Ошеломленная и испуганная, женщина поднимается.
— Я вижу… вероятно, мне лучше уйти.
— Прошу пропуск, отмечу. Письмо вы оставляете?
— Нет…
Она судорожно роется в сумочке и выкладывает на стол квадратик фотобумаги.
— Фотокопия? Даже это успели… Вы знаете, что у Тобольцева двое детей?
— И что же? — с дрожью произносит Холина. — Что?.. Пожертвовать ради них собственным сыном? Отдать на заклание Вадика?! — Она трепещет от жестокости Знаменского, от негодования, от сдерживаемых слез.
— О-о, как я в вас обманулась! Вы неспособны понять материнское чувство!..
11
Томин, как и обещал, ищет связь. Вот сейчас беседует с тещей Тобольцева. Открытая швейная машинка, остывший утюг, сметанное детское платьице, брошенное на спинку стула, свидетельствует о том, что визита Томина не ждали. А выражение лица женщины — о том, что визит вдобавок и тревожный и неприятный.
— Ты ко мне пришел не чай пить, — волнуясь говорит она, — пришел по своей работе. А работа твоя серьезная. Стало быть, чего-то ты у меня ищешь.
— Верно.
— Чего же? Когда следователь вызывал, я все понимала, про что разговор. А вот твои какие-то вопросы… Дело-то на Василия, почитай, кончилось? — уже несколько лет как перебралась она в город присматривать за внучатами, но говор выдает деревенскую жительницу.
— Практически, кончилось.
— И он ничего не таил, за чужой спиной не прятался?
— Нет.
— Ну раз честно повинился и все уж за ним записано, чего еще надобно? Чего ты пытаешь, с кем он водил компанию и прочее подобное?
Томин обходит стол, стоящий посреди комнаты. Вокруг полузабытый «догарнитурный» уют… Томин вздыхает.
— Ваш зять, Прасковья Андреевна, последнее время начал вести себя несколько… неожиданно. Вдруг что-то его словно подкосило.
— Батюшки, али приболел? То-то он и с лица спал и голос будто чужой…
— На здоровье не жалуется. А вот не случилось ли на воле чего такого, что ему уже и жизнь не мила?
Прасковья Андреевна внезапно улыбается.
— Это надо, чтобы мы с ребятами в одночасье перемерли. Василий — мужик легкий, сроду не задумывается.
— На свидании он никому ничего не просил передать? Родным, друзьям?
— Никому ничего. Да и родни-то, почитай, нету.
— А Холины вам кем доводятся?
— Не слыхала про таких.
— Может, кто по службе? Или друзья вашей дочери?
— Сроду не слыхала. А памятью бог не обидел. Спроси, какая погода прошлым годом на Покров стояла, — и то скажу!
— Замечательное качество… Прасковья Андреевна, буду откровенен. После свидания ваш зять сообщил о себе новые факты, которые следствие вынуждено учитывать.
— Новые факты? Хуже прежних?
— Увы.
— И что же… могут срок набавить?
— Могут.
— Господи, да как же я с детьми?.. Ведь ему срок — и мне срок! Три года я себе назначила… Три года, бог даст, вытяну… а коли больше… Батюшки мои, батюшки!
— Прасковья Андреевна, ваши показания могут…
— Нет уж! Я теперь и совру, — недорого возьму.
— Врать вы не умеете.
— Соврала бы, коли догадаться, что ему на пользу. Только навряд догадаюсь. А значит, мое дело молчать.
— О чем молчать? Вы могли бы разве сказать что-то дурное?
— Про Васю? Даже ни словечка! И ко мне — ровно к матери, и отец — каких поискать! Раньше, верно, выпивал. Людмила и причину развода написала, что, мол, пьющий. Ну потом как бритвой отрезало. В субботу грамм двести — больше ни-ни. Сердечную ответственность за ребят имел… Ты его, конечно, за преступника считаешь, а, по моему разумению, сел Вася за бумажки. Этих бумажек расплодилось, что клопов, и в каждой подвох, ее и так и эдак повернуть можно. Вот и повернули… Засадите Василия надолго — что нам тогда?
— Да не хотим мы его на долгий срок засаживать, за то и бьемся!
— При твоей должности резону нет за Василия биться.
— Есть резон биться, Прасковья Андреевна, и, надеюсь, добьемся. Но для этого нужна вся правда… Я дам вам честное слово, — помолчав, говорит Томин. — И вы мне поверите. И ради зятя, ради детей скажете то, чего не договорили… когда рассказывали о свидании.
Женщина вздрагивает и в замешательстве тычется по комнате — тут поправит, там подвинет… Наконец опускается на продавленный диван, обнаруживает в руке скомканное платьице, разглаживает на коленях. И глядит на Томина испытующе и сурово.
— Ну, смотри. Иначе ты — не человек, так и знай на всю жизнь!.. На работе Васю сильно любили. Он много кому, бывало, помогал. И решили люди тоже помочь в беде. Собрали на детей вроде как складчину. Большие деньги. Четыре тысячи рублей. Я до них пока не касаюсь. И вещи Васины, которые велел продать, не трогаю. Пенсию носят, а еще с прошлого месяца хожу в семью по соседству — подрабатываю. Обед готовлю, приберу, куплю чего. Так что ребята сыты, в милостыне не нуждаюсь. И думала я деньги вернуть.
— Кому?
— Да тем, которые собрали. Сказала Васе, а он говорит: бери, мать, это дело моей совести. Тогда я взяла.
Томин подсаживается на диван. Все. Больше ей скрывать нечего. Надо из этого выжимать максимум.
— Вы зятю сумму назвали?
— Само собой.
— Удивился?
— Вроде бы и нет, — женщина озадачена.
— Обрадовался?
— Тоже вроде не очень…
— Но, Прасковья Андреевна, кто же передал вам деньги?
— Перевод пришел по почте. А раньше женщина позвонила: от сочувствующих, дескать, сослуживцев. И все.
— У вас сохранился корешок перевода?
Женщина отворачивает накидку на комоде — под накидкой разные памятные бумажки и среди них — почтовый бланк.
— Бери… Навел ты на меня сомнение.
— Не говорите о своем сомнении никому. И обо мне тоже ни другу, ни врагу, понимаете? Это важно. — Он вырывает листок из блокнота. — Мой телефон. Если хоть соринка новая — немедленно звоните!
Женщина сует бумажку с номером туда же, под накидку. Томин встает и делает вид, что готов уйти, но приостанавливается.
— Проверю напоследок вашу память. Чем занимался Тобольцев накануне ареста?
— А ничем, — печально отвечает Прасковья Андреевна. — Три дня безвылазно дома сидел… Нет, вру, в воскресенье водил ребят в кино. Приключения этих… непобедимых… то ли неукротимых…
— Неуловимых?
— Вот-вот. В понедельник даже на работу не пошел, отгул, говорит. Со стиркой мне подсобил, рыб чистил. Не знал, чем угодить напоследок, сердешный… А во вторник его забрали. Шестнадцатого числа.
— Но четырнадцатого, в субботу, он с кем-то выпивал, верно?
— С кем же было пить, если из дому ни ногой? С ребятами, что ли? Нет, те дни он в рот не брал.
12
Знаменский и Холин появляются в проходной Бутырки почти одновременно. Пал Палыч входит с улицы, а из внутренних дверей конвоир выпускает возбужденного Холина.
— Премного благодарен, товарищ сержант, дальнейшее сопровождение излишне. — Тут Холин замечает Знаменского. — О-о, товарищ следователь? Вы сюда? А я отсюда.
— Вижу.
— И не рады, да? А вы закройте на меня глаза!
Хлопает наружная дверь, врывается Холина с букетом.
— Вадик! Сыночек!.. Ах, как мило — Павел Павлович тоже тебя встречает!
«Как мило, как мило, как мило…» — звучит в ушах Знаменского, пока он идет долгими, тоскливыми тюремными коридорами. Ему навстречу с противоположной стороны ведут на допрос Тобольцева…
В следственном кабинете не разгуляешься: шагов пять в длину, четыре в ширину. Но сегодня знакомая дежурная, оценив расстроенную физиономию Пал Палыча, дала ему кабинет особый — таких у нее всего два-три, для «парадных», что называется, случаев. Здесь просторно, и можно вышагивать туда-сюда, что Знаменский и делает, то удаляясь от Тобольцева, то приближаясь, то оказываясь у него за спиной. И это кружение поневоле заставляет Тобольцева следить за Пал Палычем и оборачиваться на голос.
— Имеются две психологические загадки, — говорит Знаменский на ходу. — Номер первый. Человек после мучительных колебаний сознался в преступлении. Он обязательно скидывает с себя долю тяжести. А вам, я смотрю, ничуть не полегчало.
Тобольцев молчит.
— Номер второй. Ни разу вы не поинтересовались, что же мне за это будет? Хотя по поводу приписок срок волновал вас чрезвычайно. Молчите. Собственная судьба вам безразлична… Тогда порадуйтесь за Холина.
— Отпустили?
— Отпустили. Свеженький, побритый. Мамаша встретила с цветами… Не наблюдаю восторга.
— Злитесь вы нынче.
— Злюсь. Состоялся ошеломляющий разговор, и оба собеседника — и вы и Холин — дружно забыли, как он состоялся!.. Ладно, давайте работать. — Он мимоходом включает диктофон: — В магазине на Таганке было много народу?
— Обыкновенно.
— Пиво было?
— Не знаю, при мне не спрашивали.
— Никто не спрашивал пива?!
— Откуда оно вечером, Пал Палыч?
— Пол-очка в вашу пользу. Вернее, в пользу Холина.
Знаменский поворачивается к столу и быстро раскладывает веером несколько фотографий.
— Прошу поближе. Который из них Киреев?
— Не вспомню… — мается Тобольцев.
— Ох, Василий Сергеич, туго вам придется на суде!
— Нет, Пал Палыч, мне уже будет все равно, — произносит Тобольцев вдруг совершенно безмятежно.
«Почему?!» — просится у Знаменского с языка. Но он не произносит этого вслух. Если прозвучала не пустая фраза, если вырвалось что-то подспудное, Тобольцев уклонится от ответа и все.
— Мать Холина нанесла мне визит, — сообщает Пал Палыч в затылок Тобольцеву.
Тобольцев живо оглядывается.
— Да?
— Да, представьте. Ругала вас пьяницей и жуликом.
— А!.. — отмахивается Тобольцев.
— Подарила копию трогательного письма: «Глубоко раскаиваюсь в своем ужасном поступке… не сплю ночей… обещаю загладить перед вами…» Слеза прошибает.
— Считал долгом попросить прощения.
— Логичней бы у семьи Киреева, не находите?
Тобольцев растерянно моргает и морщится. Знаменский прав.
— Там оплакивают мужа, отца, деда троих внуков… Как вы переслали письмо, минуя администрацию?