— Конечно знаю. Конский щавель.
— Удивительнейшая штука. В зависимости от дозы оказывает вяжущее, закрепляющее или слабительное действие. Лечит около дюжины недугов. А такой невзрачный на вид. Что с Беловым и Крутиным?
— Крепко держатся за свои показания. Следователи только диву даются. Я сейчас к тебе заходил, Лена просила передать, чтоб ты поторопился. Обед уже готов. Я тоже изрядно проголодался.
— Я тебе отвар из ольховидной крушины дам, — пообещал я. — Для поднятия аппетита. Могу также настой из свежеобработанной крушины предложить…
— Сам пей! — обиделся иерей. — Я во всех этих травках-муравках не сильно разбираюсь, но какое действие вызывает отвар из крушины, еще помню. Тем более из свежеобработанной.
— Да, — согласился я, — пургену тут делать нечего. Ты зачем приехал, а?
— Как зачем? — отвел глаза в сторону иерей. — Проведать вас… Живы ли, здоровы ли… Привет от Дарьи Михаиловны передать. Лене банку трехлитровую липового меда привез. Пирог с брусникой вам Алена передала. Рыбы вяленой привез…
— Рыбы? — переспросил я. — Вяленой?
— Вяленой, — подтвердил иерей. — Рыба, правда, не от меня… От Игната…
— Ах от Игната! — «обрадовался» я. — Ну тогда конечно. Раз от Игната. С Игнатом мы друзья с детства… Ты мне лапшу на уши не вешай! Кто такой Игнат? Я его знать не знаю. С чего это он мне рыбу передавать станет? С каких-таких интересов?
— Да без всяких интересов, — заверил Разумовский, клятвенно складывая руки на груди. — Целый мешок подарил. Я отбивался, как швед под Полтавой, но его же не переспоришь. Хороший мужик Игнат. Рыбак. Он в соседней деревне живет. А брат его в городе. Правда, помер его брат с месяц назад… Здоровенный мужик был и не болел никогда, а тут взял и помер. Жену оставил с двумя детьми маленькими. А у той тоже никого. Единственный кормилец муж был. В общем, бедствуют сейчас. Милиция говорит, что криминала не усматривает. Но очень уж странная смерть. Вот интересно мне: есть ли на свете такие травки, чтоб можно было ими человека отравить и следа в организме не оставить?
— След всегда есть, просто для этого нужно знать, что искать, — сказал я. — Есть такие отвары, которые могут любого судмедэксперта в недоумение привести. Я тебе сегодня за обедом один такой продемонстрирую.
— Вот я так и знал, что есть! — обрадовался Разумовский. —
А то уж больно подозрительно: после его смерти какие-то парни уже раз пять приходили, требуют отдать какие-то авизо или распрощаться с квартирой. А куда же ей с детьми-то малыми податься? Не на улицу же. Сроку ей две недели дали, так что не волнуйся, времени у нас еще много. Во всяком случае, отобедать, не торопясь, мы успеем…
ПРИВКУС «СЛАДКОЙ ЖИЗНИ»
…Он раздумывал над китайским проклятьем, на редкость невинным, пока не дашь себе труда в него вдуматься: «Чтоб вы жили в эпоху перемен». Последние полтора года составили такую эпоху. Он чувствовал — еще одна такая перемена лишит его остатков разума.
— За луку седла держись, — посоветовал Кузьмич, удерживая коня под уздцы. — Да за гриву… Теперь ногу в стремя… Перекидывай другую… Вот так, совсем другое дело. Словно всю жизнь в седле провел. Бери поводья, и — вперед.
— Нет, Кузьмич, ты мне сперва скажи, как тормозить, — попросил я, с опаской взирая с двухметровой высоты. — Прежде чем бегать, нужно научиться падать. Сейчас-то оземь брякнуться не страшно, а вот как на всем скаку?
— Натянешь поводья и скажешь «тпр-ру».
— Тпр-ру, — повторил я задумчиво. — И она поймет?
— Она посообразительней нас с тобой, вместе взятых, будет. Поймет.
— А рулить как?
— Что делать?
— Управлять. Сказать «вправо» или «влево»? Тоже поймет?
— Поводья тебе на что? Натянешь влево, пойдет влево, натянешь вправо, пойдет вправо.
— Как руль значит, ага… Ну ладно. Поехали, — сказал я лошади. — Слышишь? Поехали, говорю… Давай вперед, я кататься хочу!.. Не заводится, — пожаловался я Кузьмичу.
— Ты еще бензин в нее залей, — укорил меня Кузьмич. — Тебе бы сперва на баране потренироваться или на поросенке… Пришпорь ее, окликни. Лошадь-то смирная, голубь, а не лошадь.
— Смирная?.. — с сомнением пробормотал я. — Вон, зубы какие… А копыта?..
— Грива, хвост, — передразнил меня Кузьмич и сильно хлопнул лошадь по крупу: — Но-о! Пошла!
— Вау! — успел сказать я, и деревья у дороги слились в одну сплошную стену.
— На стременах привставай! — крикнул мне вслед Кузьмич.
Я попытался привстать на стременах, но амплитуда конского шага и моих робких приседаний была слишком разная, и через сто метров я был вынужден с болью отказаться от этой мысли. (Кто хоть раз ездил верхом, поймет это.)
— Кузьмич, я на карьеры! — крикнул я и потянул повод влево, направляя лошадь через поля. — Тебе не тяжело? — спросил я ее. — Я хоть и не Разумовский, но если бы у меня кто-нибудь на спине болтался да еще понукал…
Я расправил плечи и глубоко вдохнул веющий мне навстречу ветер. «Красота-то какая, — подумал я. — Даже воздух словно не воздух вовсе, а аромат… Травы к осени клонятся, весь свой дух торопятся отдать, расплескивая его вокруг себя…» Миновав редкую, какую-то убранную и опрятную дубовую рощицу, я натянул поводья, останавливая лошадь, и соскочил на землю.
— Спасибо, рыжая, — сказал я, разминая затекшие ноги. — Это было здорово. Яблоко хочешь?
Сняв с лошади загубник, я вынул из кармана яблоко и протянул ей. Теплые губы осторожно сняли его с моей ладони, и лошадь захрустела «наливом», кося на меня иссиня-черным глазом.
— А это мне, — сказал я, доставая второе. Лошадь потянулась к яблоку, но я спрятал его за спину и сообщил: — Я тоже хочу! У тебя трава есть, а у меня только яблоко. Сама рассуди, я же не могу траву жевать.
Она требовательно ткнулась мне в плечо.
— Я тебе огрызок оставлю, — пообещал я.
Лошадь презрительно фыркнула, обдав мое ухо жарким дыханием, и снова потянулась за яблоком.
— Да на, на… Жадина! — сдался я. — Но ты меня обратно повезешь, договорились? А то опять не заведешься… Хорошая ты животина, — погладил я жесткий волос гривы. — Да уж больно добрая. Нельзя быть такой доброй, поняла? На добрых ездят все, кому не лень, а уж коль совсем безотказная будешь, так и воду возить начнут, — я погладил доверчиво тянущуюся ко мне голо- ну и попросил: — Ты погуляй тут пока. А я посижу… Местами здешними полюбуюсь на прощание…
Я подошел к обрыву и сел на краю, свесив ноги вниз. Огляделся. Кругом, куда ни кинь взгляд, простирались леса. На горизонте они сливались с небом, словно растворяясь в нем и меняя цвет с ярко-зеленого на туманно — голубой. Высоко надо мной в небе застыл жаворонок. Зажмурившись от удовольствия, я откинулся назад, ощущая спиной пружинистую упругость трав. Скосил глаза вправо и посмотрел на испуганно застывшую на камне ящерицу. Серая, словно высеченная мастером-умельцем из кусочка гранита, она казалась маленькой статуей на огромном постаменте. Я показал ей язык. Она ответила мне тем же и соскользнула в траву — дразнить тех, кто сильнее, чревато. Сорвав травинку, я сунул ее в рот и уставился в бездонное небо, слушая деловитое гудение пчел и беззаботное стрекотание кузнечиков. Где-то в лесу начала свой отсчет кукушка.
— Кукушка-кукушка, сколько мне лет жить? — спросил я.
Она досчитала до двадцати трех и смолкла.
— Эй! — возмутился я. — А еще полсотни накинуть?
Кукушка «накинула» еще тридцать три.
— Что ты как скупердяй-меняла в лавке? — пожурил я. — Я же не в долг у тебя прошу… Дай еще полсотни.
Она отсчитала еще тридцать два, помолчала, видимо, размышляя, добавила еще одно «ку-ку» и смолкла совсем.
— Будем считать, что это девяносто девять, — решил я. — Вполне терпимо… Но мало.
— А зачем тебе больше? — поинтересовался незаметно подошедший сзади Разумовский. — Это уже жадность.
— Жить здорово! — ответил я. — Жить, работать, любить… Посмотри, какая красота вокруг. Чудо, что за красота.
Иерей закрыл ладонью глаза от солнца и посмотрел вдаль.
— Березки желтеть начинают, — сказал он. — Скоро раскрасится все, запестреет… А зимой снегом укутается, каждая ветка словно из белоснежного мрамора будет вырезана… А пока все малахитовое… Какая силища в природе!.. Прощаешься?
— Да, — сказал я. — Настало время возвращаться.
Разумовский сел рядом, свесив ноги, и достал из кармана
румяное яблоко:
— Хочешь?
— Давай, — кивнул я. — Только незаметно, потому что…
Позади нас послышалось многозначительное пофыркивание.
Не оборачиваясь, я протянул яблоко, и теплые губы стянули его с моей ладони.
— Я знал, что ты в угро вернешься, — сказал Разумовский. — Если это твое призвание, то сложно делать вид, что это не для тебя, а?
— К слову сказать, благодаря тебе у меня такое ощущение, что я никуда и не уходил, — усмехнулся я. — Не знаю, как там насчет «призвания», но я просто хочу жить так, как считаю нужным. Делать то, что мне по душе… И есть один маленький, но важный момент, который мне никак покоя не дает. Помнишь, у китайцев есть проклятие: «Чтоб вы жили в эпоху перемен»? В России уже много лет длится именно такая эпоха. Меняются идеалы, нет ничего стабильного, нет уверенности в завтрашнем дне, да и вообще ни в чем уверенности нет. Все пенится, все бурлит… Можно отойти в сторону и наблюдать за всем этим «вспучиванием» со стороны, и хоть эти перемены все равно затронут тебя, но по крайней мере не так сильно, как тех, кто не понимает, что происходит. А можно попытаться самим собой стабилизировать это время, послужить для него опорой, каркасом, позвоночником… В такую эпоху люди тянутся к тому, что надежно. К вечным истинам, к надежным людям, к вещам простым и неизменно необходимым: книгам, искусству… к работе. Вот и я не могу сидеть на обочине и ждать. Самим собой быть перестаю… Пришла пора возвращаться. Я говорил с Леной. Она все понимает…