С Левиным Сергей разговаривал дважды. Первый разговор он построил как продолжение их прошлогодних бесед о больничных непорядках, но сразу увидел, что Левин понимает, что происходит в отделении, догадывается о его роли, и свел разговор на нет. Второй раз они говорили тридцатого апреля. На этот раз Сергей уже не играл в кошки-мышки, он не сомневался, что правда за ними и это убедит Левина перейти на их сторону. Но Левин не захотел его понять и наотрез отказался помогать. Сергею он сказал две вещи, которые иначе, чем издевкой, назвать было трудно: первое – «больные не должны управлять здоровыми», и второе – «если зло исходит извне, тогда еще есть надежда».
После второго разговора с Левиным вся организация оказалась засвеченной. Несколько дней Сергей был в прострации. Он знал, винил себя в том, что сам раскрылся, сам доверился Левину и погубил все их дело. Потом, когда Сергей стал постепенно приходить в себя, вопрос, что делать с Левиным, трижды обсуждался Трухно, Козловым и им. Трухно с Козловым считали, что Левин наверняка передал свой разговор с Сергеем сыну, теперь они равно опасны и оба должны быть убиты. Смерть Левиных будет не только оправдана интересами дела, но и справедлива, поскольку они давно не больные, а часть медперсонала. Но тогда Сергей отказался дать санкцию на их убийство. Он продолжал считать, что пока все должно ограничиться их избиением и запугиванием, потому что без помощи Левиных сексотом ему не стать. Во время третьего заседания Козлов спросил Сергея, кто возьмет на себя избиение Левиных – они сами или другие больные, Сергей ответил, что они трое при всех условиях должны остаться в тени, тогда Трухно поддержал Козлова, сказал, что больным в состоянии аффекта трудно объяснить, как это – избить Левиных, но не убивать их, и на этот раз Сергей с ними согласился.
Через два дня после этого разговора от одного из больных Сергей узнал, что медсестра Марина, женщина редкой красоты, которая полгода назад стала женой врача их отделения, изменяет ему с ночным санитаром и понял, что договориться с ней будет не трудно, Левин ему больше не нужен. В тот же день вечером он сказал Трухно и Козлову, что пришло время вернуться к Левиным. Их точку зрения он знает, но, так как речь идет о человеческих жизнях, они должны вынести приговор единогласно. Потом раздал каждому по ручке и листку бумаги и добавил, что голосовать они будут тайно, что минус в их листках означает смерть Левиных, а плюс – их жизнь: так что они должны хорошо подумать, прежде чем что-нибудь напишут. Ни Трухно, ни Козлов не знали, чего хочет Сергей, и оба, не сговариваясь, решили за ним подглядеть. Он провел только одну горизонтальную черту, и вслед за ним Трухно и Козлов тоже поставили минус.
Через два дня ночью в отделении началась драка, в самом ее разгаре несколько больных ворвались в комнату Левиных, и те после короткого сопротивления были убиты. В конце апреля Сергей во время дежурства Марины встретился с ней. Они долго говорили, и она согласилась помогать им и дальше.
К середине мая шестидесятого года организация Трухно и Козлова уже полностью контролировала отделение хроников и успела добиться удовлетворения большинства требований. Прекратились избиения и издевательства, в больницу завезли сорок дополнительных коек; пока их поставили в коридоре, но скоро плотники должны были закончить деревянную перегородку, которая отрезала конец коридора и делала из него новую палату. Больным теперь регулярно меняли белье и стали лучше кормить.
Оба летних месяца, июнь и июль, Сергей чувствовал себя хорошо, дело, за которое он боролся, победило, он был бодр и весел, хотя почти не принимал лекарств. Врачи говорили Вере, что пока все идет отлично, Сергей практически здоров и в конце августа, если ничего не изменится, а главное, он сам будет к этому готов, его выпишут. Тем неожиданнее после таких прогнозов было для всех самоубийство Сергея, происшедшее ночью семнадцатого августа 1960 года. Его смерть подкосила Веру. По словам Ирины, она долго болела и, так и не оправившись, умерла в январе 1963 года.
Самоубийство Сергея и для врачей, и для его близких осталось загадкой, но после того, что мне было рассказано, я рискну сделать одно предположение. Конечно, свою роль сыграло то, что он все еще боялся жить на свободе, вне больницы, но главное не это. Думаю, что он покончил с собой, когда понял, что здоров. Полтора года Сергей был болен; обычный хроник, он стал вождем больного народа. Он возглавил борьбу своего народа с медперсоналом – властью, которая давила и угнетала. Чтобы сломить эту власть, он, как Клеточников, внедрился в нее. И вот, когда его народ победил, было это в начале августа, Сергей вдруг увидел, что больше не болен, что он здоров и смотрит на других больных глазами здорового, теми же глазами, что врачи и санитары, – глазами власти. А это значило, что теперь у него нет своего народа, он вышел из него, изменил ему, его предал.
Проложит колею телега,
Впряженный мерин стар и плох,
У умирающего бега
Большие вмятины подков.
Следы колес равны пред Богом,
Мечтаний века в этом суть,
А мерин смертную дорогу
До дома хочет дотянуть.
Как уже говорилось выше, мой приемный отец, Федор Николаевич Голосов, урожденный Федор Федорович Крейцвальд, был младшим и последним из трех братьев Крейцвальдов. Он родился в Москве 7 апреля 1937 года. Летом 1938 года, в июне, его мать Наталья Крейцвальд перевезла годовалого Федора в Кусково на дачу, которая принадлежала Николаю Алексеевичу Голосову, ее двоюродному брату. Своих детей у Голосовых не было, и еще с весны и он, и его жена Марина наперебой уговаривали Нату, что не надо ничего искать и снимать, что лучше, чем у них в Кусково, ребенку нигде не будет. А главное, они сами готовы прожить с ним все лето, она, если хочет, может вообще не показываться на даче. В конце концов Голосовы и Ната условились, что, не считая экстренных случаев, она будет приезжать в Кусково в субботу вечером и на воскресенье отпускать их в Москву.
Весь июнь и половину июля эта договоренность действовала безотказно, Марина и Николай с азартом занимались ребенком – кормили, гуляли, играли с ним, чувствовали себя настоящими родителями и были счастливы, но пятнадцатого июля, в свою обычную субботу, Ната неожиданно не приехала. Никаких дел в Москве у Голосовых в этот раз не было, она их ничем не подвела, однако когда Ната не приехала и в воскресенье, Марина начала волноваться, не случилось ли чего, и, чтобы ее успокоить, Николай в понедельник первым же поездом поехал в город. Здесь он узнал, что два дня назад Федор и Ната были арестованы.
Лето Голосовы так и дожили с Федей на даче, а осенью, переехав в город, взяли ребенка к себе. В мае следующего, тридцать девятого года, Голосовым после долгих хлопот удалось официально оформить опеку над мальчиком. У Николая из-за этого опекунства были серьезные неприятности, его несколько раз разбирали на собраниях, хотели уже выгнать из партии и из конструкторского бюро, в котором он работал, но тут вдруг на государственных испытаниях отлично показал себя его новый двигатель, и дело было решено замять. Ему дали выговор и оставили в покое.
Усыновили Голосовы Федора уже после конца войны, в сорок седьмом году, вернувшись в Москву из эвакуации. Тогда из справки, полученной в МВД, они узнали, что мать Федора Наталья Крейцвальд, урожденная Коновицына, умерла в лагере от пневмонии 21 мая 1942 года, всего за месяц до окончания своего пятилетнего срока, ее муж, Федор Иоганнович Крейцвальд, получил вторые десять лет и, значит, выйдет на свободу не раньше 1957 года, а другой их сын Сергей пропал без вести в Волоколамске 22 августа 1941 года во время немецкой бомбежки. Только следов своего тезки – Николая, старшего из трех братьев Крейцвальдов, Николаю Алексеевичу, несмотря на все попытки, разыскать не удалось.
Почему не удалось – я теперь знаю. Данные о том, что Николай был зачислен в штрафбат, отправлен на фронт и пропал без вести в боях под Харьковом, были и в МВД, и в архиве Министерства обороны, но после того, как Николай при своем первом допросе в районном отделении милиции прибавил себе два года, во всех документах значилось, что родился он в двадцать четвертом, а не в двадцать шестом году (раньше, чем Федор и Ната вообще поженились), естественно, Николай Алексеевич, точно зная год его рождения, указывая в бумагах правильную дату, найти никого не смог. Я сам шел тем же путем, что Николай Алексеевич, и сведения о Николае Крейцвальде получил совершенно случайно: когда он родился, не знал и запрашивал архивы обо всех людях, носящих имя, отчество и фамилию «Николай Федорович Крейцвальд».
Из сорока пяти лет, прожитых Федором Николаевичем, первые восемнадцать были счастливыми. Хотя в тридцать восьмом году он лишился матери и отца, но тогда ему едва исполнился год, помнить он их не мог и до пятьдесят шестого года даже не подозревал об их существовании. Марина и Николай не просто заменили ему родителей, он был их сыном – сыном любимым и единственным, и, кажется, за все свое детство он ни разу не знал обычного для детей страха: а что, если мои родители на самом деле не те, кто меня родил, и все так плохо, потому что я им чужой?
Судя по рассказам Федора Николаевича, жили они дружно, разумно и спокойно, но сейчас я знаю, что так у Голосовых было не всегда. Марина и Николай поженились еще в двадцать шестом году, чуть ли не в один месяц с Федором и Натой, брак был по любви, они были очень привязаны друг к другу, но Марина, хоть и испробовала все возможные средства, даже ложилась на операцию, никак не могла забеременеть, родить ребенка, и в тридцать пятом году Николай, устав ждать, от нее ушел. Год они жили отдельно, потом Николай вернулся, но тогда, в сущности, ничего у них не наладилось. Лишь когда появился маленький Федор, они поняли, что их теперь трое, наконец-то у них есть свой ребенок, свой сын.
С Федором к Голосовым пришла удача. Еще перед войной Николай выдвинулся в число ведущих конструкторов авиационных двигателей, в сороковом году получил Сталинскую премию за двигатель РТ-3, а к концу войны был уже в немалых чинах и руководил собственным КБ. Все эти годы, кроме четырех лет эвакуации, они прожили на Никитском бульваре в удобной (у Федора, сколько он себя помнил, всегда была своя комната) и хорошо обставленной квартире с картинами и множеством книг. У Николая Алексеевича была отлично подобранная библиотека, в основном – классика и дореволюционная история России. Начало этой библиотеки положил еще его отец, оба они любили ходить по развалам букинистов, оба в свое время мечтали об историко-филологическом факультете (отец Николая тоже был инженер) и по старой памяти покупали не только общие труды и монографии, но и важнейшие издания источников – от Полного собрания русских летописей до томов Русской исторической библиотеки. Думаю, что эти книги и сделали Федора Николаевича историком.