Петров замолчал, по-прежнему глядя в пол. Кислинский не торопил его.
— Отдали мы деньги. Неделя проходит, еще неделя, месяц. Жена к Мухиной то на службу, то домой каждый день ездит, как нанятая. А та ей мозги пудрит. Накладки якобы непредвиденные: то заболел нужный человек, то ревизия, то командировка. Второй месяц кончился. Я наконец себе все уяснил и помочь попросил ребят из моей бывшей части. Встретили мы Мухину. Деньги она отдала почти сразу же и расписку потребовала. Вы уж простите, Иван Иванович, но своих ребят я не назову, хоть тут земля тресни. Если есть за что — отвечу сам.
Постепенно вырисовывался круг «клиентов» Мухиной. Имена, адреса, телефоны значились в ее записях. Кислинский довольно быстро выявил несложную закономерность: клиенты делились на два разряда — тип Гогуа и тип Петрова (так их для себя определил следователь). Одни охотно и в художественных, так сказать, подробностях расписывали, как познакомились с Мухиной, как и где передавали ей деньги (кто на автомобиль, кто на мебель), сколько и в каких купюрах, как ходили за ней, требуя возвращения денег. Эти потерпевшие обычно страстно обличали Мухину. Им и в голову не приходило, что они от нее не так уж далеко ушли в своем стремлении нарушить закон. Среди клиентов этого сорта попадались люди с весьма сомнительными источниками доходов.
Другие, наоборот, никак не хотели признавать, что пытались воспользоваться «услугами» мошенницы («бог с ними, с деньгами, репутация дороже»). Эти серьезные, уважаемые люди или их жены нехотя и, как правило, под давлением очевидных доказательств вынужденно произносили несколько слов: «Да, знакомы с Мухиной. Да, мечтали приобрести гарнитур. Да, не хотели огласки, потому и не обращались в милицию».
Но и те и другие, констатировал Кислинский, действовали в обход закона. На этой, мягко говоря, слабости человеческой — на стремлении отломить себе ломоть побыстрей да потолще Мухина строила свои расчеты, и строила небезуспешно.
— Что у нас на сегодня? — спросила она у Кислинского после того, как конвой, в очередной раз доставив ее, покинул кабинет следователя. — Савельева? Маленькая, рыжая, жена председателя правления ЖСК. Он — жулик, а жена у него дура. Я таких, как она, называю «мой человек». Помню их обоих прекрасно. Пишите, Иван Иванович.
— Степанов? Не знаю такого. Торговый работник? Ну и что? Есть же и среди торговых работников честные люди. Ах, он самолично вам написал на меня заявление? Писатель, значит... Ну, а кроме его сочинений по этому эпизоду у вас еще что-нибудь есть? Нет. Для суда сочинений Степанова маловато, а я больше ничего вспомнить не могу.
Так, сопротивляясь, изворачиваясь, Мухина постепенно признавала одного клиента за другим. И только в одном пункте она стояла, что называется, насмерть:
— Деньги, Иван Иванович, потеряны или, лучше сказать, украдены у меня. Так и запишите. Сожалею, но денег нет и не будет.
— Как можно потерять больше сорока тысяч, Светлана Васильевна? Побойтесь бога. Такой неправды ни одна бумага не вытерпит, я просто не могу внести это в протокол, — с серьезным видом убеждал мошенницу Кислинский.
— Какие сорок тысяч? Откуда?!
Кислинский достал счеты, положил перед собой довольно длинный список потерпевших:
— Савельева — машина и румынская мебель — пятнадцать тысяч. Лактионов — машина — восемь тысяч пятьсот... — костяшки сухо щелкали. — Двенадцать тысяч в общей сложности вы возвратили своим клиентам. Остаток — сорок три тысячи двести рублей.
После паузы Мухина произнесла:
— Вам бы в банке работать. — И вдруг ее прорвало: — Деньги эти не ваши! Они — мои! Мне жизнь доживать, когда из колонии вернусь. Брала я их не у государства. Я у жуликов брала или у тех простофиль, для которых они, видать, лишние. Больше о деньгах говорить не будем, — решительно отрубила Мухина.
Но Кислинский недаром проработал пятнадцать лет следователем. Всяких он видывал. Цинизм Мухиной стоил дешево — Иван Иванович это знал. Не раз и не два он допрашивал Мухину, проводил обыски в ее квартире. Совсем незначительные обмолвки, интонации, собственные интуитивные догадки, сопоставления — все это и еще многое другое, соединившись в сознании Кислинского, заставляло его предполагать, что деньги Мухина прятала все-таки дома.
— А если попробовать сделать так, чтобы она сама отдала деньги или показала, где они лежат, — предложил начальник следственной части областной прокуратуры.
— Бесполезно, — возразил Кислинский. — Она ведь точно знает, что ничего хорошего ее не ждет. Теперь в этих деньгах — вся ее будущая жизнь, все надежды.
— И все-таки давайте подумаем. Мы-то во всяком случае ничего не теряем. Есть, например, такой вариант...
Мухина, коротко кивнув, поздоровалась с мужем и села в кресло перед телевизором.
— Пока вы здесь будете отрабатывать свою зарплату, — сказала она, — нельзя ли телевизор посмотреть? Соскучилась. Когда-то еще увижу?
— В колонии, в Красном уголке. Да и нет сейчас ничего интересного. А впрочем, включайте.
Кислинский делал вид, что участвует в обыске, а сам внимательно следил за Мухиной. Началась игра в «холодно-горячо».
— Мухина, давайте выйдем на кухню, посмотрим, что там. А вы, товарищи, продолжайте.
Кислинский шел так, чтобы суметь перехватить возможный взгляд Мухиной в нужную сторону. И он его перехватил — мгновенный черный взгляд.
«Ну, — думал Кислинский, — что же мы здесь видим? Стена, окно, подоконник, который мы чуть ли не на части разбирали... Батарея водяного отопления...»
Он подчеркнуто поежился.
— Что-то прохладно у вас, — обратился он к Георгию Григорьевичу. — Я живу тут недалеко, по соседству, у нас уже затопили.
— А у нас плохо дело, слесаря надо вызывать.
— Слесаря... — задумчиво повторил Кислинский, ощупывая обе кухонные батареи. Та, что располагалась, под окном, была совсем холодной, другая — чуть теплой. Шальная мысль возникла у Кислинского.
— До поступления в юридический институт я работал слесарем. Думаю, что смогу помочь вам. Мне бы ключик газовый, первый номер.
— Может, не надо? А то потоп ненароком устроите, — нахмурился Георгий Григорьевич.
— Потоп? А вы как думаете, Светлана Васильевна, соседей мы утопим или кое-кого другого?..
— Исполнено профессионально! Ценю, ценю, Светлана Васильевна, — Кислинский неторопливо укладывал в конверты свернутые толстенькими трубочками деньги, извлеченные из крайней левой секции отопительной батареи. Она была надежно изолирована от других секций.
— Если бы не осень, если бы в доме было тепло, — ничего бы вы не нашли!
— В вашем доме и летом не было тепла, — возразил следователь.
Юрий ЩекочихинСЛЕДОВАТЕЛЬ НАЧИНАЕТ И ВЫИГРЫВАЕТ
«Легче всего сказать: дело только в нем самом. Но с Николаем все-таки произошла совсем другая история. Таким, каким я уже увидел его в своем кабинете, он стал, когда окунулся в систему этих отношений. А что в ней было главное? Блат: ты мне — я тебе. И не просто блат, а престижность блата: смотрите, какая у нас жизнь! Вот и пошло у него, и поехало...»
Останавливаю диктофон, меняю кассету, перематываю вперед пленку, включаю. Голос, в отличие от первого — размеренного, ровного, не уходящего ни вверх, ни вниз, — взрывчатый, нервный.
«...Поняли, что он человек педантичный. Все действия у него, как у автомата, минута в минуту, повторялись из года в год. И когда машина подъехала к проходной, то именно в эту секунду он показался в воротах. Задержали. В машину. Вперед. Ни одного вопроса. По радиостанции передают на пульт, а оттуда — мне: «Едем». Знаю, что дороги двадцать минут. Пятнадцать, десять, пять. Из вестибюля передают: «Ведут». Готовлюсь. Открывается дверь...»
Ставлю еще одну кассету, последнюю. Еще один голос, не похожий ни на первый, ни на второй, но, в отличие от первых двух, давно и хорошо мне знакомый.
«Основная ошибка следователей, начинавших это дело, вот в чем: они шли по одной версии. Она показалась им наиболее убедительной, и даже ложные показания не насторожили... Но есть правило: мы обязаны видеть в обвиняемом, будь он даже заподозрен в самом тяжком, другого человека, который мог преступление и не совершать».
Даже так, вырванные из контекста, рассказы трех совершенно разных людей, живущих далеко друг от друга, отличающихся и по возрасту, и по должности в органах прокуратуры, и по характерам, кажутся продолжением одного и того же сюжета. Странного в этом, конечно, ничего нет. Объединяет этих людей одно общее дело, которому они служат.
Перед следователями прокуратуры все мы, кто пишет о них или снимает фильмы, в большом долгу. Засады, погони, Мухтары, взведенные курки оказались привлекательнее их негромкой работы. А между тем именно следователям прокуратуры достаются самые сложные преступления. При этом их поединки с преступниками проходят не где-нибудь в чистом поле, дремучем лесу или на людной городской улице — чаще всего за обыкновенным письменным столом. Там выигрываются схватки и достигается справедливость, торжества которой мы так ждем всегда.
Следователи прокуратуры в большинстве своем народ чрезвычайно скромный. Они редко появляются на людях в своих темных мундирах с зелеными кантами и золотистыми звездами в петлицах. Чаще всего остаются в тени. Вот почему хочется, чтобы вы познакомились с ними ближе.
Я рад, что, оказавшись на Всесоюзном совещании лучших следователей органов прокуратуры, смог разговориться с тремя его участниками. Рад, что есть эти три диктофонные кассеты.
Строчкам трудно сохранить тембр голоса, интонацию устной речи. Но все равно я решил, что их живой, непосредственный рассказ лучше поможет понять моих героев. Поэтому я и оставил их речь почти без изменений, такой, какой сам услышал.
Каждого из них я попросил рассказать одну историю из практики следователя.
Вот и всё вместо предисловия.
Красные «Жигули» в зеленом лесу
Анатолий Александрович Ковалев живет в городе Дзержинске Горьковской области. Работает следователем по особо важным делам городской прокуратуры.
— У нас небольшой городок, — сказал он мне, — поэтому вряд ли дела, которыми я занимаюсь, могут быть интересны...
Я возразил Анатолию Александровичу, что людей, где бы они ни жили, волнует, в принципе, одно и то же. Он согласился. Я включил диктофон:
...Весной прокурор вызвал меня и дал небольшой том со всякими хлипкими, как у нас говорят, материалами. Вот что я узнал.
Работники ОБХСС задержали Лапшина — заведующего мебельным магазином № 4 нашего горпромторга прямо на месте преступления: он сам привез на квартиру мебельную стенку, выгрузил и за доставку взял с покупателей деньги. Надо сказать, эти стенки не финские или еще какие-нибудь, а наши, сделанные в Горьком. Но гоняются за ними... Почему? Во-первых, они стоят шестьсот пятьдесят рублей, недорого. А во-вторых, и это главное, они красивые. Поэтому достать их нелегко, а вернее, почти невозможно. Знакомясь с материалами, я понял, почему никогда не видел эти стенки в магазине. Они попадали к покупателям прямо с фабрики, без завоза в магазин. То есть грубо нарушались правила торговли.
У Лапшина произвели дома обыск. В старом патефоне нашли три тысячи шестьсот рублей. Он заявил, что это его личные сбережения. Больше в деле ничего не было. Прочитал я внимательно все материалы и понял: с позиции, которую он занял и которую наверняка подсказал ему кто-нибудь из сведущих людей, сбить его трудно. А позиция такова: да, брал с покупателей деньги, но не для себя лично! На транспортные расходы! «Судите сами, — объяснял он, — с автомобилями в торговле проблема. Вот и приходилось ловить «левых» шоферов, уговаривать их привезти товар из Горького в Дзержинск, а бесплатно это делается только в детских сказках». Деньги же, которые брал с покупателей, он якобы тут же передавал шоферам за доставку, сам оставаясь во всех отношениях «чистым». Что это были за шоферы — не знает. Так, любой, кого удавалось уговорить.
Читал я эти его объяснения и думал: ведь нет в магазине стенок и не бывает, хотя, по накладным, за год привезли двести сорок штук. И что бы ни говорил Лапшин, я знал, как и все в городе, что симпатичные горьковские стенки в Дзержинске достают только по знакомству.
Вообще подобные преступления, на мой взгляд, очень опасны. Люди теряют веру... Многим начинает казаться, что так и должно быть — без «левых» денег ни шагу. И зачем с этим бороться, раз все к такому положению уже привыкли? Я решил доказать: бороться и можно, и нужно!
С чего начать? С шоферов, конечно. Но где их сейчас найдешь? «Левые» они и есть «левые». Поднял журналы выезда из города всех автомобилей. Несколько недель корпел над ними вместе с двумя своими помощниками. Выписал все автомобили, способные перевозить мебель. И с этим списком начал ходить по автобазам. С одним поговорю («Возил?» — «Нет»), со вторым, с третьим. Наконец удача, за ней вторая, третья. Оказалось, Лапшин брал машины у своих знакомых. Например, у начальника автотранспортного цеха. При этом в путевом листе, например, значится, что машина весь день находилась на заводе, а беру накладную — там сказано: использовалась Лапшиным. Так привыкли к разночтениям, что даже сверить не потрудились два документа.
В конце концов нашел я все машины и всех шоферов. Никому из них, как оказалось, Лапшин денег не платил, только нескольким кинул по трешке. Но сколько же он сам получал с покупателей «за доставку на дом»? Память у шоферов хорошая. Показали они мне дома, к которым подъезжали. Раз есть дом, то можно найти и подъезд, а потом и квартиру, в которую привезли стенку.
И начались долгие беседы с покупателями. Что же я услышал? Как ни удивительно, почти никто не признался, что давал Лапшину взятку. «О чем вы говорите? — возмущались. — Какая взятка? Я просто отблагодарил за услугу». Хорошо, соглашался я, не будем о взятках. Меня интересует сумма «благодарности». Сколько? Пятьдесят? Семьдесят? Девяносто рублей?
Узнавал суммы, узнавал людей, которые эти суммы вручали заведующему магазином. Дело-то все было в том, что Лапшин не ловил покупателей на улице, как какой-нибудь алкоголик, подрабатывающий грузчиком в мебельном магазине: «Диванчик не требуется?» Он знал, кого обслуживает. Все это были так называемые блатные: друзья, знакомые, знакомые знакомых...
Когда начались наши с ним долгие беседы, он упорно доказывал:
— Между прочим, система торговли «фабрика — покупатель», минуя магазин, которую я изобрел, самая прогрессивная, за ней будущее.
Я же ему отвечал:
— Возможно, что за системой, которую вы «изобрели», будущее. Я, допустим, был бы рад, если бы ту же стенку привезли мне домой — ни забот ни хлопот. И с удовольствием отдал бы деньги на транспортные расходы. Но не вам, Николай, а государству, так как мне не хочется, чтобы на мне наживались именно вы. Это первое. А второе, и самое главное: системой, которую вы «изобрели», могли воспользоваться только избранные, то есть ваш круг людей.
Вот такими примерно словами объяснял я Лапшину, почему я его принципиальный противник, а не просто следователь, выполняющий положенную по должности работу.
Мне лично совсем не нравится эта система «кругового знакомства». Порочность ее в том, что она не для всех. Лапшин им — стенку, они ему — финскую колбасу из-под полы. Они ему — машину для транспортировки мебели, а он им — какой-нибудь дефицит, который достал даже не сам, а один из тех, кому он доставал стенку. И так далее. Но хуже всего, конечно, даже не то, что Лапшин — человек, заведомо испорченный жаждой наживы. Хуже всего, что существует целая система определенных отношений, в которую он попал. То ему звонят из горпромторга и настоятельно советуют привезти стенку тому-то и тому-то, то недвусмысленно намекают на фабрике, в отделе сбыта, что без дефицитного «подарка» может не приезжать. Он и решил: поможет другим — и ему помогут. Он уверился в том, что система этих отношений незыблема. А она как болото: засасывает целиком.
Вы заметили, что я назвал его по имени? Лапшин — молодой человек, 1953 года рождения, студент-заочник Института советской торговли. Нормальный рос человек, но... Больше всего ему хотелось быть таким же, как «другие». У него дома на письменном столе под стеклом я увидел фотографию: красные «Жигули» на фоне зеленого леса. Такие фотографии обычно собирают мальчишки и развешивают их по стенам. Я увидел — и почти все в нем сразу понял. Эти «Жигули» — мечта его. Символ «красивой жизни».
Суд приговорил Лапшина к десяти годам лишения свободы. И только уже на суде он впервые произнес слово, которого так избегал на следствии: не «вознаграждение», не «комиссионные», не «транспортные расходы». Единственно верное слово — «взятка».
Вот такую историю рассказал Анатолий Александрович Ковалев. В ней мало загадочного, но много очевидного, того, что волнует нас всех, следователи ли мы, инженеры или машинисты башенных кранов.
Пример этого уголовного дела показывает: порочный круг отношений «ты мне — я тебе» можно разорвать. В том-то и состоит справедливая функция следователя прокуратуры, чтобы не только увидеть очевидное, но и доказать: само существование таких отношений невозможно без обмана, без духовного падения человека, наконец без преступления. Потому-то так общественно важна сегодня работа Ковалева и его коллег. Без них может получиться так, что красные «Жигули» Лапшина — уже не на картинке, а в действительности — промчатся мимо нас, обдавая пылью и грязью.
«Дело возобновлено. Вспомните!..»
Тема, с которой выступал на Всесоюзном совещании лучших следователей органов прокуратуры Юрий Георгиевич Сидоренко, формулировалась так: «Внутреннее убеждение следователя при оценке доказательств — нравственно-правовая гарантия обеспечения законности при расследовании преступлений». Хотя и сложно, но, согласитесь, понятно даже не для профессионала.
Самый привередливый ценитель детективов не пропустил бы ни слова из того, что рассказывал Ю. Г. Сидоренко. Речь шла о том значении, какое имеет внутреннее убеждение следователя при раскрытии самых тяжких преступлений — убийств.
Место, которое Юрий Георгиевич Сидоренко занимает в органах прокуратуры, не только ответственное и почетное, но и горячее. Он — следователь по особо важным делам при Прокуроре Украинской ССР.
Я спросил, помнит ли он за чередой последующих уголовных дел, запутанных и сложных, свое самое первое дело, которое досталось ему сразу же после университетской скамьи. Он ответил, что помнит не только суть дела — ограбление, но и мелкие подробности: как звучали голоса преступников, во что был одет потерпевший, в каком зале проходил суд...
— Даже лицо народного заседателя, представительного мужчины со строгим, уверенным взглядом, надолго останется в памяти, — добавил Юрий Георгиевич. — Но его-то я буду помнить не только поэтому.
— А почему же? — спросил я.
— Да так, совпадение, но, правда, совсем не простое.
Тут я уже включил диктофон.
...Осенью 1979 года у бригадира Евгения Елина (так назовем мы его в нашей истории) исчезла жена. Она не пришла домой ни вечером, ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц. Бросила ли мужа, случилось ли несчастье, стала ли она жертвой преступления — на эти вопросы не мог ответить никто, в том числе и сам Елин. По факту исчезновения было возбуждено уголовное дело, но в конце концов расследование приостановили. Два года делом никто не занимался. В сентябре 1981 года мне поручили еще раз просмотреть все материалы.
Я, признаюсь, взял это «безнадежное» дело с охотой. Все мы, следователи, давно ведем спор с сотрудниками уголовного розыска о своей работе: кто-то, мол, преступника ищет, а кто-то бумажки пишет. Доводы наших сыщиков чаще всего звучат в шутку, но иногда обижают и всерьез. Я решил доказать, что следователь сам может раскрыть преступление. В том числе и копаясь в «бумажках».
«Бумажек» в этом приостановленном деле оказалось немало: объяснения Елина и сослуживцев его жены, протоколы, заявления, справки. Внимательно разобрав все материалы, я поразился: почему же мои предшественники не обратили внимания на одну существенную деталь? Все эти два года Елин не выдвигал никаких версий: ни что его жена убита, ни что она уехала.
Мы втроем: я, инспектор розыска и общественник — решили провести психологический эксперимент сами над собой. Так как мы все — люди женатые, то каждому из нас было нетрудно представить, как бы мы себя вели в том или ином случае. Допустим, первый вариант: отношения с женой плохие, и муж только рад ее уходу. Какова должна быть модель поведения? «Ушла? И чудесно!» Вещи — быстренько к ее родителям: забирайте, пожалуйста. Развод. Полгода прошло — в суд. Не живет, выписывайте из квартиры. Все, ты свободный человек! Вариант второй: муж убит горем. Как он должен себя вести? Твердить, как заведенный: «Уйти она не могла, ее убили. Вы, милиция и прокуратура, работаете безобразно». Жалоба за жалобой во все инстанции.
Как же вел себя Елин? Не так и не так. Его поведение было неадекватно случившемуся. И именно это заставило нас заподозрить его в совершении преступления. А в том, что мы имеем дело с преступлением, сомнений у нас не было. Людмила Елина ушла без вещей, дома осталась сберкнижка, в ломбарде — невыкупленные ценности. Она уехала (если уехала), не предупредив родителей, чего с ней никогда не случалось. И самое главное — прошло уже два года, а известий никаких!
Я понял, что должен досконально изучить жизнь Елина. От и до. Узнать все его привычки, достоинства и недостатки, как он ест, пьет, каким маршрутом ездит на работу и с работы, как проводит выходные дни, с кем дружит, с кем находится в ссоре. Вот такой творческий импульс дало обыкновенное копание в бумажках и тот странный, вернее, страшный факт, что человек два года как исчез, а о его судьбе до сих пор ничего неизвестно.
Изучать жизнь Елина мы начали как бы по кругу, постепенно приближаясь к центру, — от наиболее далеких связей к наиболее близким. Вскоре я понял, что помешало моим коллегам тщательно изучить личность Елина. Характеристики! Ударник, общественник, маяк отрасли, что ни день — в президиуме, что ни неделя — на каком-нибудь митинге. Отправились к нему на завод, поговорили с людьми. И что же узнали? Да, ударник! Да, общественник! Да, маяк! Приходил на работу в костюмчике, в галстучке, надевал халат и — почти не работал. Работала его бригада, он же — лишь «представлял» ее. Да, он неплохой специалист, но на заводе были фрезеровщики и не хуже, даже лучше, чем он. Все делали свое дело. Елин же постоянно выпячивал себя, старался попасть в объективы фотоаппаратов и кинокамер. Свидетельствуют такие черты личности о том, что человек этот — потенциальный преступник? Конечно же, нет. Но о том, что этот человек не укладывается в свои характеристики, несомненно свидетельствуют.
Меня поразило, как по-разному относились к Елину на заводе. Одни считали его гордостью, славой завода, другие — обыкновенным делягой, который, не стесняясь, может забрать часть премии у молодых рабочих за то, что устроил их в общежитие или поставил в хорошую смену. Для одних он — передовой рабочий, выступающий с новыми инициативами, для других — обыкновенный показушник, сделавший карьеру общественника. Одни его любили, другие — ненавидели. Одним он заискивающе улыбался, других открыто презирал.
Такая двойственная оценка одного и того же человека помогла мне в конце концов увидеть его истинное лицо. Я понял, кто такой Елин. Прежде всего — человек с исключительным «хватательным» рефлексом: все что можно — к себе. Своей общественной деятельностью он «зарабатывал» не только славу, но и бесплатные путевки в санатории на протяжении семи лет, хотя отличался исключительным здоровьем, и зарплату по высшей категории. Однако и этого ему было мало. Однажды на банкете он украл фужеры, в санатории — теннисные ракетки, у своего товарища по бригаде — приемник из автомобиля. Знали об этом многие, возмущались. Но это его «лицо» видели не все. Большинство видело маску. К сожалению, эта маска обманула и тех, кто начинал, а потом приостановил уголовное дело.
У меня еще не было доказательств того, что именно Елин совершил преступление, но что подобный человек способен на преступление ради собственной выгоды — в этом я не сомневался. Однако какие-то мотивы должны были подтолкнуть его к роковому поступку? Предстояло выяснить это, изучая шаг за шагом его отношения с женой.
Мы уже знали, что Елин мог на людях улыбаться жене, а как только все уходили — ударить ее. Мы знали со слов многочисленных родственников и подруг Людмилы, что все последние годы отношения у супругов были — хуже некуда. Но плохие семейные отношения — еще не повод для убийства. Жизнь любой семьи — тайна, и нет ничего хуже, чем лезть в чужие тайны. Но в данном случае только так мы могли выяснить мотивы преступления.
Чем больше я узнавал о Елине, тем больше и больше убеждался, с каким необычным человеческим типом я столкнулся. Сколько мы знаем людей, для которых общественная работа — долг души! Простите за высокие слова, но я не литератор, а следователь. Для Елина же общественная работа была лишь ширмой, за которой он скрывался и из-за которой плевал и на принципы, и на идеалы, и на своих товарищей по работе. Вот почему такую неприязнь вызывал он у простых рабочих, которые не читали его хвалебные характеристики, а видели его в деле.
Но мало ли каких нравственных уродов встречаем мы в жизни! Вопрос в том, способен ли такой тип на преступление, а если способен, то почему и с какой целью? Предстояло найти ответы на эти вопросы.
С изучения личности Елина я перешел к изучению его отношений с Людмилой. Сделать это было не так-то легко, потому что, повторяю, с момента ее исчезновения прошло два года. Удалось выяснить (многие помнили это), что отношения между мужем и женой все последние годы были враждебными. Почему? Собственно, такими они сложились с самого начала.
Елин приехал в Киев, случайно увидел Людмилу. Полюбил, как он сказал, с первого взгляда. Ей не очень-то везло в жизни, и, не долго думая, она согласилась стать его женой. Но уже на свадьбе Елин, подвыпив, сказал одной из подруг Людмилы, что его заставляет жениться не любовь к женщине, а любовь к городу. Женитьба давала ему прописку в Киеве и квартиру.
Родственники Людмилы рассказали, как их удивляла мелочность, расчетливость Елина в семейной жизни: он считал каждую копейку, поднимал скандал из-за каждого потраченного «не по делу» рубля.
Шли годы. Елин становился все более известным на заводе. Но о личной его жизни никто у него на работе не знал. Он бил жену, выгонял из дома, требовал, чтобы она оставила ее же собственную квартиру ему. Все последние годы он мечтал о разводе. Однажды даже подал заявление, но через несколько дней забрал его назад. «Почему?» — спросили мы в суде. Судья вспомнила Елина: «Я объяснила ему, что делить будем не только квартиру, мебель, но и «Волгу». Тогда он сказал, что его это не устраивает, и забрал заявление». Было это за три месяца до исчезновения Людмилы. А за два месяца до случившегося она заполнила страховой полис — теперь уже не установишь, по собственной воле или по его требованию. В документе говорилось, что в случае ее смерти деньги — 200 рублей — завещаются мужу.
Таких фактов из жизни Елина (не отмеченных в служебных характеристиках) мы находили все больше и больше. Тип личности — мелочной, жадной, лицемерной — в сочетании с установленными обстоятельствами семейной жизни этого человека позволял предположить: именно он преступник. Я в этом уже не сомневался.
Чтобы сбить его с позиции, на которой он так крепко держался все эти два года («Не понимаю, что могло случиться!»), мы решили использовать фактор неожиданности. Ведь за два года никто ни разу не обвинил его в преступлении. Как же, такого человека! Да, такого человека привезли к нам на машине, прямо после смены.
У меня не было ни улик, ни прямых доказательств его виновности, ничего, кроме внутреннего убеждения и еще множества аргументов, возразить на которые ему было очень трудно.
Я уже говорил, что его жизнь мы начали изучать по кругу, сужая и сужая его. В самом начале расследования нас интересовали давние даты, как и когда он появился в Киеве. К концу мы уже знали каждый его шаг: улицы, по которым он ходил, дома, где появлялся в дни, последовавшие за тем, как он убил свою жену, расчленил труп и вынес по частям из квартиры. Вместо него мы объяснили каждый из его поступков: телефонные звонки «Людмилы», которые он мастерски инсценировал, необычные для его педантичной натуры маршруты прогулок... На все эти аргументы ответить ему было нечего.
Признался он в убийстве на четвертый день. За несколько минут до того, как мне принесли результаты экспертизы пятен крови, сохранившихся на деревянной обшивке кровати. Группа крови и антигены полностью совпадали с группой крови и антигенами его жены. Это уже был не аргумент, а доказательство, которого мы так долго искали.
В конце допроса я, как положено, спросил его, не хочет ли он что-либо добавить к сказанному. Он, забыв, что находится не на трибуне, не на экране и не в президиуме, произнес с трагическим пафосом: «Да, я мелкий, ничтожный человек! Я подвел свой коллектив!» И только тогда я вспомнил, что уже видел Елина раньше. Он был заседателем на том самом первом и потому самом памятном процессе в моей жизни. Не он, вернее, а маска, под которой он скрывал себя настоящего.
Я внимательно следил за рассказом Юрия Георгиевича. Слово «маска» он употребил два раза. Да, следователю прокуратуры часто приходится срывать маски, открывая истинное лицо человека. И есть в этом серьезнейшая общественная необходимость. Как создаются эти маски? Кто за ними скрывается? На все эти вопросы следователь прокуратуры отвечает обычно тогда, когда преступление раскрыто и преступник найден.
Заканчивая дело, следователи обычно пишут представление о причинах, способствовавших преступлению. Это их долг, предусмотренный законом. Вот тут и наступает время для глубокого общественного осмысления случившегося.
«Из-под стражи освободить»
Я обрадовался, когда в перерыве между заседаниями увидел Сергея Михайловича Громова. Хотя было бы удивительно не повстречать его на совещании лучших следователей органов прокуратуры. И он рассказал мне одну историю. Я сразу настроился услышать что-то из ряда вон выходящее. Но он с самого начала объявил:
— Наверное, думаете, что следователь прокуратуры должен заниматься только поиском виновных? Нет. Надо еще и защищать невиновных.
И рассказал следующее.
Эта история произошла в городе Кизыл-Арвате Туркменской ССР. Однажды ночью была убита несколькими ударами камня по голове тридцатилетняя женщина. Ее труп обнаружили ранним утром на пустыре, в нескольких метрах от дороги.
Для следователя районной прокуратуры первоначально все сложилось как будто удачно. Было установлено: эту женщину накануне видели до позднего вечера на открытой веранде ресторана в парке железнодорожников. Она сидела за столом в шумной компании. В этой же компании видели и одного ее знакомого — электросварщика Н. Он был подвыпивши. Нашлось несколько свидетелей, которые запомнили, что из парка они, потерпевшая и Н., уходили вместе. Домой женщина так и не дошла. Н. появился у себя на квартире лишь на рассвете. На его лице виднелись свежие царапины, на рубашке не оказалось двух верхних пуговиц, вырванных «с корнем». На допросе он ничего вразумительного рассказать не смог, ссылаясь на то, что был пьян. Вместе с тем он отрицал совершенно очевидные факты. Сказал, например, что эту женщину совершенно не знает (хотя было известно, что они знакомы давно), в ресторане с ней не сидел и из парка ее не провожал. Эту ложь он с завидным упорством повторял и на последующих допросах, несмотря на показания многочисленных свидетелей, изобличавших его на очных ставках.
Шли дни, недели, а результат был все тот же: Н. не признавался в убийстве и продолжал давать ложные показания. Правда, удалось установить, что он отличался весьма вспыльчивым характером, несколько раз в пьяном виде скандалил. Это как бы косвенно подтверждало его возможную вину. Вместе с тем большинство его товарищей по работе и соседей заявили: Н. не способен на убийство. Они открыто выражали свое возмущение необъективностью следствия, писали жалобы, в том числе и в Прокуратуру Союза ССР.
Таким образом, возникла ситуация, при которой предстояло доказать или опровергнуть вину обвиняемого, используя только косвенные доказательства, притом весьма немногочисленные. Этим и объяснялось то, что руководство Прокуратуры Союза ССР решило передать дело для дальнейшего расследования одному из следователей по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР.
Так я оказался в Кизыл-Арвате. Изучив дело, пришел к выводу: мои предшественники избрали самый легкий путь, они сразу нашли потенциального виновника — Н. и все свои дальнейшие действия направили только на его изобличение. А ведь он мог давать ложные показания и из чисто обывательских опасений.
На допросе я увидел человека отчаявшегося и озлобленного. И решил начать дело заново. Прежде всего нужно было восстановить обстановку той памятной ночи.
С чего начать? С отделений милиции. Выяснить, кто был доставлен в ту ночь по разным причинам. Установил. Перечень оказался довольно объемистым. Начал разыскивать. Один из найденных припомнил, что в ту же ночь вместе с ним в отделение милиции был доставлен его знакомый, некий Манзырев, и не один, а с каким-то своим приятелем. Но тот сбежал, выпрыгнув в окно. Манзырев сказал, что приятель сбежал, так как кого-то ударил — то ли камнем, то ли чем-то еще.
— Что же вы молчали раньше? — спросили его.
— Но ведь убийца уже арестован.
Надо было найти Манзырева. Оказалось, что он теперь живет в Ташкенте. В тот же день я вылетел в Ташкент. Нашел Манзырева дома и подробно его допросил. Он подтвердил: действительно, в ту ночь в городе случайно встретил своего приятеля, с которым вместе учился на курсах механизаторов, некоего Евтуха. Обратил внимание на его кожаную шоферскую куртку. Она была мокрая, хотя дождь перед этим не шел. То ли выстирал, то ли замывал ее, то ли в воду упал.
— Утром, — сказал Манзырев, — я узнал, что убита женщина. Но ведь убийцу арестовали.
Теперь у меня появилась хотя бы фамилия. Узнал, что Евтух закончил курсы и уехал в Алма-Ату. Из Ташкента полетел в Алма-Ату, разыскал автобазу, куда устроился работать Евтух. Но он, оказывается, там всего неделю пробыл. Пришлось потратить время, чтобы выяснить, куда именно он выехал. Оказалось — в город Джалал-Абад, в Киргизию. Полетел туда. Но и в Джалал-Абаде не застал: он уже подался в Ош. Я — за ним. В Оше нашел автоколонну, куда Евтух устроился работать водителем. Выяснилось, что с колонной автомашин Евтух направился в город Хорог, на Памир. Так я очутился на Памире. И нашел наконец Евтуха.
Куртка, о которой шла речь, оказалась на нем. Отдал ее на экспертизу. На куртке были обнаружены пятна крови не его группы. Она совпала с группой крови убитой. Это и послужило основной уликой для ареста.
Сначала Евтух отрицал свою вину. Но, когда ему предъявили заключение экспертизы и показания Манзырева, ему ничего не оставалось, как признаться. Получив признание Евтуха, я немедленно дал телеграмму об освобождении из-под стражи невиновного.
Через несколько дней мне пришлось снова заехать в Кизыл-Арват, чтобы провести там следственный эксперимент и закрепить показания Евтуха. Н. пришел ко мне со словами благодарности.
— Что же вы так запутали следствие? — спросил я его.
— Да боялся. Скажу, что был с ней знаком, так тут же подумают: раз был знаком, ты и убил.
То есть он руководствовался именно теми соображениями, какие я предполагал вначале.
Командировка эта заняла у меня две недели. Но помнить о ней буду, наверное, еще очень и очень долго.
Рассказ следователя по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР Сергея Михайловича Громова краток и строг, как донесение с поля боя. Наверное, его можно было бы украсить пейзажами, вставить бессонные ночи, аэродромы, дороги, встречи. Но мне хотелось сохранить эту краткость и строгость, этот стиль боевого донесения. Ведь, в конце концов, органы советской прокуратуры ведут бой за честь, достоинство человека, стоят на страже справедливости, без ежедневного торжества которой невозможно наше движение вперед. Торжество справедливости и есть смысл деятельности этих людей, о которых мало пишут, которых мало показывают в фильмах и которые очень редко рассказывают сами о себе.