традиции, на которых основана не только местная, но и сама княжеская власть. Она видит теперь корень своих прав, свою высшую санкцию в себе самой.
Появление на северо-востоке Руси такой политической системы — результат сочетания целого ряда исключительных обстоятельств: Андрей Боголюбский был старшим в роду русских князей, владел титулом Великого князя Киевского, обладал самым обширным и самым богатым княжеством, имел самую сильную дружину и самую большую казну. С другой стороны, в его огромном и так редко населенном княжестве связи, традиции, влияние старших вечевых городов было несравненно слабее.
Множество переселенцев, пришедших во Владимиро-Суздальскую Русь с юга во время правления отца Андрея Боголюбского Юрия Долгорукого и в его собственное, также никак не связанных с местными традициями и воспоминаниями, чуждых им, еще больше подорвали и размыли эти традиции. Расселяясь на княжеских землях и в основанных князем городах, поселенцы привыкли смотреть на него как на единственный источник власти, единственный источник законов и традиций, да и сам князь смотрит на населенные им земли как на свою собственную часть, опричнину, независимую и мало связанную с остальным княжеством.
Можно выделить несколько формальных признаков этой политической системы: 1) разделение государства на две части, в одной из которых источником верховной власти является традиция, а в другой — она сама (Киевский великокняжеский престол и Владимирское княжение, еще более явно Владимирское княжение и собственные владения князя в этом княжестве), причем власть, основанная на себе самой, стремится к территориальной экспансии, к своему распространению на всю территорию государства и к уничтожению традиций, на которых она основана; 2) отсюда новое представление верховной власти о себе самой и, соответственно, новое отношение к другим традиционным властям: переписка Андрея Боголюбского с его племянниками Ростиславичами, не имевшая ранее аналога в междукняжеских отношениях: «Не ходишь ты, Роман, в моей воле со своей братией, так пошел вон из Киева, ты, Мстислав, вон из Белгорода, а ты, Давид, вон из Вышгорода; ступайте все в Смоленск и делитесь там, как знаете». Один из Ростиславичей, Мстислав Храбрый, отвечал ему: «Мы до сих пор признавали тебя отцом своим по любви, но если ты посылаешь к нам с такими речами, не как к князьям, а как к подручникам и простым людям, то делай что задумал, а нас Бог рассудит»; 3) власть, видящая источник своей власти в себе самой (самозванство верховной власти), видит в себе и источник любой другой власти: Андрей выгнал из княжества старых отцовских бояр и окружил себя новыми людьми, многие из которых были иноземцы и иностранцы, никак не связанные с местными традициями, всецело зависящие от Андрея не только в миру, но и обязанные ему вечным спасением (некоторые из них были им крещены); 4) основание новой столицы: Владимир — столица-нувориш и с точки зрения общерусской столицы Киева, и с точки зрения старших вечевых городов Ростова и Суздаля. Разрыв и с традицией, и с той почвой, на которой она выросла и которая хранит ее; 5) насильственная смерть носителя верховной власти, или гибель его династии, или то и другое (верховная власть, которую делает абсолютной отказ от традиций, тот же отказ делает чрезвычайно уязвимой, лишает всяких опор, всякой защиты), в то же время отказ от традиций, отказ от традиционного понимания происхождения власти означает неизбежно отказ от традиции наследования власти, верховная власть не распространяется ни на кого, кроме ее непосредственного носителя. Смерть носителя этой власти означает конец всякой власти вообще.
Смерть Андрея Боголюбского — быть может, самая поразительная картина смерти абсолютной власти. После убийства князя заговорщики опасались, что владимирцы попытаются расправиться с ними, но никто и не думал вступиться за великого князя всея Руси, напротив, вслед за убийцами, которые начали расхищать княжескую казну, туда бросилось за своей долей остальное население Боголюбского, были ограблены также строители церквей, приглашенные Андреем в город. Грабежи и убийства продолжались несколько дней по всей волости. Все это время князя не погребали. Единственный, кто остался верным покойному, был его слуга Кузьма. Когда он стал искать тело, ему сказали: «Вон лежит, выволочен в огород, да ты не смей брать его: все хотят выбросить его собакам, а если кто за него примется, тот наш враг, убьем и его». Наконец Кузьме удалось уговорить одного из убийц князя, ключника Анбала, дать ковер, чтобы завернуть тело. Когда он отнес князя к церкви и стал просить, чтобы его пустили, ему сказали: «Брось тут, в притворе, вот носится — нечего делать».
Время Андрея Боголюбского запомнили все. Верховная власть нашла в нем быстрые средства своего усиления, боярство увидело всю зыбкость своего традиционного влияния. Дальнейшая история России во многом основана на том опыте, который вынесли из правления Боголюбского обе эти власти».
Дальше в тексте вставка: «История русского православия, русской церкви, русской религиозности, сознающей себя как единственную хранительницу истинной веры, до крайности доведенная нетерпимость и презрение к другим ответвлениям христианства в соединении с дикостью и варварством русского священства, значительная часть которого до конца XVII века была неграмотна, приниженным положением духовенства, отсутствием богословия, почти полным незнанием мирянами Священного Писания (через весь XIX век проходит упорная, стоящая многим церковным иерархам карьеры борьба между сторонниками и противниками перевода Нового и Ветхого завета на русский язык, последние утверждали одновременно и то, что русский народ еще! (через 1000 лет после принятия христианства) не созрел для чтения Священного Писания, и особенную религиозность этого народа), Москва — Третий Рим и раскол, легкость уничтожения патриаршества Петром, легкость отказа от веры в 1917 году и возрождение мессианской идеи на рубеже XIX—XX вв. — вся эта странная русская религиозность не может быть понята без истории русской колонизации Северо-Восточной Руси. Эта колонизация создала тог фильтр, через который воспринималась и своя вера и чужая.
Кочевник любит степь, и кажется странным, что русские не любили леса — того мира, который их окружал, защищал, кормил, среди которого они и как народ, и как один человек появились на свет Божий. Уходя из открытых мягких лесостепных пространств Южной Руси, из частых и многолюдных сел на северо-восток, они расселились там маленькими — один, два, редко три двора — деревнями среди бесконечных лесов, стеной окружающих их заимку. Не встречая никакого сопротивления от издревле живущих здесь небольших угро-финских народов, легко смешиваясь и ассимилируя их, они увидели главную угрозу себе в языческих богах и в природе — их храме. Они жгли лес, как некогда христиане жгли языческие храмы. Лешие и русалки, водяные, кикиморы и упыри, уже ослабевшие, уже один раз на юге, на прежней родине переселенцев, поверженные, теперь снова пугали их и манили за собой в глубь вод и лесов. Поэтому сразу же, с первого пришельца многовековая, ведомая почти в полном одиночестве расчистка и распашка земель приобрела характер подвижничества, характер религиозного подвига. Язык запомнил это: в слове «крестьянин» слились два самых главных понятия — земледелец и крещеный человек. Вырубая и сжигая леса, осушая болота, русский боролся с язычеством (отсюда поразительный, чисто русский пафос преобразования природы, борьбы с ней, насилия над ней, проявившийся, может быть, наиболее ярко в петровских каналах, в Петербурге и в строительстве первых пятилеток советской истории, отсюда и легкость, с которой правительство в то время боролось со старой верой: основа народного представления о сущности христианского служения была сохранена). Потом, уже во времена Московской Руси, подвиг переселенцев будет подхвачен монахами-отшельниками и основанными ими знаменитыми монастырями еще дальше на севере до Белого моря, до Соловецких островов. Русское христианство и сформировано этим поразительным одиночеством на маленьких островках, затерянных среди бесконечных лесов. Оторванные от всех и вся, окруженные со всех сторон язычеством, а потом басурманством, они привыкли смотреть на себя как на единственных христиан, последних защитников и хранителей веры.
Вера русских христиан, огромная часть которых была почти полностью оторвана от нормальной религиозной жизни, не знала Священного Писания, не знала церкви (в редкие из маленьких деревень священники наезжали чаще, чем раз в год, оптом крестя, венчая и хороня), с одной стороны, приобрела характер совершенно прозаический — сам земледельческий труд рассматривался как религиозное служение (русская вера, понятая буквально,— притча о сеятеле), а с другой, та часть предания и ритуала, которую они запомнили и сохранили, утратив всякую связь с реальной жизнью Христа, всякое обоснование в ней, повисла в воздухе, стала иероглифом, паролем. Когда Никон в XVII веке начал все более интенсивно искать на православном востоке братьев по вере, все более тесно связывать русскую церковь с их церквами, исправлять русские богослужебные книги и русский ритуал по их книгам и образцам, протестующие против этого старообрядцы как раз исходили из того, что в пароле не может быть изменена ни одна буква, чтобы весь пароль не стал ложным. А на ложный пароль не отзовется никто, никто не откроет дверь. Уходя все дальше и дальше из обжитого центра страны на окраины, все дальше и дальше в леса, старообрядцы искали и нашли ту почву, на которой выросла их вера, нашли купель своей веры».
Дальше в тексте снова перебивка. Дед возвращается к истории русской государственности, начатой Андреем Боголюбским: «Русская историография знает фактически всего три концепции русской истории: славянофильскую, государственно-юридическую и марксистскую. Если первая не вышла за рамки публицистики, а последняя, занимаясь преимущественно экономикой, не сумела самостоятельно объяснить ни одно крупное политическое событие, то государственно-юридической школе принадлежит совершенно особое место в нашей историографии: красота и лаконичность самой конц