Спектакль действительно был хорош, ярок, особенно в контрасте с Москвой девятнадцатого года; они остались очень довольны, и в антракте, обсуждая со Свердловым эту тему – нынешняя Москва как фон “Чуда…” – вышли из ложи и прогуливались в фойе. Свердлов, который был ею увлечен еще с довоенных времен (она, кстати, до сих пор сохранила редкую привлекательность, и многие из самых известных людей в стране, кто явно, кто тайно, были в нее влюблены), держа ее под руку, стал шептать на ушко какие-то комплименты. И тут в фойе вошел Коба. Позже она узнала, что для срочного совещания он был на день отозван из Тифлиса в Москву, сообщать ничего ей не стал, хотел сделать сюрприз и, узнав, что она в театре, сразу поехал сюда.
Вид Сталина был страшен, кровь отлила, и его от природы смуглое лицо сделалось совсем белым, глаза безумные, руки дрожат и что-то вслепую ищут у пояса, лишь на следующий день она догадалась, что кобуру, и возблагодарила Бога, что пистолета тогда у него не было. Вся сцена продолжалась несколько секунд, Коба повернулся и тут же вышел. Свердлов, кокетничая, вообще, кажется, его не заметил, а она в это время случайно увидела себя, причем глазами Сталина: они со Свердловым шли на большое, в полстены, зеркало, и испугалась так, как давно уже не пугалась.
Происшествие выбило ее из колеи и остаться на второе действие было выше ее сил. Под первым предлогом она распрощалась со Свердловым и поехала домой. Сталину звонить она не решилась, понимала, что сейчас его лучше не трогать, надо дать остыть. На другой день, не повидавшись с ней, он уехал обратно в Тифлис, а она, неделю поразмышляв о случившемся, поняла, что у него кровь настоящего горца, и если она сумеет это использовать, шанс добиться того, о чем она просила Бога, есть.
Тактика, которую разработала де Сталь, была не сложна: резко, даже не переговорив, она прервала отношения со Сталиным и стала подряд заводить романы с теми из верхушки партии, кто тогда стоял у него на дороге. Определить, кто ему мешает, было не трудно, всех их она знала не один десяток лет, ни на чей счет, включая Ленина, не заблуждалась и, главное, так же, как Сталин, не принадлежа ни к одной из группировок, наблюдая со стороны, легко видела истинное положение дел. Чтобы еще сильнее раззадорить Кобу, перипетии каждой связи де Сталь афишировала во всех подробностях, и, в сущности, больше от нее ничего не требовалось. Дальше немедленно начинал действовать он.
Люди, которых Сталин приговаривал к смерти, уже не были старыми товарищами – это были соперники, отбившие его самку, и они не могли рассчитывать на снисхождение. Сталь теперь открыла для себя другого Кобу – наверное, таким, когда мстил, был его дед Георгий, – и поразилась и ужаснулась сыну. До последнего дня собственной жизни она запомнила, в состоянии какого безумия, не выходя из кремлевской квартиры, провалялся Сталин почти две недели, когда в том же девятнадцатом году от туберкулеза скончался Свердлов, умер своей смертью, в своей постели, и он, Сталин, ничего не сумел сделать.
Но выбирать было не из чего – другого пути к власти у нее для Кобы не было. Сталь не питала никаких иллюзий, хорошо понимала, что люди, которых она брала к себе в постель, которым разрешала себя любить и ласкать, которым сама объяснялась в любви, обречены. Ревность делала Сталина не просто жестоким, но и необычайно изобретательным, терпеливым. Словно хороший охотник, он мог ждать годы и годы, но и Сталь и он, оба равно знали, что добыча никуда не уйдет. И она не уходила: его враги гибли в автомобильных авариях и на операционном столе, под трамваем, от яда, от пули наемного убийцы, позднее он просто вносил их в списки НКВД и с наслаждением по многу месяцев следил, как их пытают, лишь затем давал санкцию на расстрел. Даже в тридцатые, даже в пятидесятые годы, когда она с ним уже давным-давно рассталась и оба они были стариками, он, помня их всех, продолжал убивать ее любовников, а если кто-то, подобно Свердлову, ускользал, умирал в своей постели, без жалости расправлялся с его родными.
Тем не менее, угрызения совести посещали де Сталь редко; да, она знала, что ведет людей, которые ее любят, на заклание, спит с ними только затем, чтобы Сталин потом их убил, и всё равно, стоило любому из них оказаться в ее постели, она любила его, страстно его любила, у нее вообще был удивительный дар любви, так что основания ревновать у Сталина, конечно, были. Она же, как раньше с молодыми народниками, считала, что, что бы ни было дальше, познав ее любовь, они не напрасно прожили жизнь и не должны роптать. Больше ее беспокоил сам Сталин; она понимала, что в этой ненависти он быстро сгорит, ни один человек не сумеет жить в таком напряжении год за годом, и чтобы помочь ему, дать восстановить силы, ввела скоро своего рода премии; разобраться в них было не сложно: убрав очередного соперника и тем подтвердив права на нее, Сталин в награду на неделю ее получал. Они ехали в один из правительственных санаториев в Ялту или на его любимую Рицу, чаще же, отгородившись от всего мира, обо всём забыв, просто запирались на подмосковной даче в Кунцево.
Система работала без сбоя, и буквально в пять-шесть лет де Сталь проложила ему путь к самым вершинам власти. Срыв был лишь раз. В двадцать седьмом году у нее почти месяц был бурный роман с Троцким, единственным, кто еще представлял для Сталина опасность; к тому времени, когда пришла пора с ним рвать, она вдруг почувствовала, что не на шутку Львом увлечена и не хочет, чтобы Коба его убивал. Конечно, Троцкий мешал Сталину, очень ему мешал, поэтому она и легла с Троцким в постель, но сейчас она хотела, чтобы Сталин сохранил Льву жизнь, избавился от него как-нибудь по-другому. Она видела, что говорить об этом со Сталиным глупо, да и опасно, он бы никогда ее не понял, и, спохватившись, стала делать вид, что с Троцким у нее ничего серьезного, просто легкий флирт; на самом деле она тогда была от него беременна, даже думала родить, и избавилась от ребенка лишь в последний момент, понимая, что Коба так и так его прикончит.
У Сталина была собственная, отлично работавшая агентурная сеть; с первого же разговора и она и Троцкий находились под наблюдением, он знал об их отношениях всё: где, когда, сколько – до последней мелочи, и тем не менее настолько привык ей верить, так привык, что за все годы она не скрыла от него ни одного из своих любовников, что и здесь, не зная, должен Троцкий быть убит или нет, в конце концов, измученный сомнениями, выслал его из страны. Понял он, как обстояли дела, лишь когда на исходе месяца не получил обычной премиальной недели. Он пришел звать ее поехать вместе на Кавказ, и тут она проговорилась, проболталась совсем по-бабьи, и он не успокоился до тех пор, пока в сороковом году в Мексике Рамон Меркадор альпенштоком не проломил-таки голову врага.
После высылки Троцкого отношения их прервались; она ждала ареста, не сомневалась, что он будет ее пытать, и заранее молила Бога, чтобы Он не длил мучений, дал скорее умереть. Но Сталин не тронул ее, он как будто просто о ней забыл. К тому времени в нем появился настоящий вкус к власти – и было ясно, что он уже рядом, вплотную с тем, что она просила для него у Бога. Ненависть и месть закалили его, сделали мужчиной, и всё же де Сталь пока не была уверена, что без ее помощи он сумеет быть правителем, достойным великой России.
С легкой руки Хрущева стало общим местом и всеми повторяется, что суть культа Сталина в безудержном, безграничном его восхвалении и ни в чем больше, но ведь это глупость. Целью культа Сталина, который тоже был ее, де Сталь, детищем (начала она его лепить в популярнейшем советском журнале предвоенных лет “Работница”: она не только редактировала “Работницу”, но и писала в каждый номер множество разных материалов; потом, когда поняли, чего она хочет, ее инициативу подхватили тысячи: и поэты, и художники, и композиторы), было совсем другое, по смыслу, пожалуй, противоположное.
Образ Сталина, ею и другими с таким восторгом творимый, был тем идеалом, к которому Сталин должен был стремиться, правя Россией, тем идеалом, за которым он, пускай из последних сил, пускай стиснув зубы, но должен был тянуться. То есть это было не восхваление, наоборот, постоянный укор, открытая для народа демонстрация того, как он, Сталин, еще несовершенен. Образ во всем превосходил его, он был мудрее, смелее, красивее, решительней, бескомпромиссней, предусмотрительней, наконец, просто моложе и здоровее. И Сталин, ненавидя свой культ, проклиная его, как и предвидела де Сталь, тянулся, тянулся за ним всю жизнь, пока окончательно не надорвался. Это была гонка за лидером, которого он так и не настиг.
Как он презирал себя, когда, стоя во время парадов на Мавзолее, чтобы казаться хоть чуть выше, приказывал подставить себе под ноги скамеечку, – и всё равно знал, что борьба безнадежна. Сталин старел, сил у него оставалось меньше и меньше, а образ был по-прежнему здоров и молод. Как он стыдился и ненавидел себя – старого, больного, с сухой рукой… В конце концов двойник фактически загнал Сталина в заточение: Сталин боялся выходить из Кремля, позже он оставил и Кремль, переехал на ближнюю дачу, но и оттуда не выходил гулять даже в сад; он был так жалок, что знал: посмей он кому-нибудь сказать, что он – Сталин, с ним расправятся, словно с самозванцем. Культ его и погубил: сначала он относился к самому Сталину, в общем, неплохо, старался поднять его до себя, чему-то научить, радовался, когда у Сталина были успехи, а потом, когда понял, что тот больше ничего не может, что он выдохся, – уничтожил его».
«Не следует думать, Алеша, что единственное, чем занималась де Сталь после семнадцатого года, – помогала Сталину пробиться к власти, – продолжал Ифраимов. – Это, конечно, неправда. Львиная часть ее времени уходила не на Сталина, а на работу, связанную с членством в стародавней группе “Эвро”, той самой, которая мечтала о превращении России в страну гениев. В двадцатые годы “Эвро” переживала жестокий кризис. Когда-то, еще при ее создании было решено, что она должна остаться закрытым тайным обществом, – у страха глаза велики – и после измены Ткачева было постановлено вообще отказаться от приема новых членов. Это было грубой ошибкой, и результат не заставил себя ждать. К началу Гражданской войны, то есть к тому времени, ради которого группа жила, которого ждала и молила, работоспособных членов уцелело лишь двое – де Сталь и профессор психиатрии доктор Трогау, другие умерли, погибли или сделались немощными стариками.