История была такая. В Мурманске в день приема своего первого судна государственной комиссией он, мало что соображая с похмелья, захлопнул дверь, оставив дома и ключи, и папку с чертежами. Взломать дверь было нечем. Долго звонил соседям (было раннее утро), наконец ему открыли. Он прошел прямо на балкон, перелез через решетку и, держась за нижний край балкона, попытался ногами нащупать карниз (так в юности, возвращаясь домой со свиданий, он добирался до своей комнаты). Пару минут, вцепившись в полосу ледяного металла, он шарил ногами, ища опору (между последним, седьмым, и шестым этажами карниза как раз не было), а потом руки его разжались, и он полетел вниз. Отделался дядя довольно легко: перелом руки, ноги и трех ребер. Лежа на вытяжке в ленинградском госпитале, куда его вскоре перевезли, он сумел сделать ребенка (или она сумела) ходившей за ним медсестре. Впрочем, ребенка этого семья так и не признала.
Дядя родился в 1905 году, в самый разгар тогдашней революции. Схватки у матери начались во время митинга, на котором она – один из лучших бундовских ораторов – говорила речь. Ее едва успели довезти до роддома, где она разрешилась сыном, весившим пять килограмм восемьсот грамм. Во время ареста в числе прочих бумаг был изъят диплом этого роддома, удостоверявший, что она родила самого крупного ребенка в его истории. В конце пятидесятых годов, когда начались реабилитации, дяде сказали, что его мать не признала ни одного обвинения, не назвала ни одной фамилии и была застрелена прямо во время допроса.
В нашем роду многие пьют. Дядя пил с девятнадцати лет, с инженерной практики на Сормовских заводах, отец – с войны. Пьет и сын дяди, мой двоюродный брат. Людей, пивших столько, сколько дядя, я не встречал. Редко болея, он говорил, что так проспиртовался, что его не берет никакая зараза. Уже в семидесятые годы, проводя совещания в своем рыбном министерстве, он, когда открывались винные отделы, то есть ровно без пяти одиннадцать, объявлял, что по вполне понятным причинам заседание прерывается, и шел в магазин. От выпитого дядя почти не пьянел.
На Лубянке, где его обвинили в том, что он продал немцам чертежи советского рефрижератора (немцы спустили такой же на воду за два года до нас), все строилось на многочисленных мурманских доносах. Он хорошо помнил, с кем и что говорил, следователю никак не удавалось его поймать, а сам он ни в чем не признавался. Дело застопорилось. Я уже сказал, что в августе сорок первого его выпустили.
Мурманские доносы были старые, и, как он думал, им дали ход совсем по другой причине. Перед войной он послал в Академию наук несколько работ, среди которых были проекты радарной установки и самонаводящейся ракеты. Несколько раз его вызывали для доклада то в одно министерство, то в другое, потом засекретили, но к работам не привлекали, наоборот, посадили. Больше этой темой он не занимался, в восьмидесятые же годы вдруг появилась статья, где он был назван одним из пионеров советского ракетостроения.
Его младший брат был моим отцом. Он начинал как ученый-генетик, учился у Кольцова, но потом стал журналистом и уже корреспондентом «Правды» участвовал в тридцать седьмом году в первом зимнем арктическом перелете вдоль всего побережья Ледовитого океана. После остановки на Чукотке они должны были лететь дальше, на всемирную выставку в Америку, в город Портленд. Они прошли почти весь маршрут, когда недалеко от Анадыря в воздухе у них сломался мотор. Сели чудом. Но отец считал настоящим чудом не посадку, а поломку мотора, так как, долети они до Портленда, их по возвращении расстреляли бы как американских шпионов.
В Мурманске, в начальной точке своего перелета, они были встречены как герои, все получили большие ордена, день за днем шли банкеты и чествования. Банкеты быстро приелись, идти надо было в надетых на голое тело кухлянках: в жарко натопленной зале сидеть в таком костюме – мука. Когда командир самолета, собираясь на очередной прием, не позвал отца, тот был только рад, но, когда его не взяли и на второй, и на третий, удивился, обиделся и потребовал объяснений. Командир молча указал на толстую пачку вскрытых писем, лежавшую у него на тумбочке, повернулся и вышел.
В пачке было около восьмидесяти адресованных отцу посланий: тридцать от брошенных детей, сорок от жен и девять от матерей (его газетный псевдоним был очень распространенной русской фамилией). Каждый из корреспондентов носил ту же фамилию, что и он, каждый верил, что он их отец, муж или сын, молил вернуться обратно и забыть все. Письмо одной из жен было так прекрасно, что отец потом до конца своих дней жалел, что к ней не поехал.
Когда экипаж возвратился с банкета, отец сказал им:
«Ну хорошо, вы могли поверить, что я бросил тридцать детей, сорок жен, но как я мог бросить девять матерей…»
Командир, раскачиваясь с пятки на носок, долго смотрел на него, удивляясь непонятливости, а потом произнес: «Достаточно и одной…»
После Арктики и ареста матери его перевели из Москвы и назначили спецкором «Правды» в Ростове-на-Дону. В райкоме партии дали человека, который должен был подыскать ему квартиру. В центре города, на улице Ленина, они вошли в большой угловой дом, поднялись на последний этаж и пошли вниз. Все квартиры после недавних арестов были опечатаны. Сопровождающий срывал пломбы, открывал дверь и спрашивал: «Эта?»
Отец, не заходя, говорил: «Нет».
Так они прошли весь дом и поехали в гостиницу.
На фронт отец пошел в июне сорок первого года добровольцем. После Арктики он был орденоносцем, единственным в полку, и ему было легче. Старшина, обучавший их, говаривал, что отец всем хорош как солдат, но у него есть два недостатка: высокий рост, поэтому он будет правофланговым и его первым убьют, и высшее образование – из-за него он много думает и, идя в строю, затягивает шаг. Тот же старшина, воевавший еще в четырнадцатом году, говорил, что интеллигенты быстро вшивеют, не вкладывая в это, впрочем, никакого второго смысла.
Биологией, и особенно генетикой, с которой начинал, отец продолжал интересоваться всю жизнь, одним из первых стал о ней писать. Среди главных своих открытий он числил «ген бердичевского еврея» – в Бердичеве наш род прожил несколько веков: наблюдая себя, своего брата и меня, отец признал за таковой рубашку, всегда торчащую сзади из брюк аккуратным треугольником.
Как-то, дело было уже в санаторном отделении психбольницы имени Кащенко, он на прогулке встретил человека в клетчатой байковой рубахе, которая прямо салютовала, откуда ее хозяин родом. Отец подошел к нему, спросил, но оказалось, что это американец, который ни слова не говорит по-русски. Медсестра сказала, что он приехал в Россию из Нью-Йорка на пушной аукцион, но ничего не купил, впал в депрессию и лег в больницу прийти в себя. Казалось, теория отца потерпела крах. Какова же была его радость, когда накануне выписки торговца выяснилось, что в 1903 году он в полугодовалом возрасте был вывезен родителями в Америку именно из Бердичева.
Во время своего арктического перелета на одной из стоянок отец поссорился с кем-то и, обидевшись, ушел в тундру. Была полярная ночь, началась метель, нашли его случайно. Ребенком он остался и сейчас, в свои нынешние семьдесят лет. Впрочем, он прав, когда говорит, что оправдал свою жизнь и расплатился за все еще на фронте в сорок третьем году.
Дело было на Украине. Шел бой. Рота взяла в плен двух венгров и трех чехов. Наши были в полукольце, боеприпасы – на исходе. Командир хотел их повесить (стрелять он жалел, боялся обнаружить, где залегла часть), отец не давал. Отправить пленных в тыл было не с кем: на счету каждый солдат. Отец, военный журналист, был в ту пору уже майором, ротный – капитаном. Чехи и венгры стояли рядом, слушали их перепалку и все понимали. В конце концов отцу удалось отбить их. В тыл он вез и довез их сам на редакционном «козлике» без всякой охраны. Все они дожили до конца войны.
Свой род мы ведем от Исаака, третьего брата Иисуса Христа. Вскоре после того, как Иисус, проповедуя, стал ходить по стране, Исаак со своей женой Рахилью и двумя маленькими детьми покинули Израиль и сначала поселились в Греции, в Коринфе, переписывая для тамошних евреев Тору (почерк его был удивительно красив), потом в Медиолане, и уже в самом конце жизни семья снова переехала, на этот раз в Испанию, в Сарагосу. Не думаю, чтобы Исаак заметил эти длинные бессмысленные переезды, которые в надежде приобрести достаток всегда была готова предпринять Рахиль. Так мы поселились в Испании, где прожили почти полторы тысячи лет вплоть до указа, изгоняющего евреев из этой страны. В Сарагосе Исаак действительно оказался единственным переписчиком, однако, процветали они недолго, скоро его глаза, измученные нескончаемым чередованием букв, стали слепнуть, и последние годы семья жила почти целиком на помощь, оказываемую общиной.
До 5651 года, или до 143 года по рождению Христа, о судьбе потомков Исаака мне ничего не известно. Скорее всего, не отмеченные ни особыми способностями, ни богатством, они жили, не покидая Сарагосу или всегда рано или поздно в нее возвращаясь. Во всяком случае, первые известия о моей семье, датируемые, как я уже говорил, серединой II века, происходят именно оттуда.
К этому времени христианство уже широко распространилось в еврейских общинах диаспоры. Споры и конфликты между правоверными иудеями и последователями новоявленного Мессии побудили руководителей самых старых и больших общин послать в Палестину несколько раввинов, известных своей святостью, чтобы на месте выяснить происхождение и сущность нового учения. Особенно занимала их личность пророка.
В разрушенной и безлюдной Палестине, однако, не удалось узнать ничего достоверного. Страшные картины всеобщего запустения и людского горя в некогда цветущей стране, в Земле Обетованной, о которых они слышали от многих беженцев, а теперь увидели сами, почти полностью поменяли первоначальные планы. Дни их пребывания в стране были целиком заполнены трудами, связанными с постройкой и восстановлением разрушенных синагог, организацией хедеров и ешиботов. Все деньги, привезенные с собой, и те, что они запрашивали с каждым кораблем, покидающим Палестину, шли на это да на помощь умирающим с голоду соплеменникам. Миссия затянулась, многие раввины решили остаться в Палестине, следы других затерялись, и только через три года, когда двое из посланных вернулись назад, направившие их общины получили о Христе и его учении некоторое представление, впрочем, отрывистое, сплошь и рядом недостоверное.