Как-то он спросил Левина, откуда вообще взялось зло, если Бог Всеблаг, и что думают об этом Ветхий завет, Талмуд и сам Левин. Левин тогда сказал, что Господь не творил его и до человека зла в мире, кажется, вообще не было. Знание о том, что такое зло, было, а его самого не было. Мир был как буквы, которые сами по себе благо, но которыми можно написать и злое. Господь создал человека, и ему первому было дано право, свобода творить и добро, и зло. Господь надеялся, что человек выберет добро, будет творить только его.
Рай – это время детства человека. Играя, он дает имена зверям и рыбам, птицам и деревьям – всему, чем Господь населил данный человеку мир и что будет жить с ним в этом мире. В раю человек позна́ет добро и зло, позна́ет слишком рано, еще ребенком, позна́ет тогда, когда душа его еще не была воспитана. Первое зло, которое сотворит человек, – нарушит запрет Господа; это зло, порожденное ребенком, но дальше, появившись в мире, зло начнет порождать зло, будет множиться и расти, и человек, душа которого еще плохо научена отличать хорошее от плохого, в неведенье будет только злу помогать. Мы боремся со злом и думаем, что, если мы против него, значит, мы – добро. Но это не так. Тот, кто против нас, тоже считает, что он добро, в этой борьбе сходятся два зла и рождается новое зло. Мы не понимаем и забываем, что добро – это нечто совсем другое, чем зло, что добро – тогда, когда кто и откуда на него ни смотрит, всегда видит добро.
В октябре пятьдесят девятого года состояние Сергея снова ухудшилось. Осень в тот год была плохая, прогулки из-за обложных дождей совсем редкими, но и в те дни, когда их выпускали во дворик, Сергей старался не выходить из корпуса. Почти все время он проводил в палате и теперь, через семь месяцев после поступления в больницу, стал привыкать к тому, что болен, и, возможно, еще долго будет жить вместе с другими больными здесь, в этом отделении. Он и раньше, летом, когда чувствовал себя хорошо, не хотел выписываться, понимая, что вывеска сумасшедшего дома хоть как-то его защищает, что и дальше оставаться в больнице для него правильно.
Осенью, когда дозы лекарств, которые ему давали, снова увеличились, он заметил, что память его слабеет, то, что было с ним до больницы, он помнит все хуже, и был рад этому. Изменилось и его отношение к Левиным: так же, как и для других больных, они теперь для него не свои, а скорее часть персонала. Тогда же при каждом свидании с Верой и Александрой он станет говорить, что ему трудно общаться с людьми «с воли», трудно перестраиваться и, если они начнут реже его навещать, это будет только лучше.
Осенью пятьдесят девятого года в самом Сергее уже есть понимание, что те, кто лежит вместе с ним в отделении хроников, давно не случайное скопище людей, они настоящая община или даже маленький народ, со своей судьбой, со своими собственными обычаями, нравами, законами. Главное же – этот народ его ждет. Но сделаться его частью Сергей сумеет только в начале зимы следующего года, когда Вера, Александра и Ирина будут приходить к нему не как раньше, почти каждый день, а два-три раза в месяц, и вместе с их ежедневными визитами кончится его жизнь на два дома, они перестанут лезть не в свои дела, перестанут напоминать ему то, что так и так с ними связано и что он должен забыть.
С зимы шестидесятого года санитары начнут бить его, как и других больных, он тоже будет подголадывать без передач, но теперь он уже не один, он в общине, он часть народа, который принял его, перед которым он ни в чем не виноват и который ни в чем не виновен перед ним. Он свой среди своих, и он пожертвует всем, чтобы его народ жил лучше.
В жизни отделения хроников была одна закономерность. Все существование в нем было подчинено строгой цикличности. Цикл, словно отмеренный по линейке, продолжался ровно три месяца и кончался бунтом, в котором участвовали все больные. За весну и лето пятьдесят девятого года Сергей видел два таких восстания – 10 мая и 11 августа, но и до мая про эти бунты ему много раз рассказывал Левин, который видел их добрый десяток, а кроме того, год назад переписывал посвященный им специальный медицинский отчет.
По словам Левина, выходило, что первый бунт был в отделении в январе пятьдесят первого года, а до этого ни о чем подобном здесь никогда ничего не слышали. Бунты были страшны, безумие больных, раньше направленное вовнутрь, замкнутое, огороженное в них самих, выходило наружу, соединялось друг с другом и начинался погром. Стихия его захватывала самых тихих и занятых собой больных, но длился он недолго, редко больше двух-трех часов. Кончалось же все массовой экзекуцией, её проводили санитары, собранные со всей больницы: больных избивали, вязали в смирительные рубашки, кололи аминазин.
Еще 10 мая, во время первого бывшего при нем восстания, Сергей заметил, что эта экзекуция не столько прекращала бунт, сколько следовала за ним. Когда он начинался, отделенческие санитары прятались в ординаторской и отсиживались там, пока не получали подкрепления, но и всем скопом санитары начинали действовать, когда бунт уже затихал, сам собой сходил на нет. В отделении была разработана целая система мер, чтобы предупредить эти вспышки, хотя бы купировать их. Врачи и санитары разными способами пытались сгладить пик, как бы рассредоточить безумие больных по всему объему этих трех месяцев. Чтобы добиться этого, санитары, запугивая больных, заставляя выложиться до времени, ежедневно по плану их избивали, только за неделю до бунта избиения кончались и больным начинали давать двойные и тройные дозы успокоительного. Однако основная ставка была на другое.
Трехмесячный цикл имел свои высшую и низшую точки. Высшая падала на бунт, дальше возбуждение в отделении спадало, достигая минимальной отметки примерно через два месяца, затем снова шел подъем. В низшую точку цикла санитары принудительно устраивали в отделении общую мену кроватями, такая операция называлась «третий лишний». Многие больные ночью ходили под себя, у других были припадки, и теперь, после мены, оказавшись на одной койке, они, как могли, сводили друг с другом счеты. Но сил было мало, больные были вялые, сонные, и санитары легко гасили возмущение.
Цель операции «третий лишний» была проста: стравив больных межу собой, создать в палатах постоянный источник недовольства. Привыкание соседей по койке шло долго, обычно не одну неделю, и все время, пока оно продолжалось, ненависть больных была направлена друг на друга, она изнуряла, ослабляла их, самое же важное, снимала давление с персонала. Смена коек считалась очень эффективной мерой, но Левин говорил Сергею, что бунты идут точно так же, как раньше, так же начинаются каждые три месяца, так же застают врачей и санитаров врасплох и по-прежнему никому ничего не понятно. Главная загадка – даже не неожиданность и сила вспышек, а их строгая периодичность, она-то и ставит всех в тупик.
Эта предсказуемость бунта и на равных его внезапность были удивительны. С первых чисел мая Сергей знал, что со дня на день будет очередная вспышка, он ждал ее и внимательно следил за тем, как ведут себя больные. Левину Сергей тогда говорил, что в отделении наверняка происходят те же народные восстания, что испокон века потрясали Россию, здесь обязательно есть свой вождь, свой или Болотников, или Разин, или Пугачев. Он такой же больной, как и они, плоть от их плоти, но, увы, все эти вспышки отчаяния и ненависти обречены на неудачу. Народный бунт не признает организации, у него нет ни плана, ни четкой программы, его страшная сила – сила зверя, в ней нет разума, она стихийна, и народ, отбунтовав, снова смиряется, дает надеть на себя ярмо еще тяжелее прежнего.
В 1861 году, после отмены крепостного права Александром II, народниками была создана организация «Земля и воля». В России все тогда ждали, что народ вот-вот восстанет, ждали крестьянской революции, и «Земля и воля» должна была ее возглавить, привести к победе.
Но народ не поднялся ни в шестьдесят первом году, ни в шестьдесят втором, а в шестьдесят третьем восстала не Россия, а Польша, и Россия с Александром II подавила ее. Почему так получилось, неизвестно и сейчас, и, может быть, здесь, в их отделении, они наконец получат ответ, как и кто начинает народный бунт и почему он не начался тогда, в шестьдесят третьем году.
Десятого мая (как и несколько предыдущих дней, Сергей почти не выходил из палаты) кончались три месяца, все ждали новой вспышки, и он боялся ее пропустить. Чтобы разобраться в отделенческих делах, еще в конце апреля Сергей стал вести дневник, в него он старательно заносил самые малые изменения в поведении больных. Вдобавок, чтобы составить общую картину, он каждый вечер перечитывал свои записи, но и от того и от другого толку было немного: разочарованный, он видел, что с больными не происходит ровным счетом ничего. Напряжение не растет и ничего не меняется. К десятому мая он уже уверился, что бунтов больше не будет, они кончились или сами собой, или, наконец, подавлены врачами и санитарами. Весь тот день он почти безотлучно провел в палате, но в семь часов вечера ему сказали, что его ждет Вера, и Сергею пришлось оставить свой пост. Он не хотел ее видеть, вообще не хотел выходить на улицу, но больные вели себя, как обычно, даже спокойнее обычного, надеяться было не на что, и он все-таки пошел.
Как всегда, Вера ждала его в углу дворика, у забора, разделяющего территорию их отделения и городской парк. На забор и парк выходила глухая, без единого окна, торцовая стена здания, место это было самым безопасным, называлось оно «карман» и считалось вотчиной больничных алкашей. В заборе была проделана большая дыра, сюда приносили и тут пили водку, через эту же дыру летом ходили в парк за пивом. Сергей уже несколько раз говорил Вере, что она может ждать его где угодно, только не здесь, что здесь они всем мешают, но Вера не слушалась, и виноват в этом был он сам.
Как-то в середине апреля Вера пришла к нему позже, чем всегда, они заговорились и не заметили, что уже темно и во дворике они одни, прогулка давно кончилась, больных загнали в помещение и отделение заперто. Сергей долго стучался в дверь, но санитары, наверное, были в столовой, и ему никто не открыл. Вера сидела на скамейке перед входом, он сел рядом – через час должна была прийти ночная смена и впустить его. Ждать было скучно, и, когда совсем стемнело, они ушли обратно в «карман». Здесь Вера стала целовать его, она была маленькая, намного ниже, чем он, Сергей поставил ее на кирпичное основание забора, и сначала они спали стоя. Потом она захотела снова, вечер был очень теплый, ногами они сгребли прошлогодние листья, Вера постелила свою нижнюю юбку, легла, и они спали еще дважды.