как женщина, вся Грузия смеется надо мной и меня презирает; молю тебя о сыне, храбром, как мой отец, чтобы смыть позор с нашего рода».
Екатерина Сталь сжалилась над ним и родила ему меня, Иосифа Сталина, но он даже не признал сына. Теперь же, когда я начал мстить, когда я поклялся, что ни один из тех, кто убил Георгия Игнаташвили, не уйдет от возмездия, он хочет с вашей помощью выдать меня царю. Ничего не скажешь, вы нашли для себя хорошее дело”.
Сталин держался с горцами так же просто и естественно, будто стоял перед бакинскими рабочими; он говорил негромко, спокойно, без надрыва, обычного для других партийных ораторов, – но на людей слова его действовали безотказно. Не успел он окончить свою историю, как отряд, окружавший Игнаташвили, уже сам собой рассосался: большинство, повернув коней, ускакали вверх по дороге, а двое просто перешли на сторону Сталина. Виссарион Игнаташвили остался на дороге один. Лицо его от страха покрылось испариной, руки, державшие поводья, дрожали. Сталин смотрел на него спокойно, даже печально. Потом, не говоря ни слова, щелкнул плеткой перед носом его коня, – тот шарахнулся, встал на дыбы и, сбросив седока, умчался куда-то вниз через овраг и кусты орешника.
Двое всадников, что присоединились к Сталину, помогли им перевалить через горы, и только на окраине Нальчика, убедившись, что он и де Сталь в полной безопасности, повернули обратно в Грузию. Впоследствии они вступили в РСДРП и, ни разу не участвуя в оппозициях, до конца своих дней оставались его верными сподвижниками и друзьями.
Федоров был пророк, но он не был мессией, Господь не наделил его благодатью, и ему не было дано спасти и вернуть к жизни человеческий род. Роль его была скромнее: как Иоанн Креститель, он должен был подготовить почву, вспахать и удобрить ее, а затем, благословив того, кто больше него, отойти в сторону. Но Федоров медлил. Может быть, он думал, что выбор еще не решен, и Господь все-таки изберет его, или Господь сам ясно покажет, что здесь, на земле, Федоров ему больше не нужен: он сделал то, для чего был послан, то, что ему дано было сделать, и теперь должен уйти, освободить место другому. Господь давно мог взять Федорова к Себе, но Он не спешил, как будто и вправду сомневался, и Федоров тоже медлил: надежда, что мессия, спаситель людей – всё же он, продолжала в нем жить, и он, как мог, цеплялся за своих учеников.
Ученики же Федорова, пока он был жив и рядом, не были готовы ни на что самостоятельное, лишь соревновались в верности и обожании к учителю. Итог был печален: жизнь остановилась и революция началась в России почти на двадцать лет позже, чем должна была. Среди тех, кто ходил к мадам де Сталь, было несколько дальновидных людей, не хуже ее понимавших, что к чему; в их среде долго дебатировалась идея о необходимости пожертвовать жизнью Федорова ради интересов революции. Они считали, что если Федоров действительно верит в то, что проповедует, – он должен это принять и одобрить, понять, что сейчас именно он, Федоров, – главное препятствие в деле воскрешения человеческого рода. Был и человек, готовый взять умерщвление Федорова на себя: кажется, его самый старый, еще с тамбовских времен, ученик, в сущности, первый из пошедших за ним.
Трудно сказать, к счастью ли, но до крови дело так и не дошло: в конце 1903 года Сталь удалось уговорить Федорова уйти. По сговору с врачами поступили следующим образом: 28 декабря Федорова положили в Мариинскую больницу для бедных с диагнозом «двустороннее воспаление легких»; прежде де Сталь пять дней никого к нему не допускала, говоря, что Федоров тяжело болен, видеть его нельзя. Всё это время и она, и врачи ждали, когда в больничном морге окажется тело, которое можно будет выдать за труп Федорова. Наконец оно появилось, и врач Мариинской больницы Сергей Валентинович Алексеев, бывший студент Медико-хирургической академии и активный участник народнического кружка Зайончковского (де Сталь была с ним тесно связана с давних пор), сразу определил Федорова в специальную палату для умирающих. В тот же день, ближе к вечеру, Федоров был приведен к исповеди и причащен, а еще через два часа Алексеев и другой врач, со странной фамилией Скрипок, тоже народник, констатировали у Федорова смерть, наступившую в результате удушья.
Дальше Алексеев и Скрипок, положив тело Федорова на каталку, сами повезли его в больничный морг, стоящий на отшибе, саженях в двухстах от главного больничного корпуса. Здесь, на полпути между больницей и моргом, их ждала карета де Сталь, которой в целях конспирации правил не ее кучер, а вышеназванный ученик Федорова. Когда каталка поравнялась с каретой, Федоров без чьей-либо помощи перебрался в нее, и они с де Сталь тут же уехали. Этой же ночью она отправила его в Сосновый Яр, где для него у мельницы на берегу пруда недавно был выстроен специальный домик. Спустя два дня на кладбище Скорбященского монастыря при большом, несмотря на сильный мороз, стечении народа – популярность Федорова была весьма велика – состоялись похороны. В гроб вместо него был положен замерзший на улице известный московский юродивый по кличке Сашка. Очень на него похожий и внешне, и по жизни.
После “похорон” Федорова, когда камень послушания был снят с их душ, в среде его учеников началось брожение: каждый считал себя истинным последователем учителя, а прочих – еретиками, отступниками или, того хуже, изменниками. Во всех была бездна энергии и жизни, все суетились, спорили, боролись, не было ничего постоянного, и Сталь подчас трудно было понять, кто с кем и кто сегодня за кого. Шли бесконечные заговоры и интриги, однажды (похоже, они совсем потеряли разум) возникла даже целая серия дуэлей – вещь для революционеров, конечно, дикая. Сталь часто гадала, кто из них станет лидером, потому что они расходились дальше и дальше, и было ясно, что возникнет не одна, а несколько школ его учеников, – но всякий раз ошибалась.