Усыновили Голосовы Федора уже после конца войны, в сорок седьмом году, вернувшись в Москву из эвакуации. Тогда из справки, полученной в МВД, они узнали, что мать Федора Наталья Крейцвальд, урожденная Коновицына, умерла в лагере от пневмонии 21 мая 1942 года, всего за месяц до окончания своего пятилетнего срока, ее муж, Федор Иоганнович Крейцвальд, получил вторые десять лет и, значит, выйдет на свободу не раньше 1957 года, а их другой сын Сергей пропал без вести в Волоколамске 23 августа 1941 года во время немецкой бомбежки города. Только следов своего тезки — Николая, старшего из трех братьев Крейцвальдов, Николаю Алексеевичу, несмотря на все попытки, разыскать не удалось, почему не удалось — я теперь знаю. Данные о том, что Николай был зачислен в штрафбат, отправлен на фронт и пропал без вести в боях под Харьковом, были и в МВД, и в архиве Министерства обороны, но после того, как Николай при своем первом допросе в районном отделении милиции прибавил себе два года, во всех документах значилось, что родился он в двадцать четвертом, а не в двадцать шестом году (раньше, чем Федор и Ната вообще поженились), и, естественно, Николай Алексеевич, который точно знал год его рождения и указывал в бумагах правильную дату, найти никого не смог. Я сам шел тем же путем, что и Николай Алексеевич, и получил сведения о Николае Крейцвальде совершенно случайно, только потому, что не знал, когда он родился, и запрашивал архивы обо всех людях, носящих имя, отчество и фамилию «Николай Федорович Крейцвальд».
Из сорока пяти лет, прожитых Федором Николаевичем, первые восемнадцать были счастливыми. Хотя в тридцать восьмом году он лишился матери и отца, но тогда ему едва исполнился год, помнить он их никак не мог и до пятьдесят шестого года даже не подозревал об их существовании. Марина и Николай не просто заменили ему родителей, он был их сыном — сыном любимым и единственным, и, кажется, за все свое детство он ни разу не знал обычного для детей страха: а что, если мои родители в самом деле не те, кто родил меня, и все так плохо, потому что я им чужой?
Судя по рассказам Федора Николаевича, семья их жила очень дружно, разумно и спокойно, но сейчас я знаю, что так у Голосовых было далеко не всегда. Марина и Николай поженились еще в двадцать шестом году, чуть ли не в один месяц с Федором и Натой, брак был по любви, они были очень привязаны друг к другу, но Марина, хотя она испробовала все возможные средства и даже ложилась на какую-то операцию, никак не могла забеременеть и родить ребенка, и в тридцать пятом году Николай, устав ждать, ушел от нее. Год они жили отдельно, потом Николай вернулся, но отношения по-прежнему были плохие, ничего тогда у них не наладилось, и только когда появился маленький Федор, они вдруг поняли, что их теперь трое и у них наконец-то есть свой ребенок, свой сын.
С Федором к Голосовым пришла удача. Еще перед войной Николай выдвинулся в число ведущих конструкторов авиационных двигателей, в сороковом году получил Сталинскую премию за двигатель РТ-3, а к концу войны он был уже в немалых чинах и руководил собственным КБ. Все эти годы, кроме четырех лет эвакуации, они прожили на Никитском бульваре в удобной (у Федора, сколько он себя помнил, всегда была своя комната) и хорошо обставленной квартире с картинами и множеством книг. У Николая Алексеевича была отлично подобранная библиотека, в основном — классика и дореволюционная история России, начало этой библиотеки положил еще его отец, оба они любили ходить по развалам букинистов, оба в свое время мечтали об историко-филологическом факультете (отец Николая был тоже инженер) и по старой памяти покупали не только общие труды и монографии, но и важнейшие издания источников — и Полное собрание русских летописей, и тома Русской исторической библиотеки. Думаю, что эти книги и сделали Федора Николаевича историком.
Лето Голосовы, с перерывом на ту же эвакуацию, обычно жили на даче. Николай Алексеевич каждый день ездил из Кусково на работу, до войны дорога в оба конца занимала у него почти три часа, но он так любил дачу, что легко мирился с этим. Потом, после войны, когда он возглавил КБ, за ним стали присылать машину, все совсем упростилось, и они теперь, если не уезжали на отпуск в Крым, оставались в Кусково по полгода, захватывая и май, и два осенних месяца. Такая налаженная жизнь продолжалась девять лет и кончилась в пятьдесят шестом году, в, наверное, самый странный и самый добрый с начала века год в России, год, когда неведомо кем и почему были открыты ворота лагерей и неведомо как уцелевшие там люди стали возвращаться обратно. К лету вернулось уже несколько знакомых и друзей Крейцвальдов, вернулся после пятнадцатилетнего срока друг самих Голосовых, и среди них, среди тех, кто выжил и, значит, должен был вот-вот вернуться, был, кажется, и Федор Крейцвальд, настоящий отец их сына.
Еще в феврале пятьдесят шестого года, сразу после доклада Хрущева о культе личности Сталина, Николай сказал Марине, что теперь, когда арестованные и погибшие в лагерях и все, что связано с ними, перестало быть под запретом, они обязаны рассказать Федору и о его матери, и об отце, и о братьях; вернется Крейцвальд или не вернется, захочет Федор жить с отцом или останется с ними, они ради его матери Наты обязаны сказать ему правду. Но Марина тогда не дала ему поговорить с Федором, и только летом, кажется в июле, когда она по каким-то дачным делам уехала с утра в Кусково и должна была остаться там ночевать, Николай Алексеевич решил, что откладывать больше нельзя и говорить с Федором он будет сегодня. Вечером он пришел в его комнату и после истории о своем погибшем в тридцать седьмом году друге сказал Федору, что он не родной, а приемный их сын, сказал, кто были его настоящие отец и мать и что сталось и с Федором, и с Натой, и с его братьями Николаем и Сергеем.
Все, что сказал ему Николай Алексеевич, Федор по видимости принял спокойно, даже о том, почему отец после ареста Федора и Наты не взял к себе Николая и Сергея, а только его одного, он спросил больше потому, что видел, что разговор еще не окончен и Николай Алексеевич ждет этого вопроса и готов к нему. Отец стал объяснять ему, что после ареста Наты и Федора с Николаем и Сергеем жила их с Натой двоюродная тетка, женщина очень преданная и заботливая, и поэтому не было особой необходимости брать Николая и Сергея к себе, по возможности они с Мариной давали им деньги и считали тогда, что этого вполне достаточно; потом, примерно через год после ареста Наты и Федора, когда самого Николая Алексеевича не было в Москве, он был в командировке в Поволжье, на полигоне, где шли испытания нового самолета с его мотором, тетка почему-то уехала от Николая и Сергея, и их почти сразу же забрали. В июне он вернулся в Москву, пытался вытащить их из колонии, но было поздно — сделать он ничего не смог.
Еще когда Николай Алексеевич только начал все это говорить ему, только начал объяснять, почему он был усыновлен один, Федор уже думал то же, что когда-то в камере районного отделения милиции поняли и Николай, и Сергей,— он думал, что стал, наконец, на свою дорогу, думал, что теперь от него ничего не зависит, ему ни за что больше не надо бороться, все идет правильно и так, как только и может идти. И еще: в нем появилось и осталось то же убеждение, что и у его прадеда, имя которого в то время вряд ли даже было ему знакомо, крещеного еврея Петра Шейкемана, но пришло оно, несомненно, от него: что он последний в своей семье, последний из тех, кто идет этой дорогой, и на нем, Федоре Николаевиче Голосове, все должно кончиться.
1 июля 1956 года и переезд Федора Николаевича в Воронеж разделяет ровно год. Об этом годе, в отличие от тех лет, которые он жил в Воронеже, я знаю очень и очень мало. Я знаю, что он прожил его почти в полной изоляции, ни с кем не общался, забросил университет, неделями вообще не выходил из дома, особенно он боялся чужих, и, когда кто-нибудь должен был у них быть, Федор Николаевич всегда заранее уходил в свою комнату. Хотя в нем все большим было понимание его общности и с матерью, и с отцом, и с братьями, понимание того, что он идет той дорогой, которая была предназначена ему и его семье, но в то же время он видел, что вышел на нее поздно и его родных на дороге уже нет, они или прошли ее, или были далеко, и он, в сущности, идет один. Вернувшись к своим, Федор должен был, как первородный грех, отсечь от себя все те двадцать лет, которые он был сыном Голосовых, должен был соединить свою нынешнюю жизнь с тем единственным годом, который он прожил с Натой и Федором, и оттуда, от него, начать сначала. Но ни Наты, ни Федора, ни братьев он не помнил, от того первого года его жизни не осталось у него ничего, ни одной детали, ни одного, даже самого смутного, воспоминания, к которому можно было бы вернуться и от которого можно было начать, года этого не было, и получалось, что он как бы родился вчера, и в то же время вокруг него, как вокруг любого другого человека, были многие десятки людей, которых он знал и которые знали его, которые занимали место в его жизни и в жизни которых он тоже занимал место. С этими людьми он был связан тысячами и тысячами общих воспоминаний, пойман и спутан ими.
Только в Воронеже, и то не сразу, а через полтора—два года, когда в нем уже накопится много своей собственной жизни, он перестанет, наконец, бояться, перестанет чувствовать себя пойманным и связанным, у него появится ностальгия по Москве, и он вдруг, раскрывшись, начнет рассказывать нам странные и до сих пор еще не во всем понятные мне истории о людях, которых он знал, с которыми встречался и был дружен. Начало этих полумифических историй и, главное, появление в них многих живых людей — до этого его рассказы были пустынны и абсолютно безлюдны — заметили все члены нашего воронежского кружка, и я помню, как они тогда удивили нас.
Чаще всего Федор Николаевич рассказывал нам о друге своих родителей, которого звали непривычным для русского слуха именем Зара. Федор был привязан к Заре и, кажется, любил его. Фамилию этого человека я, к сожалению, не помню, но знаю, что он умер еще до возвращения Федора Николаевича в Москву. У Зары были тяжелейшие запои, он разошелся с женой, в конце концов спился и умер, как и предсказывал, оставленный и забытый всеми, то ли в Боровске, то ли в Медыни. Зара говорил отцу Федора Николаевича, что принес своим близким много зла, что он виноват перед ними, так оно,