Он вдруг взял ковш, которым старатели промывают золото, зачерпнул из ведра воды и стал поливать камни водою. Мы с недоумением смотрели на него, а потом поняли, для чего это он делает. Даже самые тусклые камни от воды словно расцвели. Вода не только смыла пыль, но и открыла рисунок и цвет камней. Мы любовались этим необыкновенным зрелищем. А Николай Фёдорович стоял против нас и, казалось, тоже любовался... нашим восхищением.
— Теперь я вам покажу камни-самоцветы, — сказал Николай Фёдорович.
Он достал откуда-то маленькую шкатулочку. В ней, в особых отделениях, лежали на вате сверкающие кристаллы: топаз, аметист, горный хрусталь.
— Самое главное в самоцветах — это их чудесный цвет. Но бывает так, что камни, извлечённые из земли, очень красивы, а постепенно, особенно под лучами солнца, они бледнеют и тускнеют. В прежнее время горщики долгое время выдерживали камни в сырых, тёмных погребах. А чтобы вернуть камням цвет, подвергали их высокой температуре, варили в краске, в меду, кислоте, запекали в тесте, сушили в жарко натопленной русской печи.
Были люди, которые смеялись над «причудами неучей-горщиков». Но зависимость камней от температуры и, главным образом, от лучей солнца подтвердили и наши учёные.
Много интересного узнали мы от Николая Фёдоровича. Не было, кажется, того дня, чтобы мы не прибегали в его мастерскую, в которой было для нас столько интересного и полезного.
Чем больше мы узнавали Николая Фёдоровича Медведева, тем всё более нам нравился этот на вид суровый и строгий, но в действительности чуткий и добрый человек.
Неля слышала, что у Николая Фёдоровича было тяжёлое детство. Но мы не решались спросить об этом его самого.
Как-то в заповедник приехала экскурсия учащихся ремесленного училища. Как и всех ребят-экскурсантов, их привели в мастерскую Николая Фёдоровича. Старый мастер был с ними особенно приветлив, а на другой день он сказал им:
— Я радуюсь, когда смотрю на учеников ремесленного училища, когда вижу их здоровые лица, весёлые глаза и слушаю их бойкий, непринуждённый разговор, я невольно вспоминаю своё детство, когда я тоже находился «в ученье», тоже обучался ремеслу. Какая огромная разница между нами. Какая глубокая пропасть лежит между радостным детством советского ученика-ремесленника и учеником-подмастерьем далёкого проклятого прошлого...
— Николай Фёдорович, расскажите нам о своём детстве, — попросила Неля.
— Расскажите, расскажите, пожалуйста, — подхватили остальные.
— Интересно вам? — мастер окинул всех нас взглядом и сразу, без всяких предисловий, начал свой рассказ:
— Родился я в 1890 году на Полевском заводе, в 60 километрах от города Свердловска — тогда он назывался Екатеринбургом и был небольшим уездным городком Пермской губернии.
Семья у нас большая была, работник — один отец. Невмоготу стало отцу нас кормить. Начали нас отдавать «в люди». Первым отдали старшего брата.
Как сейчас помню, сильно убивалась мать, провожая своего первенца. Отвёз его отец в Свердловск, отдал в частную гранильную мастерскую.
Брата сразу же посадили гранить камни хризолиты. Условия работы были крайне тяжёлые. Дети задыхались от пыли наждака, их непосильная работа длилась 12 и более часов. Меня родители не отдали на гранильную фабрику, а устроили там же, в Полевском, в медно-слесарную мастерскую.
Хорошо помню я и этот день. Мать причесала мои непокорные вихры, примазала их коровьим маслом. На ноги велела надеть сапоги, блестевшие от толстого слоя дёгтя. Сама она оделась тоже почище, повязалась белым платочком с голубыми точечками и повела устраиваться на работу. Только после долгих её просьб меня приняли — много было тогда таких, как я, дешёвых работников-мальчиков.
Стал я ходить на работу. Работал по 12 часов в сутки, по малолетству плату получал половинную — 3 копейки в сутки.
Проработал я год — отец забрал меня оттуда и повёз в Екатеринбург. Устроил в столярную мастерскую, заключил с хозяином договор на 3 года. Погладил меня жёсткой, мозолистой рукой по голове, велел слушаться хозяина да учиться ремеслу и уехал домой.
Так началась моя жизнь в чужом городе. Кормили нас впроголодь. Часто помогал нам сосед-столяр. Он уже мало работал: стар был и руки у него слабы стали. Он ходил по миру, а что собирал, с нами делил.
Был у нас ещё друг, помогавший нам, — четвероногий друг. Недалеко была фотография, а у фотографа на цепи сидела злющая собака, которую он хорошо кормил. Не помню, как завязалась наша с ней дружба, но она всегда ласкалась к нам, когда мы брали куски из её миски.
И ещё был у нас источник питания — страшно и больно вспоминать о нём — помойка пивной, находившаяся в нашем же доме.
Кончали работу поздно вечером, потом производили уборку мастерской, проверку инструментов, заготовку лесоматериала на завтрашний день. Но самым тяжелым было, когда мастера устраивали после работы выпивку. Мы, мальчики, бегали для них за водкой, выносили все их капризы, укладывали их спать. А уже потом ложились сами — прямо на полу, на стружках. Будили нас рано, и мы никогда не высыпались. Хозяин заставлял нас уносить заказчикам мебель: ему не хотелось тратиться на перевозку её. И вот однажды мои сверстники случайно разбили большое зеркало. Били их за это нещадно — долго ходили они в синяках. Так протекала наша тяжёлая, беспросветная детская жизнь, полная унижений и побоев...
По воскресеньям я бегал к брату: учился у него гранильному делу, к которому у меня больше душа лежала, чем к столярному. Один раз я сказал брату, что я больше не в силах так жить. «Да мне ещё хуже живётся, чем тебе», — ответил мне брат. И тут же, ничего мне не говоря, написал родителям.
И вот, работаю я в мастерской — как раз ярмарка тогда была — да думаю о своём горьком житье-бытье. Вдруг открывается дверь — входят отец и мать. Это было так неожиданно, что я глазам своим не поверил.
Мать целует меня и говорит: «Что же ты, сынок, такой бледненький да худенький стал. Небось, голодный, родной мой...» И сразу же открывает кошёлку и вынимает из неё... пшеничный пирожок с капустой — румяный, пышный, домашний пирожок, какие мать всегда по воскресеньям пекла...
Я был так голоден, что, не помня себя, быстрым движением схватил пирожок и с жадностью откусил от него. Мать посмотрела на меня пристально, словно в душу мне заглянула... Глаза её слезами наполнились.
Николай Фёдорович встал с камня, на котором сидел. Губы у него вздрагивали. Он несколько раз в волнении прошёлся взад и вперёд по дорожке, затем, словно про себя, сказал:
— До смерти не забуду этой минуты, этой материнской любви и муки... — а затем громко продолжал:
— Глянул я на мать и чувствую: не выдержу, сейчас разревусь. Бросился в другой угол комнаты и там уже заплакал. Но быстро овладел собою, вытер глаза и опять вышел к родным.
Тогда заговорил отец, суровый, молчаливый человек. Он положил руку мне на плечо: «Хоть и плохо, Кольша, дома, но здесь ещё хуже». Я рассказал без утайки обо всей моей горькой жизни. Отец забрал меня.
Среди абсолютной тишины старый мастер продолжал свой рассказ:
— Я вам рассказывал уже, что мы, ученики столярной мастерской, частенько забегали во двор к фотографу. К нему водили фотографировать арестантов: под строгим конвоем, закованных в кандалы, в халатах, с тузом на спине. Сильное впечатление производил на нас вид этих несчастных. И это был первый толчок, который вызвал у меня, ещё ребёнка, протест против существовавшей власти, против царя.
Начинался 1905 год. В свободное время мы бегали на площадь, бывали на митингах, слушали зажигательные речи товарища Андрея, как называли в подполье Якова Михайловича Свердлова. Многого я не понимал: мал был, но всё же передо мной открылся новый мир, новые надежды и возможности.
Приехали мы с отцом домой на Полевской завод, а рабочие там бастуют. На Думной горе происходили митинги, и я присутствовал на них. Особенно запомнился мне агитатор — молодой, красивый студент Девяшин. Он призывал к забастовке с требованием повышения заработной платы, 8-часового рабочего дня. Ночью к рабочему Попову, где жил студент Девяшин, нагрянула полиция. Надели нашему студенту поручни, увезли его. Больше он не появлялся, ходили слухи, умер в Петропавловской крепости...
Старый мастер умолк.
Все сидели молча под тяжёлым впечатлением рассказа старого гранильщика. Никто не промолвил ни слова.
— Да что это вы пригорюнились? — опять заговорил Николай Фёдорович. — Ведь всё это — дело прошлое. Сейчас жизнь другая: светлая, весёлая, радостная. Вот пионеры сейчас в лагере отдыхают. Вы, студенты, на практику приехали... А думали ли мы когда-нибудь о такой жизни?
ЭНТУЗИАСТЫ ЗАПОВЕДНИКА
Я в кабинете заведующего научной частью Сергея Львовича Ушкова. Напротив меня, у письменного стола, — Сергей Львович в своей обычной широкой рабочей блузе, как всегда, добродушно улыбающийся. На стене висит схема распространения животных в заповеднике, вычерченная им самим.
Старейший сотрудник заповедника, зоолог, знаток и страстный любитель родной уральской природы Сергей Львович увлекательно рассказывает мне об историческом прошлом этих мест и создании здесь заповедника.
Вдруг стук в дверь. На пороге появился худощавый, пожилой человек с морщинистым, загорелым лицом, с небольшой седеющей бородкой.
— А, милости просим, — пригласил его Сергей Львович, — знакомьтесь. Это колхозник из села Тургояк Фёдор Андреевич Лепешков.
Сергей Львович часто читает лекции в посёлках, окружающих заповедник, не раз бывал и в Тургояке. В живой и интересной беседе Сергей Львович рассказывает колхозникам с необходимости заповедника, об охране животного и растительного мира.
Эти беседы имеют свои последствия. Колхозники и школьники стали оказывать активную помощь заповеднику — сообщать о встречах с хищником волком, с лосем, пятнистым оленем, косулей; прекратилось браконьерство — порубка леса и охота.
Вот и сейчас старый охотник пришел сообщить, что выследил двух волков у границы заповедника близ Тургоякского кордона. Кроме того, Фёдор Андреевич принёс найденные им в лесу оленьи рога. Принёс и какой-то белый цветочек — он его раньше никогда не встречал: может, имеет какую-нибудь ценность.