С каждым годом настойчивее и чаще те, кто окружают нас, напоминают, что мы происходим из дома царя Давида, и мы, уже готовые принять на себя роль, что нам предназначили, жадно ловим новые и новые известия о расположенном по берегам Волги могучем еврейском государстве – новом Израиле. Известий этих становится все больше, и в середине Х века движимый верой в скорое возвращение в Израиль, в конец изгнания и рассеяния старший среди нас, советник халифа Абдулрахмана III Хасдаи б. Исаак Шапрут поручает Менахему б. Саруку написать письмо хазарскому кагану.
После долгих лет ожидания, когда, становясь лицом к Иерусалиму, мы молились Богу не о себе (в череде гонений и преследований нам была дана передышка), а о благополучии тех десяти колен Израилевых, от которых ждали вестей, ответ приходит, и с того дня все наши надежды и мысли связаны с бесконечными степями, протянувшимися от Венгрии до самого Китая, с теми степями, которые многие века давали приют огромным ордам номадов, а теперь укрыли в своих травах десять сгинувших колен народа Божьего.
По-прежнему мы, как Иосиф, занимаемся порученными нам государственными делами и руководим общиной единоверцев, но купцы, приезжающие и уезжающие из халифата, знают, что легче всего нам угодить, доставив новые сведения о далеких хазарах. Когда несколько купцов, торгующих с Византией, привозят печальную весть о гибели каганата, мы не верим им, потому что знаем, что степи огромны и, раз укрыв в своих просторах гонимый народ, они и в другой раз дадут ему убежище.
Начинается и кончается реконкиста, объединение Испании, инквизиция, пытки, казни, костры; незадолго до указа, изгоняющего евреев из Испании, мы уезжаем. В считанные месяцы мы пересекаем Францию, Германию, переезжаем в Польшу, оттуда в Литву, через Смоленск и Чернигов добираемся до Киева. От тамошних евреев мы узнаем, что, хотя Хазария давно погибла, новгородские купцы все еще торгуют с последним остатком этого народа, живущим где-то в горах Кавказа.
Надежда не оставляет нас, мы снова садимся в ладью и плывем обратно к Новгороду. На половине дороги Моисея, проделавшего весь этот бесконечный путь, сваливает горячка, и через несколько дней он умирает. Его сын Схария приезжает в Новгород один. Он ходит по улицам города и проповедует. Его не трогают – многие считают его юродивым. Он учит о справедливости, о равенстве, о добре, и вскоре множество людей идут за ним, будто за пророком. Последователи Схарии есть уже во Пскове, Москве, Твери, говорят, что среди них даже сам великий князь Московский Иван. Через два года Схария умирает, и гонение – вечная тень его народа – настигает его учеников.
Эпилог
Теперь, когда записки Федора Николаевича окончены, мне остается сделать еще два дела: рассказать о последних годах жизни моего приемного отца и подвести ее итоги.
Жизнь Федора Николаевича, после того как он узнал, что он не родной сын Голосовых, узнал имена своей матери, отца, братьев, узнал, что мать погибла в лагере, отец, скорее всего, тоже погиб в лагере, а братья – на войне, – довольно четко распадается на три части. Границы их – переезд Федора Николаевича в Воронеж и его возвращение в Москву. Первый – до отъезда в Воронеж – время, когда он мечется, зная, что пойман и спутан всей своей прошлой жизнью, ее связями и воспоминаниями, они держат его, не дают идти дорогой семьи. Он – муха, попавшая в паутину. Сам он писал об этом так:
«Осенью весь лес в паутине. Я был невнимателен и запутался в ней. Я не хотел умирать. Я хотел жить. И утро, и день, и ночь я боролся. Я хотел порвать паутину. Я верил, что порву ее, но запутывался все больше. Наконец я затих. Паук понял, что сил у меня уже нет. Он тоже боялся, что я порву паутину. Он знал, что паутина хорошая, прочная, и все-таки боялся. Так отчаянно я боролся. Теперь он успокоился. Он знал, что я в его власти. Он очень хотел есть, но не спешил. Ему было приятно, что именно он сплел такую хорошую паутину. И вот он подошел ко мне. Он проверил, как я связан, и остался доволен. Он осмотрел меня всего и тоже остался доволен. Я был достойный противник. Такой добычей мог гордиться любой паук. Потом он стал пить мою кровь. Такую кровь он пил первый раз в жизни. Он сказал это. Он сказал, что моя кровь ему нравится. Как ни странно, мне это было приятно. Пока он пил, я думал о своих родных. Я думал, что они будут искать меня. Я думал, что они это так не оставят. Я думал, что пауку это даром не пройдет: ему за меня отомстят.
Родные искали меня много дней. Они искали, но не нашли. Тогда они обратились в милицию. Милиция быстро напала на след. Паука взяли во сне. Его судили и дали десять лет без права переписки. Да здравствует правосудие!»
В Воронеже Федор Николаевич постепенно начинает понимать, что его никто не держит и те, кто его вырастил, не враги ему. Шаг за шагом он выбирается из паутины, но не рвет ее и далеко не отходит. В нем появляется ностальгия по Москве, его истории оживают, он начинает рассказывать о людях, которых знал и с которыми был дружен.
Непосредственно перед возвращением в Москву и в Москве он предпринимает последнюю попытку разыскать отца и братьев. Даже если их уже нет в живых, он хочет найти всех людей, которые их знали, главное, тех, кто видел, как они умирали. К этому времени Федор Николаевич уже понимает, что он, как и любой другой человек, – центр некоего мира, люди которого связаны с ним и зависят от него, с которыми он, в свою очередь, тоже связан и от которых тоже зависит. Каждый из этих людей – центр еще одного мира, через них он связан с теми, с кем связаны они; так эта сеть тянется и тянется, будет тянуться и переплетаться, пока не захватит, не найдет и не соединит его с отцом и братьями. Понимая это, он начинает работу. Теперь он сам – паук, плетущий паутину.
Через год после переезда в Москву он вдруг видит, что под его началом уже стоит партия нового типа, партия более совершенная, чем китайские тайные общества, секта ассасинов, организация бланкистов, сицилийская мафия и «Народная воля».
Тех, кого он знал лично, он назначает командирами ячеек из людей, которых знали они, и уже как рядовые члены партии они входят в другие ячейки – ими командуют знавшие их. Преимущества его партии над всеми другими были очевидны. Во-первых, строжайшая система соподчинения, жесткая централизация и мобильность, так как все нити сходятся к нему, во-вторых, в силу того, что ни один из членов партии ничего про эту партию даже не слышал, – полная невозможность провокаторов, сексотов и, следовательно, провалов.
К шестьдесят шестому году Федор Николаевич и его партия уже легко могут держать в руках всю страну. Но он медлит, колеблется и не решается пустить ее в ход. Наоборот, за четыре месяца до своей кончины – возможно, он ее предчувствовал – Федор Николаевич начинает жечь партийные документы.
В гостиной у нас есть камин, старинный и очень красивый, кажется, французской работы. В январе семьдесят шестого года его впервые на моей памяти разожгли – я даже не знал, что им можно пользоваться, – и три дня подряд Федор Николаевич носил и сжигал в нем толстые папки с записями и документами.
Эти дни, не отходя от камина ни на шаг, рядом с Федором Николаевичем просидела и моя дочь Оля. У нее порок сердца, она часто зябнет и поэтому больше всего на свете любит огонь и тепло. На огонь она может смотреть часами. Сядет поближе и греется, а отсветы пламени перебегают по лицу, глазам, волосам, меняя ее до неузнаваемости. Жена давно в шутку зовет Олю огнепоклонницей, и, кажется, она недалека от истины.
В те три январских дня Федор Николаевич сжег весь архив партии, главное же – списки ее членов и их личные дела. Потом, в феврале и марте, камин топили еще несколько раз, но уже недолго, надо было предать огню случайные остатки и наброски. Федор Николаевич был человеком очень аккуратным, и до последнего времени я не сомневался, что единственные следы, которые остались от его партии, – это два коротких и очень уклончивых разговора, из которых я едва сумел составить о ней общее представление. Но год назад, разбирая последнюю папку с бумагами Федора Николаевича – в ней лежали его стихи и дневники, – я обнаружил среди них черновики трех личных дел членов партии. Возможно, как раз тех, с которых она начиналась. Вот они.
Дело № 1. Соколов Пантелеймон Иванович. Видел его один раз 16 июня 1955 года. На вид лет пятьдесят. Маленького роста, кожа желтая и сухая. Умен. Круг людей, с которыми знаком, чрезвычайно широк и разнообразен, однако отношения с ними непостоянные, отрывистые.
С 1952 года нас буквально заедали неведомо откуда появившиеся клопы. В доме перебывало несчетное число клопоморов, иногда яды были так сильны, что мы сами вынуждены были бежать из квартиры, но клопы серьезного урона ни разу не понесли. Единственное, чего мы добились, – это вывели породу, которую уже не брало ничего. Пантелеймона Ивановича нам рекомендовал знакомый моей матери, сказавший, что тот сумел справиться со столь же стойкой породой клопов на даче тогдашнего первого секретаря МГК КПСС Екатерины Фурцевой.
Соколов пришел к нам рано утром, долго ходил из комнаты в комнату. По нескольким его замечаниям мы поняли, что он хорошо знает, уважает и, пожалуй, любит клопов и знание это ему дано именно любовью к ним. Было видно, что Соколов человек долга, что он привык делать свою работу на совесть, но глаза его были грустны. Он сознавал, как тесно связан с клопами. Понимал, что зависит от них так же, как они от него. И тосковал из-за несправедливости этого мира, из-за того, что вынужден во зло использовать свою любовь – нести смерть тем, кого любил.
Во время обхода квартиры и отец, и мать, и я, сопровождая Пантелеймона Ивановича, наперебой показывали ему гнезда клопов, их дороги, но он только качал головой и говорил: «Нет, здесь он не пойдет».
Закончив рекогносцировку, Соколов достал из авоськи красивый граненый флакон с пульверизатором, попрыскал в семи или восьми местах и сказал: