На этих допросах из страха, ненависти, подлости и отвращения рождалась правда: семья Ступиных-Кострюковых, его отец-кулак, их хозяйство, ссылка в Сибирь, бегство из эшелона, усыновление, смена фамилии, переезд в Москву, фронт, окружение, допросы, послевоенная жизнь – все с первых воспоминаний, с самого начала было проникнуто ложью и изменой. Передо мной предстала вся жизнь Кострюкова от детских страхов и обид через школу, фронт, Лидию до дня ареста. Я видел, что питало его предательство, видел, как оно зрело, росло в нем, как постепенно заполнило, заразило его всего. В «Известиях» я писал об этих допросах, что работа следователя сродни труду писателя: только им дан талант понимания человека, и если писателя мы любовно называем «инженером человеческих душ», то следователь имеет не меньше прав на это почетное звание.
После ареста лейтенанта МГБ Пастухова как бы по инерции был взят еще ряд сотрудников органов, пытавшихся выручить его и прикрыть дело. Но вскоре я стал замечать, что кто-то тормозит расследование, тем самым хочет дискредитировать Константина Николаевича. Теперь он на каждом шагу сталкивался с бюрократическими рогатками, не мог получить даже новых ордеров на арест. Все это косвенно отразилось и на мне, и на «Известиях». Главный по неделе не мог дозвониться до Лаврентия Павловича, заметно холоднее стал со мной и подполковник Петров. Хотя, может, это только казалось, и просто сама тема, сделавшая меня знаменитым, постепенно ускользала из рук.
3а последний год о Кострюкове вышло два романа и несколько повестей, написанных нашими ведущими прозаиками. Шаг за шагом я уходил в тень, даже в газетах статьи о Косте все чаще были подписаны не моей фамилией. Тогда же, в начале сорок девятого года, мне предложили очень заманчивое назначение – спецкором «Известий» в Прагу, город, который я успел полюбить на всю жизнь. Формально это было повышение, но я не обманывался. Две недели размышлял, а потом, как ни жалко было расстаться с Костей, согласился; отставка все равно была неизбежна, а эта хоть была почетная.
В Праге я проработал до пятьдесят пятого года. Естественно, и там по мере возможности следил за делом своего однополчанина Кости Кострюкова, делом, стоящим у истоков моей журналистской карьеры. Из Москвы доходили самые разные, порой совершенно фантастические слухи. Так, говорили, что сам Берия не раз пытался прикрыть дело, что на одном из заседаний ЦК он, готовя почву для устранения Кострюкова, заявил, что тяжелейшее следствие полностью подорвало его здоровье и врачи не ручаются за Костину жизнь. Однако товарищ Сталин ему резко возразил:
«Такие люди, как Кострюков, для нас чрезвычайно важны, они наша опора. Мы должны беречь их и заботиться об их здоровье. Если товарищ Кострюков так плох, как это говорит товарищ Берия, надо отправить его отдыхать в Крым».
Берии пришлось отступить, Кострюков провел больше месяца в Ялте и с новыми силами продолжил работу.
Через год по предложению Берии ЦК вновь обсуждал дело Кострюкова. Берия утверждал, что аресты, проведенные Кострюковым среди сотрудников МГБ, так же, как вообще вся его деятельность, дискредитируют органы, что сам Кострюков предатель и враг, что следствие, когда возглавлял его еще Кононов, показало это со всей ясностью. Берия требовал отставить Кострюкова от расследования и немедленно передать его дело в суд. Однако Иосиф Виссарионович и на этот раз защитил Кострюкова. Берии он сказал:
«Мы должны отличать Кострюкова-предателя от Кострюкова – советского человека. Для этого нужна зоркость, которой товарищу Берии иногда не хватает. Здесь товарищу Берии надо учиться у народа. Народ никогда не путал Кострюкова-предателя и Кострюкова-героя».
После этого заседания я все чаще и чаще слышал, что разоблачения, сделанные Кострюковым, подорвали доверие товарища Сталина к Берии и к руководимому им Министерству государственной безопасности и что ему в преемники он готовит самого Константина Николаевича. Эти слухи становились все настойчивее, пока ненастным мартовским утром я, раскрыв только что доставленный из Москвы номер «Известий», не увидел на первой странице в траурной рамке портрет моего дорогого друга, однополчанина Константина Николаевича Кострюкова.
Умер Костя Кострюков, умер, как говорилось в некрологе, на боевом посту от кровоизлияния в мозг. У многих из нас возникло тогда подозрение, но фактов ни у кого не было. И только в 1953 году, когда Берия, многие годы возглавлявший МГБ, был разоблачен как агент английской разведки и расстрелян, мы поняли, кто убил Костю. Да, Константин Николаевич Кострюков погиб как герой.
Семейная революция
Прошел год после смерти отца, прежде чем я сумел выкроить время и начать разборку нашего архива. Было лето, но погода стояла холодная, почти каждый день шел дождь. Мои были на даче и должны были вернуться только через неделю. Я уж и забыл, когда последний раз оставался один в нашей большой, почти коммунальной по числу душ квартире.
Начал я с отца. Целыми днями, смотрел письма, фотографии, дореволюционные справки и дипломы, газетные вырезки, мандаты. Фотографии особенно занимали меня. Их было много, отец любил сниматься и на фотокарточках всегда выглядел веселым и здоровым. В жизни, к сожалению, так было нечасто.
Вот самая ранняя фотография отца. Ему год или чуть больше. Мать, прямая и высокая, держит его на руках; сзади, обняв ее за плечи, стоит мой дед, земский статистик. Первая фотография отца в гимназической форме: ему шесть лет и он зачислен в приготовительный класс. Больше всего меня занимает отец тех же лет, что и сейчас мне. Мы похожи, лицо его уже далеко не молодо, грань между зрелостью и старостью пройдена. Я смотрю фотографии уже несколько часов, откладываю, беру снова. Отец уже прошел свой путь, я еще иду. Я уже говорил, что мы похожи. Кажется, я повторяю и его путь. Думаю, что и умру, когда мне будет столько же лет, сколько ему. Но это не важно, главное, что теперь я на передней линии, первый в очереди.
Среди других бумаг я нашел в его столе большую синюю папку с документами, относящимися к семейной реформе. Я много раз о ней слышал, знал, что в папке хранятся проекты, подписанные самим Иосифом Виссарионовичем, но ни разу ее не видел. Отец берег папку как зеницу ока и никогда никому не показывал. Я даже не знал, что он держит ее дома. Теперь она моя. Кончившись, жизнь отца со всем, что в ней было, и с этой папкой тоже, стала моей жизнью, продлила ее назад, в прошлое. Моя жизнь сравнялась с его и пошла дальше.
Наша квартира всегда была проходным двором, заполненным родными и двоюродными дядями и тетями с бесконечным сонмом своих детей, оставшихся в памяти братьями и сестрами, приезжавшими неведомо откуда и так же неожиданно исчезавшими. Я был заворожен этой круговертью появлявшихся в моей жизни родственников. В их письмах, составивших хронику нашей семьи, смерти, любови, карьеры соединялись с обычными браками, за которыми следовало появление детей – моих новых родственников, и разводами, после которых они переезжали в другой город, почти всегда почему-то через Москву, через наш дом.
Эти переезды только казались случайными, с удивлением я обнаружил, что, как только один из гостей уезжал и место освобождалось – поводы были основательны: те же любовь, карьера, развод, смерть, на смену ему почти немедленно приезжал другой. Теперь я понимаю, что виной такому столпотворению был сам отец, его боязнь пустоты, начавшаяся еще в детстве и ставшая почти болезнью после месяца заключения в одиночной камере в декабре 1906 года.
По образованию отец был юристом, специалистом по истории семейного права. Еще в 1903 году он стал членом партии, дрался на Краснопресненских баррикадах в девятьсот пятом, однако в десятом году, уже в эмиграции, отошел от партийной работы, поступил на юридический факультет Лувенского университета и всецело занялся наукой. На жизнь он зарабатывал репортажами о сенсационных судебных процессах в Европе, которые писал для десятка газет и журналов самого разного направления, от социал-демократов до октябристов. В 1917 году отец вернулся в Москву, а в двадцать третьем в издательстве «Недра» двумя тиражами вышла его первая книга «Социалисты о семье и браке (от Кампанеллы до Маркса)», наделавшая много шуму. Книга привлекла внимание Сталина, который предложил отцу стать его референтом по этим вопросам. Тогда же отец начал преподавать в Московском университете.
В своем исследовании отец писал, что уже первые социалисты понимали: семья – главный оплот всего старого, косного, отжившего – не разрушив ее, коммунистическое общество, общество людей, ставящих общественные интересы выше личных, не построить. Что делать с семьей, думали со времен города Солнца, но все, что предлагалось – от фаланстеров до узаконенного разврата, – оказалось утопией. После семнадцатого года проблема эта из теоретической стала остро насущной. Утверждение Маркса, что гибель буржуазного строя лишит семью экономических корней и она сама собой отомрет, было слишком оптимистическим. Надломленная годами гражданской войны и военного коммунизма, голодом, страхом, болезнями, разбродом и разрывом всех и вся отношений, атакуемая и высмеиваемая ходившими по Москве и Ленинграду в чем мать родила членами общества «Долой стыд», – к середине 20-х годов семья неожиданно вновь укрепилась.
Не только простые граждане, но и коммунисты, испытанные бойцы, прошедшие через царскую тюрьму и каторгу, через самое горнило классовых битв, не справились с собственными семьями, шаг за шагом личные интересы возобладали у них над общественными. Ясно, что для революции эти люди, несмотря на все заслуги, были потеряны. Семья была тайным движителем того бюрократизма, о котором с болью и тревогой писал в последних статьях умирающий Ленин.
В конце двадцатых годов семья сделалась опаснейшим врагом страны. Борьба с ней – семейная революция – наряду с индустриализацией, коллективизацией и культурной революцией вошла в число первоочередных задач, стоящих перед республикой. Хотя в тридцатые годы семейна