ли было бы возможно. Одобрительно относился Сергей и к церкви, но лишь того периода, когда она еще не вошла в союз с государством и не служила ему. Единственное, что казалось ему несправедливым и с чем он не мог примириться — это с идеей первородного греха, с идеей изначальной греховности и виновности человека и с тем, что Христос пришел в мир, чтобы на кресте искупить человеческие грехи и очистить людей. Как-то он спросил Левина, откуда вообще взялось в мире злю, если Бог Всеблаг, и что думают о зле Ветхий завет, Талмуд и сам Левин. Левин тогда сказал Сергею, что Господь Бог не мог творить зло и до человека в мире зла, кажется, вообще не было. Знание о том, что такое зло, было, а самого зла не было. Мир был как буквы, которые сами по себе благо, но которыми можно написать и зло. Господь Бог создал человека, и ему первому была дана возможность и свобода творить и добро, и зло. Господь надеялся, что человек, зная, что такое зло, и зная, что он может творить зло, сам свободно выберет добро и будет творить добро. Рай — это время детства человека. Играя, он дает имена зверям и рыбам, птицам и деревьям — всему, чем Господь населил данный человеку мир и что будет жить с ним в этом мире. В раю человек познает добро и зло, познает слишком рано, еще ребенком, познает тогда, когда душа его еще не была воспитана. Первое зло, которое сотворит человек,— нарушит запрет Господа — это зло, порожденное ребенком, но дальше, появившись в мире, зло начнет порождать зло, зло будет множиться и расти, и человек, душа которого была плохо научена отличать добро от зла, будет в неведенье только помогать злу. Мы боремся со злом и думаем, что, если против нас зло и мы с ним боремся, мы — добро. Но это не так. Тот, кто против нас, тоже считает, что он добро и что, борясь с нами, он борется со злом, в этой борьбе сходятся два зла и рождается новое зло. Мы не понимаем и забываем, что добро — это нечто совсем другое, чем зло, что добро — тогда, когда кто и откуда на него ни смотрит, всегда видит добро.
В октябре пятьдесят девятого года состояние Сергея снова начало ухудшаться. Осень в тот год была плохая, прогулки из-за обложных дождей совсем редкими, но и в те дни, когда их выпускали во дворик, Сергей старался не выходить из корпуса. Почти все время он проводил в палате и теперь, через семь месяцев после поступления в больницу, наконец стал привыкать к тому, что он болен, живет и будет жить вместе с другими больными здесь, в этом отделении. Он и раньше, летом, когда чувствовал себя хорошо, не хотел выписываться, сознавая, что вывеска сумасшедшего дома хоть как-то защищает его и что оставаться в больнице и дальше для него лучший выход. Осенью, когда дозы лекарств, которые ему давали, снова увеличились, он заметил, что намять его постепенно слабеет, он помнит то, что было с ним до больницы, все хуже, и был рад этому. Изменилось и его отношение к Левиным, так же как и для других больных, они теперь становились для него не свои, не больные, а скорее часть персонала. Тогда же он при каждом свидании с Верой и Александрой говорил им, что ему трудно общаться с людьми не из больницы, трудно перестраиваться, и если они будут реже навещать его, то для него это будет только лучше.
Осенью пятьдесят девятого года в самом Сергее уже появилось понимание того, что те, кто лежит вместе с ним в отделении хроников, давно уже не случайное скопище людей, что здесь за многие годы возникла настоящая община или даже маленький народ, со своей судьбой, с устоявшимися обычаями, нравами и законами. И главное — эта община его, она его ждет и готова принять к себе. Но войти в общину Сергей сумеет только в начале зимы следующего года, когда Вера, Александра и Ирина будут приходить к нему не как раньше, почти каждый день, а два-три раза в месяц, и вместе с их ежедневными визитами кончится его привилегированное положение, кончится жизнь на два дома, они перестанут вмешиваться в его дела, перестанут напоминать ему то, что он должен забыть и что связано с ними. С зимы шестидесятого года санитары начнут бить и его, как и других больных, он тоже будет голодать без передач, но теперь он уже не один, он в общине, он часть народа, который принял его, перед которым он ни в чем не виноват и который ни в чем не виновен перед ним. Он свой среди своих, и он пожертвует всем, чтобы его народ жил лучше.
В жизни отделения хроников была одна особенность. Она состояла в том, что все существование его было подчинено строгой цикличности. Цикл, словно отмеренный по линейке, продолжался ровно три месяца и кончался бунтом, в котором участвовали все больные. За весну и лето пятьдесят девятого года Сергей видел два таких восстания — 10 мая и 11 августа, но и до мая про эти бунты ему много раз рассказывал Левин, который видел их добрый десяток, а кроме того, переписывал год назад посвященный им специальный медицинский отчет. По словам Левина, выходило, что первый бунт был в отделении в январе пятьдесят первого года, а до этого здесь никогда не слышали ни о чем подобном. Бунты эти были страшны, безумие больных, направленное раньше вовнутрь, замкнутое и огороженное в них самих, теперь выходило наружу, соединялось вместе, и начинался дикий погром. Стихия его захватывала самых тихих и занятых собой больных, но длился он недолго, редко больше двух часов, и кончался массовой экзекуцией, которую проводили санитары, созванные со всей больницы, больных избивали, вязали в смирительные рубашки, кололи аминазин.
Еще 10 мая, во время первого бывшего при нем восстания, Сергей заметил, что эта экзекуция не столько прекращала бунт, сколько следовала за ним. Когда он начинался, отделенческие санитары прятались в ординаторской и отсиживались там, пока не получали подкрепления, но и вместе санитары начинали действовать, когда бунт уже сам собой затихал и сходил на нет. В отделении была разработана целая система мер, чтобы предупреждать вспышки или хотя бы купировать их. Разными способами врачи и санитары пытались сгладить пик и как бы рассредоточить безумие больных по всему объему этих трех месяцев. Чтобы выравнять напряжение, санитары ежедневно по плану избивали больных, запугивая их и заставляя выложиться до времени, только за неделю до бунта избиения кончались и больным начинали давать двойные и тройные дозы успокоительного. Однако основная ставка была на другое. Трехмесячный цикл имел свои и высшую, и низшую точки, высшая падала на бунт, потом возбуждение в отделении спадало, достигая минимальной отметки примерно через два месяца после него, дальше снова начинался подъем. В низшую точку цикла санитары принудительно устраивали больным общую мену кроватями, такая операция называлась в отделении «третий лишний». Многие больные ночью ходили под себя, у многих были припадки, и между теми, кто теперь, после мены, оказывались на одной койке, сразу же начинались драки. Но сил у больных было мало, они были вялые, сонные, и санитары легко гасили возмущение. Цель операции «третий лишний» состояла в том, чтобы разделить больных, стравить их и создать внутри палаты постоянный источник недовольства. Привыкание соседей по койке шло долго, обычно несколько недель, и все время, пока оно продолжалось, ненависть больных была направлена друг на друга, она изнуряла и ослабляла их и, самое важное, снимала давление с персонала, выводила его из поля зрения больных. Смена коек считалась очень эффективной мерой, но Левин говорил Сергею, что бунты идут точно такие же, как и раньше, так же начинаются каждые три месяца, так же застают врачей и санитаров врасплох и по-прежнему никому не понятны. Но главная загадка — не неожиданность и сила вспышки (такие бунты случаются время от времени в любой психиатрической клинике), а их строгая периодичность, которая всех ставит в тупик.
Эта равная предсказуемость и внезапность бунта была удивительна. С первых чисел мая Сергей знал, что со дня на день будет очередная вспышка, ждал ее и внимательно следил за тем, как ведут себя больные. Левину он говорил тогда, что в отделении наверняка происходят те же народные восстания, что испокон века потрясали Россию, здесь обязательно есть свой вождь, свой или Болотников, или Разин, или Пугачев, такой же больной, как и они, плоть от их плоти, который и поднимает их на борьбу, но, увы, все эти вспышки отчаяния и ненависти обречены на неудачу. Народный бунт не признает ни организации, ни плана, ни четкой программы, его страшная сила — сила зверя, в ней нет разума, она стихийна, и народ, отбунтовав, снова смиряется и дает надеть на себя ярмо еще тяжелее прежнего. В 1861 году, после крестьянской реформы Александра II, народниками была создана организация «Земля и воля», в России все тогда ждали, что народ вот-вот восстанет, ждали крестьянской революции, и «Земля и воля» должна была возглавить ее и привести к победе.
Но народ не поднялся ни в шестьдесят первом году, ни в шестьдесят втором, а в шестьдесят третьем восстала не Россия, а Польша, и Россия с Александром II подавила ее. Почему это произошло, не знает никто, и, может быть, здесь, в их отделении, они наконец поймут, как и кто начинает народный бунт и почему он не начался тогда, в шестьдесят третьем году.
Десятого мая, как и несколько предыдущих дней, Сергей почти не выходил из палаты, кончались три месяца, все ждали новой вспышки, и он боялся пропустить ее. Чтобы разобраться, что происходит в отделении, Сергей еще в конце апреля начал вести дневник, старательно фиксируя и занося туда самые малые изменения в поведении больных. Каждый вечер он перечитывал свои записи, чтобы составить общую картину, но толку в этой работе было мало, с разочарованием он убеждался, что с больными не происходит ничего особенного, напряжение не растет, и ничего не меняется. К десятому мая он уже начал думать, что бунтов больше не будет, они кончились или сами собой, или, наконец, подавлены врачами и санитарами. Весь тот день он почти безотлучно провел в палате, но в семь часов к нему пришла Вера, и он должен был оставить свой пост. Сергей не хотел ее видеть, не хотел выходить на улицу, но больные вели себя как обычно, даже спокойнее обычного, надеяться больше было не на что, и, х