– И пробовать нечего. Мурамцовские опять за своё взялись! Самый браконьерский угол. – Бероев, к моему непониманию, разглядывал коробок.
Я засмеялся.
– Легко фантазировать, когда проверить нельзя.
– Да нет, в самом деле. У нас у каждого сельпо свои поставщики. Ассортимент сельских магазинов скуден. Спички, соль раскупаются с запасом. Поэтому по этикетке район навскидку просчитывается. Ну а более детально – по тросу.
– Может, и фамилию вычислишь?
– Пожалуй. – Бероев присмотрелся повнимательней. – Иван Лахотько. Его петля.
– А почему не Дерсу Узала? Взялся разыгрывать, так уж не останавливайся. – Я чувствовал себя Ватсоном, которого дурачит Шерлок Холмс.
– Ты не злись. Крепление тросика с вертлюком у каждого на свой манер. У Лахотько как раз с загибом.
– Допустим, – неохотно поверил я. – Допустим также, что по металлу можно установить идентичность. Но для этого сначала надо найти образец, изъять, потом провести экспертизу…
– Не надо. – Бероев успокоительно приобнял меня за плечо. – Во-первых, у нас нет и не будет уголовного дела, а значит, и образцы изъять никто не позволит. По свежим-то следам вашего брата, мента, не уговоришь дело возбудить. А чтоб двухнедельной давности поднять! И мечтать нечего. Просто возьму на заметку. Другим передам. Не один же я на тайгу. Чего сам не соображу, егеря на местах подскажут. Они-то всех кандидатов наперечёт знают.
– А вот ещё ребус, тут рядышком! – спохватился он.
«Рядышком» оказалось с километр по насту.
Мы вышли из-за валежника на открытую поляну. В ту же секунду в глаза мне полыхнуло ярким светом. Я машинально прикрылся рукавицей от солнца и тогда разглядел, что удивительное, самоцветное сияние исходит от кособокой, полузасохшей лиственницы. А уж вблизи прояснилась и причина бликов: в развилке старого ствола намертво застрял крупный, отполированный временем продолговатый череп.
– Сохатый! – подсказал Бероев. – Он здесь с осени. А теперь вопрос на засыпку: как мог он сюда попасть?
Я беспомощно повёл плечом.
– Вот и мы впустую гадали да рядили. А прочитал старый удмурт. По осени два самца дрались за самку. Один пошёл на таран, промахнулся и угодил головой в развилку. Угодил и застрял. Прежде чем выбрался, соперник его, беспомощного, добил. А дальше – росомахи, колонки, горностаи растащили всё, что жуётся. Как у людей. Это мне урок был. Не гордись! На всякого белого следопыта свой удмурт или эвенк сыщется. Каким бы классным пловцом ты себя ни мнил, но он-то земноводное.
Мы вернулись в ГАЗик.
Ближе к вечеру Бероев оставался свеж. А вот я вымотался. Уже не выскакивал нетерпеливо из машины. Не разглядывал с прежним тщанием охотничьи скрадки, не слюнявил пальцем солончаки. Непривычный к хождению по глубокому снегу организм требовал отдыха.
Меж тем таёжный день потихоньку клонился к закату. Изменилась погода. Подул ветер, замело, завьюжило.
Метрах в двухстах от нас, на фоне заходящего солнца, среди деревьев, преспокойно, будто модель на подиуме, красовался олень.
– Олень – дураковат, – любуясь красавцем, изрёк Бероев. – Доверчив не в меру. Больно близко к себе подпускает. Потому и популяция тает. Косуля – та куда осторожней. Зато и выживет. Но – хорош!
Я вгляделся в изящный профиль, изобразил восхищение и – тут же против воли широко зевнул.
Потянулись горные хребты. На одном из дорожных изгибов Бероев снизил скорость. Машина, побуксовав, перебралась через заледенелый сугроб и, опасно накренившись, съехала на целину. Я был уверен, что мы сейчас нырнём кабиной в снег, где и застрянем.
Как намётанный глаз следопыта разглядел в пургу среди однообразного снежного покрова накатанную тропу, так и не смог понять. Вешек не было точно.
Вскоре включили фары. В их свете замелькали силуэты встревоженных птиц.
По невидимой дороге меж присыпанных снегом болот углубились в чащу. Попетляв с десяток минут, остановились.
– Здесь и затаборимся на ночь. – Бероев заглушил двигатель. Включил дальний свет.
Перед нами на склоне, среди мохнатых кедровых лап, стояла куцая бревенчатая избушка с перекошенной дверью, придавленной снаружи ухватом. Из заснеженной крыши наискось торчала нелепая печная труба. Без дыма.
От вида промёрзшего, облепленного сугробами домишки сделалось зябко.
– Ледяная избушка?
– А мы её за полчасика лубяной сделаем, – бодро утешил Бероев. – Только сначала выясним, когда хозяин вернётся.
– Здесь есть хозяин? – засомневался я.
– И – знаменитейший. Лёша Пёрышкин. Наверняка письмо оставил.
Бероев обошёл полянку. Вернулся.
– Не повезло нам. Сообщает, что ушёл двое суток назад. Вернётся через пару дней. Правда, дров наготовил.
Я изумлённо покрутил головой: всё это время Бероев оставался на моих глазах, в дом не входил и никакой записки нигде не находил.
– Опять прикол?
Бероев скупо хмыкнул. Ему явно нравилось меня мистифицировать. Подвёл к перекрученной чахлой берёзе у порога, ткнул пальцем в ствол. Из ножевых лунок на высоте человеческого роста торчало несколько палочек.
Я вгляделся. Недоумённо повел плечами. Каждая палочка имела зарубки и разную скрутку. Но что из этого следовало?
– Вот ветка – повёрнута в сторону, куда ушёл хозяин, – принялся объяснять Бероев. – Это направление к посёлку Ахоно. Там Лёшино жильё. Стало быть, пошёл к жене замиряться… Они как кошка с собакой! Он её тёткой зовёт, она его – квашнёй! – Бероев снисходительно хохотнул. – Пару дней поживут и – разругаются вдрызг. Удирает назад в зимовье. Но и порознь не могут. Через неделю-другую опять мирятся. Высокие отношения… Видишь, на ветке кольцо – значит, ушёл с возвратом. Кольцо приспущено вниз – стало быть, ушёл ненадолго – как раз, сам посчитай витки, – на 3 дня.
Я недоумённо покрутил палочки.
– Ну, допустим, – сообщает, что через три дня вернётся. Но от какого дня отсчёт вести?
Бероев показал на вырез.
– Острый – значит, ушёл в солнечную погоду, тупой – в ненастье. А солнечный день у нас как раз когда был?.. То-то! …Эвенкийская письменность, – растолковал он. – Ещё когда никакой другой не знали, эта уже была. Тоже, знаешь, книга природы. Для посвящённых. Свой узнает, чужой не поймёт… Да, жаль, что не застали! Очень хотел тебя познакомить – первый живолов по Восточной Сибири!
– Что такое живолов? – заинтересовался я.
– Это когда живьём ловят. Сколотил бригаду из эвенков и… Рысь, росомаха, иногда – медведь. Много плановых отловов. Больной, покалеченный зверь погибнет. А Лёха со своими спасает. Плюс заказы от цирков, зоопарков по всему Союзу. Платили б нормально, давно бы разбогател… Хотя нет, – перебил сам себя Бероев. – У них – что у него, что у жены – деньги сквозь пальцы… Весь посёлок перед ними в долгах. А своё пацаньё вечно оборванное. Безалаберные люди!
В лице его проступила нежность.
Мы вошли в дом. Я поморщился. Даже мороз не смог выстудить гнилостный запах. Прямо напротив входа стояли грубо сколоченные нары со скатанными матрасами – чуть толще солдатской скатки. Несколько оживлял впечатление аккордеончик на нарах и подле – раскрытая пожелтевшая и покорёженная от сырости нотная тетрадь.
Наспех сколоченный стол с табуретками. Посреди стола стояла закопчённая до черноты эмалированная кружка с чифирём, закрытая старой грязной верхонкой.
На полках вдоль стены у входа – банки, мази, пачка соли. Зато левая стена выглядела удивительно.
На гвоздях висели монтажный пояс, верхолазные «когти», брезентовый мешок, клещи с длинными ручками.
– Схватцы, – показал на клещи Бероев. – Без них с рысью или росомахой не совладать. Всё это орудия для лова.
Может, хозяин и был лучшим живоловом Восточной Сибири, но чистоплотностью точно не отличался. Домишко выглядел захламлённым, будто дачный сарайчик. Но в сарайчик заскочил за шанцевым инструментом – и тут же наружу. А вот жить здесь!.. Меня невольно передёрнуло.
Подумал предложить Бероеву переночевать в «скиту». Но это было бы бестактно. Кажется, сюда мы заехали именно ради меня. Экзотика!
Бероев подметил неприязненные взгляды, что кидал я по углам.
– Никак, воротит, ваше благородие? Конечно, видок непритязательный. Но что такое зимовье? История покорения Сибири. Наладил первопроходец наскоро зимовье, перезимовал, осмотрелся на местности, прикинул. Тронулся дальше, вглубь. А следом другие придут – охотник, рыбак. Для них уж времянка готова. Новые хозяева из самых рачительных заимки поблизости поднимают. Отстраиваются крестьянские хозяйства.
– Так всю Сибирь хозяйствами покроют?
– Если бы! – с горечью возразил Бероев. – Велика Россия. Но чтоб Сибирь освоить, несравненно больше народу надо. Программа освоения нужна, чтоб рачительному люду выгодно стало сниматься с мест. И чтоб Центральную Россию с Сибирью экономикой намертво переплести. ГУЛАГами-то не освоишь! Субсидии, гранты, налоговые льготы. А иначе – ты жлоб. Нахапать земель нахапал, а силёнки удержать не набрал. Отколются Зауралье, Дальний Восток. Или под китайцев лягут.
– Эти-то с какого перепугу? – не поверил я.
– А ты погляди, сколько у них народу? А территории по сравнению с нашей – с гулькин фиг. И плодятся не чета нам. Нам девать некуда. А им позарез. Сейчас слабые, а если окрепнут? Захватить, завоевать – азарт и отвага нужны. А вот чтоб удержать, освоить – великие труды положить придётся. И ум государственный. А где он? Погляди, что с Байкалом творят? Уж тут-то великого ума не надо. Досталась тебе по случаю самая чистая вода в мире. Так не трожь. Природа без тебя, дурака, всё наладит. Просто – не засирай! Какое там? Он же – деятель! Ему след оставить охота! А след от него, как от скунса! На Байкале! ЦБК поднимать додумались. По всей державе другого места не нашли. Самый главный по вредности фактор – это хозяйственная деятельность человека. Э-э!.. Извини, заносит! – оборвал он себя.
Впрочем, разговор наш никак не сказывался на работе. Перетащили из машины продукты, посуду, из ящиков Бероев извлёк свежие матрасы и постельное бельё. Зажгли керосиновую лампу. И принялись трудиться по хозяйству.