Расчеты его оправдываются, и к середине февраля организация Трухно и Козлова была им уже создана, действовала и сумела поставить под свой контроль всех больных, которые лежали тогда в отделении. Хотя пока еще не была совершена ни одна акция, не был поднят ни один бунт, но уже весь персонал отделения хроников почувствовал, что с больными что-то произошло. Их реакции, направленные и на соседей по палате, и на врачей, вдруг изменились, разом стали другими, между врачами и больными возникла глухая стена, и разглядеть через нее что-нибудь было трудно. В палатах стало заметно тише, конфликты сразу, еще до вмешательства санитаров, гасли, кто-то взял на себя их права и обязанности, и, хотя прямого неповиновения не было, это было не хорошо, а плохо. Больные почти не давали поводов для избиения, и у санитаров не стало чувства правоты, так необходимого, чтобы бить беззащитного человека. То, что они видели, было впервые в их практике, санитары все больше нервничали и начали бояться. В палаты они теперь заходили редко и всегда по двое.
Тридцатого апреля, через два месяца после февральского бунта, как обычно, была устроена мена кроватей, но на этот раз она прошла мирно, без единого инцидента. На следующий день больные по приказу организации заняли свои прежние места, а еще через два дня организация нанесла санитарам ответный удар — во время ночного обхода больные устроили темную, жестоко избили их, и с этой ночи почти до лета санитары вообще не заходили в палаты. Сергей сознавал, что больными выигран только первый раунд, что скоро врачи пойдут по испытанной на воле дорожке — начнут искать и найдут среди больных информаторов, он знал это из той логики политической борьбы, которая была ему преподана в камере курганской следственной тюрьмы, и был доволен, когда его уверенность оправдалась. Он понимал, насколько уязвима созданная им организация, достаточно любому стукачу сказать врачам его имя, а тем просто выписать его или перевести в другое отделение, и сопротивление больных будет немедленно подавлено. Чтобы укрепить организацию и подчинить все отделение, включая врачей и санитаров, был только один путь — он, Сергей, должен был сыграть роль Клеточникова, как Клеточников, он должен был пойти на службу к врагам и сделаться их информатором. Тогда он бы не только заранее знал обо всех акциях, которые медперсонал готовит против больных, и смог бы предупредить удары, но сам был бы как бы конструктором этих акций, основанных единственно на его информации. Теперь Сергею нужен был человек, готовый представить его и рекомендовать в качестве больничного сексота. Сделать это мог только Левин, равно близкий и врачам, и больным. Сергей рассчитывал, что он согласится на это.
С Левиным Сергей разговаривал дважды. Первый разговор он построил как продолжение их прошлогодних летних бесед о больничных непорядках, но сразу же увидел, что Левин понимает смысл того, что сейчас происходит в больнице, догадывается о его роли, и свел разговор на нет. Второй раз они говорили тридцатого апреля. На этот раз Сергей не скрывал ничего и не сомневался, что справедливость целей, за которые они борются, убедит Левина примкнуть к ним. Но Левин не захотел его понять и помогать отказался наотрез. Сергею он сказал две вещи, которые иначе как отговорками назвать было трудно: первое — больные не должны управлять здоровыми, и второе — если зло происходит извне, тогда еще есть надежда.
После второго разговора с Левиным вся организация оказалась засвеченной. Несколько дней Сергей был в полной прострации, зная и виня себя в том, что раскрылся сам, сам доверился Левину и погубил дело. Потом, когда он начал поправляться, вопрос, что делать с Левиным, трижды обсуждался Трухно, Козловым и им. Трухно и Козлов считали, что Левин наверняка передал свой разговор с Сергеем сыну, теперь они оба равно опасны, и, пока Левины еще не успели выдать их, они должны быть убиты. Смерть их будет не только оправдана интересами дела, но и справедлива, так как они не больные, а часть медперсонала. Но Сергей тогда отказался дать санкцию на убийство Левиных, он склонялся к тому, что организация должна ограничиться их избиением и запугиванием, так как без помощи Левина возможности стать сексотом у него нет. Во время третьего заседания Козлов спросил Сергея, кто возьмет на себя избиение Левиных — они сами или другие больные, Сергей ответил, что они при всех условиях должны остаться в тени, тогда Трухно поддержал Козлова и сказал, что больным в состоянии аффекта трудно объяснить, что они должны избить Левиных, но не убивать их, и Сергей понял, что они правы.
Через два дня после этого разговора от одного из больных Сергей узнал, что медсестра Марина, женщина редкой красоты, которая полгода назад стала женой врача их отделения, изменяет ему с одним из больничных санитаров, он сразу понял, что сможет договориться с ней и что теперь Левин ему больше не нужен. В тот же день вечером он сказал Трухно и Козлову, что настало время решать, что делать с Левиными, их точку зрения он знает, но, так как речь идет о жизни людей, они должны вынести приговор единогласно. Потом он раздал каждому по ручке и листку бумаги и сказал, что они будут голосовать тайно, что минус в их листках будет означать для Левиных смерть, а плюс — жизнь и они должны хорошо подумать, прежде чем что-нибудь напишут. Ни Трухно, ни Козлов не знали, за что стоит Сергей, и оба, не сговариваясь, решили подглядеть за ним. Он провел только одну горизонтальную черту, и вслед за ним Трухно и Козлов тоже поставили минус.
Через два дня ночью в отделении началась драка, и в самом ее разгаре несколько больных ворвались в комнату Левиных, и те после короткого сопротивления были убиты. В конце апреля Сергей во время дежурства Марины встретился с ней. Они долго говорили, и она согласилась помогать им во всем.
К середине мая шестидесятого года организация Трухно и Козлова уже полностью контролировала все отделение хроников и успела добиться удовлетворения большинства требований больных. Прекратились избиения и издевательства, в отделение привезли сорок дополнительных кроватей, пока их поставили в коридоре, но плотники скоро должны были закончить деревянную перегородку, которая отрезала конец коридора и делала из него новую палату. Больным теперь регулярно меняли белье и стали намного лучше кормить.
Оба летних месяца, июнь и июль, Сергей чувствовал себя очень хорошо, дело, за которое он боролся, победило, он был бодр и весел, хотя почти не принимал лекарств. Врачи говорили Вере, что пока все идет отлично, Сергей практически здоров и в конце августа, если состояние не изменится и он сам будет на это готов, его выпишут. После таких прогнозов тем неожиданнее для всех было самоубийство Сергея, совершенное им ночью семнадцатого августа 1960 года. Смерть Сергея подкосила Веру. По словам Ирины, она долго болела и, так и не оправившись, умерла в январе 1963 года.
Самоубийство Сергея для всех, и для врачей, и для его близких, осталось загадкой, но после того, что мне было рассказано о нем, я все-таки рискну сделать одно предположение. Конечно, какую-то роль сыграло то, что он все еще боялся жить на свободе, вне больницы, но главное не это. Он покончил с собой, когда выздоровел, когда понял, что он здоров. Полтора года Сергей был болен, как больной он стал вождем больного народа, он возглавил борьбу своего народа с медперсоналом — властью, которая давила и угнетала его, чтобы сломить власть, он, как Клеточников, внедрился в нее, его народ победил, но к началу августа Сергей вдруг увидел, что больше не болен, что он здоров и смотрит на других больных глазами здорового, теми же глазами, что врачи и санитары,— глазами власти. А это значило, что теперь у него нет своего народа, он вышел из него, изменил ему и предал его.
Проложит колею телега,
Впряженный мерин стар и плох,
У умирающего бега
Большие вмятины подков.
Следы колес равны пред Богом,
Мечтаний века в этом суть,
А мерин смертную дорогу
До дома хочет дотянуть.
Как уже говорилось выше, мой приемный отец, Федор Николаевич Голосов, урожденный Федор Федорович Крейцвальд, был младшим и последним из трех братьев Крейцвальдов. Он родился в Москве 7 апреля 1937 года. Летом 1938 года, в июне, его мать Наталья Крейцвальд перевезла годовалого Федора в Кусково на дачу, которая принадлежала Николаю Алексеевичу Голосову, ее двоюродному брату. Своих детей у Голосовых не было, и еще с весны и он, и его жена Марина наперебой уговаривали Нату, что не надо ей ничего искать и снимать, что лучше, чем у них в Кусково, ребенку нигде не будет, а главное, они сами готовы прожить с ним все лето, она, если хочет, может вообще не показываться на даче. В конце концов Голосовы и Ната условились, что, не считая экстренных случаев, она будет приезжать в Кусково в субботу вечером и на воскресенье (выходной день) отпускать их в Москву.
Весь июнь и половину июля эта договоренность действовала безотказно, Марина и Николай с азартом занимались ребенком — кормили, гуляли, играли с ним, чувствовали себя настоящими родителями и были счастливы, но пятнадцатого июля, в свою обычную субботу, Ната неожиданно не приехала. Никаких дел в Москве у Голосовых в этот раз не было, она их ничем не подвела, однако когда Ната не приехала и в воскресенье, Марина начала волноваться, не случилось ли что-нибудь у Крейцвальдов, и, чтобы успокоить ее, Николай в понедельник первым же поездом поехал в город. Здесь он узнал, что два дня назад, четырнадцатого июля, Федор и Ната были арестованы.
Лето Голосовы так и дожили с Федей на даче, а осенью, переехав в город, взяли ребенка к себе. В мае следующего, тридцать девятого года Голосовым после долгих хлопот удалось официально оформить их опеку над мальчиком. У Николая из-за этого опекунства были серьезные неприятности, его несколько раз разбирали на собраниях, хотели уже выгнать из партии и из КБ, в котором он работал, но тут вдруг на государственных испытаниях отлично показал себя его новый двигатель, и дело было решено замять. Ему дали выговор и оставили в покое.