Через два дня очерк «Дознание ведет Константин Кострюков» был подписан в печать и тридцатого марта появился на второй странице «Известий». Без всяких скидок можно сказать: это была сенсация. Если в среднем в «Известия» приходило несколько сот писем, то на «Константина Кострюкова» уже в первую неделю отозвалось шестьдесят тысяч человек, а за месяц пришло почти полмиллиона писем. Еще более разительные цифры сообщил мне подполковник Петров. За тот же месяц у органов появился почти миллион новых добровольных помощников, и по материалам, собранным ими, начато было свыше ста тысяч дел. Результаты превзошли все ожидания. ЦК партии чрезвычайно высоко оценил совместную работу МГБ и «Известий». Лаврентий Павлович лично несколько раз звонил нашему главному, благодарил и обещал всяческое содействие в работе.
В последующие несколько недель мы дали еще целый ряд публикаций о Кострюкове, в том числе и подробное интервью с ним. Однако читательский интерес не ослабевал. Во многих письмах был вопрос, почему «Известия» не организуют личную встречу между Константином Кострюковым и читателями. Несмотря на целый ряд возражений, нам с помощью Лаврентия Павловича удалось получить согласие органов. Сначала встреча планировалась в аудитории Политехнического музея, но наплыв желающих был так велик (три четверти из них были не москвичи и приехали в Москву только для того, чтобы увидеть Кострюкова), что пришлось перенести ее в Колонный зал Дома союзов. Выступление в Колонном зале прошло очень удачно. Было много благодарственных писем, и почти во всех — требования: во-первых, чтобы такие встречи-отчеты стали регулярными и, во-вторых, чтобы в «Известиях» появилась постоянная рубрика, посвященная его делу. Условное название «Дознание ведет Константин Кострюков». Первое предложение было принято. Труднее получилось со вторым.
Вскоре после появления рубрики «Дознание ведет Константин Кострюков» читатели стали требовать, чтобы действительно в соответствии с названием следствие было поручено вести самому Константину Николаевичу, так много сделавшему для его успеха. Кстати, дело Кострюкова вел очень опытный и прекрасно характеризуемый следователь майор Кононов. Министерство государственной безопасности ответило категорическим отказом. Мы в свою очередь написали читателям, что отсутствие специального образования лишает Константина Кострюкова этой возможности. Однако поток писем нарастал, наше объяснение никого не убедило, все восприняли его как отговорку. Пришлось главному опять идти в ЦК. ЦК выступил на стороне читателей. В постановлении говорилось, что подобные инициативы с мест следует всячески поддерживать. Кононов был отстранен от ведения следствия, и все дело передано Кострюкову.
Читатели оказались правы. После назначения Кострюкова следствие пошло куда живее. Удалось найти связь между однополчанином Кострюкова Климовым и одним из арестованных по делу о вредительстве на шахтах Донбасса, они оказались двоюродными братьями. Несколько родственников другого однополчанина — Строгова — находились во время войны на территории, временно оккупированной немцами. Были арестованы также Лидия и ее новый муж, лейтенант МГБ Пастухов, знавшие о вредительстве первого мужа Лидии.
Несколько раз мне довелось присутствовать на допросах, которые вел Константин Николаевич. Должен признаться, они произвели на меня сильное впечатление. Первый раз это была очная ставка между бывшими однополчанами Климовым и Строговым, обвинявшимися в предательстве и измене Родине. На отдельных допросах, когда дело находилось еще в ведении Кононова, оба они, сговорившись, показывали, что Родину свою не предавали и не собирались ей изменять, что обмундирование сменяли на обычную одежду, чтобы можно было в деревни заходить, почти в каждой были уже немцы, и их, конечно, будь они в форме, взяли бы. А если в деревни не заходить, где же едой разжиться? Климов и Строгов утверждали, что в немцев не стрелять они не договаривались, а просто, когда отбились от своих, осталось у них по два патрона на брата, а с двумя патронами только дурак в бой вступать будет. Немцам ничего не сделаешь, а их или убьют, или в лагерь. Вот и решили они, что надо им к своим пробираться, тогда и посчитаются с немцами. Кононову так и не удалось добиться от них признания.
Когда дело перешло к Кострюкову, он на первых порах даже не заговаривал о предательстве. Это были скорее не допросы, а беседы. По очереди в теплый кабинет Константина Николаевича приводили то Климова, то Строгова, и они вместе вспоминали, шаг за шагом восстанавливали свою фронтовую жизнь — июльские и августовские бои сорок первого года, окружение, долгий путь на восток. В изумительной памяти Константина Николаевича сохранились все подробности, все детали их фронтовой жизни, все, что они говорили тогда, даже тон, которым они говорили, и вот теперь, через полтора года после конца войны, его память все настойчивее, все требовательнее будила память обвиняемых, она была их лоцманом, их поводырем, и, когда наконец ей удалось достучаться до их памяти, она уже вместе, теперь по-настоящему вместе с ними, стала кропотливо, ничего не выбрасывая и не теряя, выкладывать мозаику их предательства.
Много раз, встречая Климова, Кострюкова и Строгова во время следствия, я видел, как все четче проступает на их лицах понимание вины и как ее тяжесть сгибает их плечи. Очная ставка между ними была кульминацией следствия. Встретившись лицом к лицу с теми, с кем его связала совместная измена, каждый из них увидел в другом, как в зеркале, самого себя, увидел всю глубину своего падения и понял то, что так трудно и долго пытался объяснить им Константин Николаевич, понял, что в душе он предал свою Родину в первые же дни войны, что оставался предателем все долгие четыре года, что остался им и после войны и что только случайное стечение обстоятельств не дало ему возможности нанести прямой ущерб Родине.
Дважды я был на допросах Константином Николаевичем К. Н. Кострюкова, канва их была намечена еще в признании К. Н. Кострюкова, и, несмотря на то, что я ее знал, эти допросы поразили меня. На моих глазах шла смертельная схватка, поединок кровных врагов. Константин Николаевич не давал Кострюкову ни секунды передышки, ни малейшей возможности оправдаться и уйти от ответственности. Я бы даже сказал, что Константин Николаевич не допрашивал Кострюкова, а пытал его, конечно не в прямом значении этого слова. На этих допросах из страха, ненависти, подлости и отвращения рождалась правда: семья Ступиных-Кострюковых, его отец-кулак, их хозяйство, ссылка в Сибирь, бегство из эшелона, усыновление, смена фамилии, переезд в Москву, фронт, окружение, допросы, послевоенная жизнь — с первых воспоминаний, с самого начала все было проникнуто ложью и предательством. Передо мной предстала вся жизнь Кострюкова от детских страхов и обид через школу, фронт, Лидию до дня ареста. Я видел, что питало его предательство, видел, как оно зрело, росло в нем, как постепенно заполнило, заразило его всего. В «Известиях» я писал об этих допросах, что работа следователя сродни труду писателя: только им дан талант понимания человека, и если писателя мы любовно называем «инженером человеческих душ», то и следователь имеет не меньше прав на это почетное звание.
После ареста лейтенанта МГБ Пастухова был взят еще целый ряд сотрудников органов, пытавшихся выручить Пастухова и прикрыть дело. Но вскоре я стал замечать, что кто-то старается затормозить расследование и тем самым дискредитировать Константина Николаевича. На каждом шагу он теперь сталкивался с бюрократическими рогатками, и, в частности, ему все труднее стало добиваться новых ордеров на арест. Все это косвенно отразилось и на мне, и на «Известиях». Главный теперь по неделе не мог дозвониться до Лаврентия Павловича, заметно холоднее стал со мной и подполковник Петров. Хотя, может быть, мне все это только казалось, и просто сама тема, сделавшая меня знаменитым, естественным путем ускользала из моих рук. За последний год вышло два романа и несколько повестей, написанных нашими ведущими прозаиками на материале жизни Кострюкова. Я постепенно уходил в тень, даже в газетах статьи о Кострюкове все чаще были подписаны не моей фамилией. Тогда же, в начале сорок девятого года, мне предложили внешне очень заманчивое назначение — спецкором «Известий» в Прагу, город, который я успел полюбить на всю жизнь. Формально это было повышение, но меня оно не обманывало. Две недели я размышлял, а потом, как ни жалко мне было расстаться с Константином Николаевичем, согласился, отставка все равно была неизбежна, а эта была самая почетная.
В Праге я проработал до пятьдесят пятого года. Естественно, и там я по мере возможности следил за делом своего однополчанина Кости Кострюкова, делом, стоящим у истоков моей журналистской карьеры. Самые разные, порой совершенно фантастические слухи доходили до меня. Так, мне говорили, что сам Берия не раз пытался закрыть дело, что на одном из заседаний ЦК он, готовя почву для устранения Кострюкова, заявил, что тяжелейшее следствие полностью подорвало его здоровье и врачи не ручаются за его жизнь. Однако товарищ Сталин резко возразил ему:
— Такие люди, как Кострюков, для нас чрезвычайно важны, они наша опора. Мы должны беречь их и заботиться об их здоровье. Если товарищ Кострюков так плох, как это говорит товарищ Берия, надо отправить его отдыхать в Крым.
Берии пришлось отступить, Кострюков провел больше месяца в Ялте и с новыми силами продолжил работу. Через год по требованию Берии ЦК вновь обсуждал дело Кострюкова. Берия утверждал, что аресты, проведенные Кострюковым среди сотрудников МГБ, так же как вообще вся его деятельность, дискредитируют органы, что сам Кострюков предатель и враг, что следствие, когда возглавлял его еще Кононов, показало это со всей ясностью. Берия потребовал отставить Кострюкова от ведения расследования и немедленно передать его дело в суд. Однако Иосиф Виссарионович и на этот раз защитил Кострюкова от расправы. В ответ на требование Берии он сказал:
— Мы должны всегда отличать Кострюкова-предателя от Кострюкова — советского человека. Для этого нужна зоркость, которой товарищу Берии иногда не хватает. Здесь товарищу Берии надо учиться у народа. Народ никогда не путал Кострюкова-предателя и Кострюкова-героя.