— Его что — уволили из школы?
— Нет. Как пришел из больницы — в больнице ему нервы лечили, заявление написал, так-то и так-то, верю в существование души и преподавать детям права не имею. Он честный.
Честный-то честный, думаю я и спрашиваю, не отмечалась ли за Буйницким в годы его школьной работы неустойчивость в отношении прекрасного пола?
— Что вы, что вы! — машет руками и улыбается Белов. — Какие женщины. Господь с вами! Пуританин!
Я не спорю, пусть улыбается; кто ближе стоит, тот меньше видит. Я так думаю: болезнь, а потом дурь религиозная — следствие неразрешимой драмы; потому и помешался, что свои дети, от законной жены, умерли, а случайное дитя, плод греха, живо, выросло, досталось органисту. Хоть за локоть себя укуси. Кому признаться? Жене? Она скажет: это наказание за блуд, ты их убил. Тоскливая ситуация, надо признать. Проверим, думаю я, попробуем.
— Мне кажется, вам еще не известно, — говорю я, — что ночью наложил на себя руки Жолтак.
— Что?! — Белов откидывается на спинку стула, словно я хватил его подсвечником, и произносит сакраментальное: — Не может быть!
— Почему? — спрашиваю я.
— Если бы вы сказали, что ксендз Вериго — пусть сто лет живет покончил с собой или Буйницкий, да кто угодно, я бы не удивился… не удивился бы так. Но Жолтак! Вот уж, действительно, неисповедимы пути господни. И зачем? Почему?
Я пожимаю плечами.
— В голове не укладывается. Ведь боязливец из последних. Его слава хулигана — блеф! Заяц во хмелю! Тюрьма, нож — случайность, ей-богу, стечение обстоятельств. Переборщили, в компанию попал, могли условно дать. Тихий он, глупый. Только и хватало ума мать изводить. Его, вам, наверное, говорили, однажды ксендз Вериго исколотил — матушка пожаловалась. Ксендз мне сам рассказывал. Пришел к Жолтаку и так двинул в ухо, что тот к стенке прилип. Вериго раньше здоровый был.
— А что он во время войны делал, ксендз?
— Жил тут на хуторе неподалеку, в Курнешах. Немцы костел закрыли. Помогал там хозяину.
— А Жолтак?
— Сидел здесь как мышь под веником. Несчастно жил — несчастно умер, говорит Белов.
— Мой помощник искал вас вечером. Вы рыбачить ходили?
— Да, посидел немного.
— С моряком этим, Фадеем Петровичем?
— Какой он моряк, — улыбается Белов. — Моря в глаза не видал. Плотник он. Пилой ранило на лесопилке. Директор дома отдыха ему родственник пристроил. А тельняшка, фуражка — презенты рыболовов; в рыбалке он спец, мастер, знает ямы, прикармливает. Насчет моря это у него сдвиг, — опять улыбается Белов. — Он уже не помнит, был ли плотником, рассказывает, что на сейнере служил. Если его капитаном называют, — млеет. Да. Но я не с ним был, один.
— Так вы думаете, ксендз — честный человек?
— Совершенно!
— И не глупый, наверно? Почему же он костел не оставит?
— Это совсем иное дело, — говорит Белов. — Воспитание, привычки, думает, что пользу приносит. Я с ним беседовал, он мне так ответил: значит, Павел Кондратьевич, я должен взойти на амвон и сказать: все, что я делал всю жизнь, — нелепо; все, что я говорил, — глупо; люди, придется мне сказать, я жил за ваши деньги преступно, а сейчас я прозрел — разойдемся с миром. Вот так. Вы же знаете: честь жизни дороже.
Не для всех, думаю я, не для всех. Для многих совсем наоборот. Что Клинов за человек? Ксендз честный… Буйницкий честный и мягкий… Органист?.. Не мог же он, как петух этот пушкинский, с хоров слететь, Клинова клюнуть и обратно улететь? Это за минуту-то одну?.. Позвонить надо в Гродно… Жолтака я сам проморгал, дурак… Буйницкий мягкий… Ксендза мог выгораживать… Белова тоже (вот именно!)…
— Вы сказали, к половине двенадцатого в райисполком спешили. На совещание?
— Нет, — говорит Белов и подозрительно и строго глядит на меня: мол, плохо себя ведете, не доверяете мне. — Заместителю я был нужен, по культуре. По вызову.
— Попали?
— Попал, — отвечает Белов, — но не сразу. Ожидал в приемной. — И спрашивает этак холодно: — Подозреваете?
— Павел Кондратьевич, — усмехаюсь я, — вот вы командиром роты были, уважаемый человек. Вас подозревать нелепо. И ксендза нельзя. И Буйницкого негоже. Органиста, выходит, одного, потому что пьет…
— И его не стоит, — говорит Белов.
— Ну вот, и его… Так кого же? Костельное привидение? Серого?
— А, видели Серого? — смягчается Белов.
— Видал, как же, в деле причем. Так что я сейчас никого не подозреваю. Это просто сбор фактов. Кто-то голову снял, свою должен положить. А сам не принесет. Ведь так? Тут каждая минута имеет значение. Ушли вы из костела в тридцать или в тридцать пять минут — огромная разница.
— Я в тридцать ушел, — говорит Белов. — Абсолютно точно.
— А к зампреду в кабинет вошли…
— …в начале первого, — отвечает Белов. — Секретарь может подтвердить.
Что подтвердить, думаю я. Что ждали в приемной? В этом не сомневаюсь. Сколько ждали? Клинов мне нужен, Клинов (позвонить)…
— Вы, из костела выходя, Валю Луцевич не встретили?
— Нет, не видал.
— А мама ее, что, развелась с органистом оттого, что он пил?
— Думаю, наоборот, он запил после развода. Дамочка была веселая, умахала с каким-то военным.
Ага, веселая была, согреваюсь я. Ребенка вот подложила органисту — и ку-ку.
Иду на маслозавод.
В отделе кадров прошу личное дело Буйницкого и внимательно прочитываю все документы. К сожалению, их мало.
Заявление от 25 августа 1955 года с просьбой принять на работу сторожем… Автобиография: белорус, рождение — 1918… Слоним, в семье адвоката… гимназия (неинтересно)… университет (знаю)… учитель-партизан… в 1944 направлен в школу (известно)… Жена — Анелия Игнатьевна — медсестра… дети: Вера семи лет, Ирина пяти лет скончались в январе сего года… Приказ о зачислении с окладом 425 рублей… Приказ об отпуске… и еще… и еще… приказ об установлении оклада 60 рублей… о премировании ко Дню Победы 20 рублями…
Все. Не густо, думаю я. Надо позвонить в Слоним.
Иду к дочери органиста.
Маленькие городки мне нравятся с одной и единственной стороны — тут все под рукой. Вышел с завода, прошел триста метров — и стоит костел, налево улица Замковая, где обитал несчастный Жолтак; сто шагов вдоль костельной ограды, за которой живет ксендз, и начинается улица Садовая, в отличие от московских Садовых соответствующая своему названию. Что двор, то сад — вишни, яблони, сливы; вишни уже созревают. На этой улице живут органист и его (или не его) дочь. Принадлежащие им деревья плодоносят не столь щедро, как у соседей, но так и должно быть, поскольку соседи, полагаю я, не служат музам — свободного времени у них больше. В открытое окно выплывает грустная мелодия. Ну да, думаю я, не зря говорят, что похмельному хуже, чем побитому. То-то, наверное, мутит, тоска в голове. Однако я ошибаюсь (в который раз за последние сутки) — играет Валя.
Я стою на пороге комнаты, где находится инструмент, и легонько стучу костяшками пальцев о косяк.
— Не надо стучать, — говорит девушка. — Я вас вижу.
— Где папа? — спрашиваю я.
— Ушел. В кафе, или в «Привет», или в столовую, куда-то туда…
— Лечиться?
— Лечиться, — повторяет она. — Да.
— Он вчера малость перебрал, — сочувственно говорю я.
— Малость! Ничего себе малость! — Она поворачивается на винтовом табурете. — Соседи прибегали.
— Ага! — догадываюсь я. — Пел?
Очень похожа, думаю я. Одна матрица. И глаза такие же…
— Нет, слушал пластинки. Вы присаживайтесь, не надо стоять. Во-первых, его притащил домой этот, как там его, художник. Тоже глаза разбегались. У папы ведь мания, — говорит она с пренебрежением, — лучший органист Европы. Включил радиолу, это в первом часу, на полный звук. Потом сказал, что потребует концерт в Домском соборе, лег на кровать и захрапел.
…Подбородки одинаковые, несомненно. Характер, скорее, его органиста…
— Так вы всю ночь не спали, и эти грустные звуки — плод бессонницы?
— Ну, не хватало. Выключила радиолу и легла спать.
— И правильно сделали, — говорю я. — Но я, Валя, пришел по другому делу. Мне важно уточнить, сколько было времени, когда вы вчера вошли в костел? Вы вместе с Ивашкевич вошли?
— Я вышла из дому в половине двенадцатого. Ну, сколько тут идти, несколько минут.
— Значит, с Ивашкевич?
— Да, с Ивашкевич.
— Почему вы уверены, что вышли в половине?
— У меня распорядок, — отвечает Валя, — и я придерживаюсь.
— Похвальное качество.
На столе лежит книга в зеленом переплете — "И.Глазунов. Сочинения". Я ее открываю. На титульном листе затейливым старательным почерком написано: "Вале с пожеланиями успехов, тетя Анеля, дядя Стась".
"Папа Стась", — думаю я.
— А вот дядя Адам говорит, что вы пришли в костел около двенадцати.
— Он ошибается, — говорит Валя и прозревает: — Вы думаете, я вас обманываю?
— Нисколько. Но вам все равно, когда вы пришли, а мне нет.
— Скорее в половине. И дядя Стась так считает.
"Папа Стась", — опять думаю я.
— Я вижу, о вас заботятся Буйницкие?
— Да, любят мне книги дарить. Вон, целая полка. Я их люблю, они добрые…
Все добрые, думаю я. Был один маленький злодей, так и того удавили.
Поэтому я возвращаюсь в райотдел, чтобы сделать необходимые телефонные запросы.
ВЕЧЕР
Локтев молодец. Так я ему и говорю: Саша, ты молодец! Езжай в Гродно. К Клиновым.
Он просиял — самостоятельная работа! — и унесся на автобусную станцию.
Локтев молодец потому, что проявил инициативу, предугадал мои желания. Пока я обходил свидетелей, он дозвонился до ремонтного завода и получил у инспектора по кадрам основные сведения о Клинове. Образ Клинова прояснился, но дело, увы, наоборот, затуманилось еще больше.
Стенограмма такова: Клинов — механик механцеха… русский… год рожд. — 22, участник войны: сентябрь 41 — август 44… госпиталь — 6 месяцев… награды: "За оборону Сталинграда", Красная Звезда, "За отвагу"… Гроднен. пожарн. часть — 45… ремонт. з-д — 50… механик — 56… образование политехникум, заочно — 55… благодарности — 18… ведущий рационализ… премия — путевка в д/о «Дубрава»… премия — 40 р. за «Славу»… премия 30 р. к празд. Победы… приказ 232/л (наконец-то) со вторника командирован в Минск на механ. з-д… обмен опытом рацработ, четыре дня… женат — 48… Вера Васильевна