— Здравствуйте… Не припомню, где встречались, — осторожно говорит он.
— На юге, в теплых краях.
— Ах, да-да! Здравствуйте! — Тихо: — Как вас по имени-отчеству?
— По-прежнему.
Дальнейший их разговор протекает с перерывами, попеременно то с глазу на глаз, то при покупателях, которые сменяют друг друга у прилавка. Соответственно меняется тон и содержание разговора.
— Вы для себя или… как обычно?
— Как обычно. Показывайте мне подряд, что подороже.
Со стороны все вполне естественно: Саша с юга приобщается к искусству.
— Вот, пожалуйста, весьма интерьерная вещь. Сейчас в моде.
— Спасибо… Давно вы здесь?
— Больше года, Александр Николаевич.
— А какими судьбами?
— Целая одиссея… Для подарка мужчине советую пепельницу. Есть фарфоровые, бронзовые, это резьба по мыльному камню — Китай… Пал Палыч здоров?
— В норме. Будет рад услышать о вас добрые вести.
— Александр Николаевич… — нерешительно бормочет Ковальский, — как-нибудь не выкроите для меня часок?
— Позвоните… Попрошу вон ту вазу поближе.
Ваза «дворцового» ранга. «Жучок», до сих пор маячивший в отдалении, не выдерживает, подбирается к Томину, трогает за локоть.
— Слышь, пойдем на пару слов. — Он отводит Томина от прилавка. — Слышь, друг, на кой тебе эта мура, на кой?! Хочешь красный «Жигуль»?
Клюнули на Сашу с юга, да только не те, кто требуется…
7
В отличие от Знаменского Зыков работает в более прямолинейной манере. Его допросы — это допросы, а не доверительные беседы, как порой у Пал Палыча. Ведет их Зыков стремительно, напористо, без пауз. Последовательность вопросов, как правило, спланирована им заранее, и темп не оставляет допрашиваемому времени на формулирование уклончивых ответов. Приходится отвечать коротко и по существу. И тотчас Зыков, как фигуру в игре, двигает вперед новый вопрос, ни на секунду не выпуская инициативу из рук. Порой это приносит успех, порой нет: Зыкову недостает гибкости и чутья на людей.
Сейчас он взял в оборот Кипчака — того, кто сдал «Подпаска с огурцом» в комиссионку. Причастен ли он сколько-нибудь к афере с Веласкесом?
Кипчак растерян, нервничает:
— Полная неожиданность… Я только-только с аэродрома…
— Мне это известно, товарищ Кипчак. Часто ли вы продаете картины через комиссионный магазин?
— Собственно… один раз всего.
— У вас там знакомый приемщик?
— Н-нет…
— Когда вы сдавали картину, была очередь или никого?
— Очередь.
— Долго ждали?
— Порядочно. Не меньше часу.
— Что принесли другие?
— Помню маленькую акварель Бенуа…
— Проверим, проверим. Сколько дней спустя вы наведались узнать о судьбе картины?
— Я не наведывался, я почти сразу уехал в санаторий.
— В очереди было много знакомых?
— В очереди? Нет. Случайные люди.
— А санаторий, где вы отдыхали, лечебного типа?
— Да… у меня язва.
— Сочувствую. Кстати, вспомните имя-отчество приемщика.
— Но… я понятия не имею.
— Однако договоренность о приеме «Подпаска» существовала?
Вопросы так и сыплются: невинный оправдается, виновный запутается.
— То есть, загодя?.. Нет.
— Почему же вы были уверены, что его возьмут?
— Я не был уверен.
— Предложенная цена — шестьсот рублей — вас устроила?
— Даже сверх ожидания. Вещь плохонькая.
— С кем из сотрудников магазина вы раньше общались?
— Лично ни с кем.
— Если не лично, то, возможно, через посредника?
— Нет-нет.
— А после продажи?
— Да нет же! Вы будто нарочно сбиваете меня с толку…
— Следовательно, товарищ Кипчак, не имея ни предварительной договоренности, ни какого-либо опыта реализации картин через комиссионный магазин, вы отправляетесь туда в разгар своего рабочего дня. И битый час стоите в очереди, даже без твердой надежды на успех, потому что вещь «плохонькая». Так?
Кипчак беспомощно моргает светлыми ресницами:
— Ну… в принципе так.
— Очень хорошо, — подытоживает Зыков первый этап допроса. — Почему возникла острая необходимость продать «Подпаска»?
— Разве я сказал «острая необходимость»? Он просто не подходил мне.
— Сколько у вас сейчас картин?
— Шестьдесят четыре.
— Сколько лет вы занимаетесь коллекционированием?
— Лет двенадцать.
— За это время вы расставались с некоторыми полотнами?
— Естественно. Иначе коллекцию не соберешь.
— Какие еще картины вы продавали в комиссионный?
— Больше никаких. Между прочим, вы уже спрашивали.
— Возможно. — Зыков игнорирует обидные нотки в тоне Кипчака. — Вам не кажется странным, товарищ Кипчак, что, впервые за двенадцать лет обратившись «на авось» к услугам магазина, вы получили неожиданно хорошую цену? И что «Подпасок» был немедленно куплен иностранным туристом?
— Да, немного странно.
— Как вы объясняете, что единственную сданную вами картину, причем «плохонькую», купил человек, пожелавший увезти ее за рубеж?
— Откуда же мне знать! — волнуется Кипчак. — Мой приятель держит пошлый пейзаж за то, что там колодец напоминает ему родную деревню.
— Кому вы показывали пастушка до продажи?
— Да все видели, кто ко мне ходит.
— Уточняю вопрос: кому вы показывали картину, сообщая, что собираетесь сдать ее в комиссионный магазин?.. Жду ответа.
— Я пытаюсь припомнить… Нет, никому.
— Отчего же вы скрывали свое намерение?
— Скрывал?!
— Товарищ Кипчак, двенадцать лет вы реализовывали картины через друзей-приятелей и, по-видимому, они всегда были в курсе, что именно вы готовы продать. Но вдруг вы решили прибегнуть к помощи магазина. И никому об этом не заикнулись, ни с кем не посоветовались. Это ваши собственные слова, я ничего не присочинил.
— Да, но впечатление, будто я в чем-то повинен… — Кипчак оскорбленно вздергивает подбородок.
— Помилуйте, задача следствия — тщательно выяснить обстоятельства дела. Чем я и занимаюсь строго в рамках закона. Так почему вы скрывали намерение сдать «Подпаска» на комиссию?
— Как хотите, пусть скрывал… хоть я не скрывал, а получилось само собой. В нашем кругу он ровно никого не интересует. Что толку было разговаривать?
— Зачем же вы приобретали неинтересную вещь? Кстати, за сколько?
— Я не приобретал. Получил при обмене стенка на стенку.
— Не понял.
— Ну… ну это, когда говорят: давай махнемся — все, что у тебя висит на этой стене, на все, что у меня на той. Стенка на стенку.
— Цель подобного обмена? Попрошу подробно и вразумительно.
— Пожалуйста. — Кипчак обрадован возможностью поговорить наконец по-человечески. — Видите ли, каждое квалифицированное собрание отражает некий принцип. Даже развесить картины нельзя тяп-ляп. Должна рождаться гамма в цветовом сочетании, определенное взаимодействие полотен. Я, например, стараюсь найти в стене центр тяжести для глаз, от которого уже пойдет движение к периферии. Ну, словом, тут разные соображения, годами бьешься. И вот иногда наступает момент, когда все выстроено, и кончено — ни убавить, ни прибавить. То есть прибавить можно бы, но квартира не резиновая. Получается, надо остановиться. Для коллекционера немыслимо! Тогда разом идешь на большой обмен и опять при деле: выстраиваешь заново. Но некоторые полотна начисто выпадают, как, например…
— Ясно, достаточно. С кем и когда вы произвели обмен «стенка на стенку»?
— С Васей Кротовым из нашего же НИИ. Три месяца назад.
Зыков встает и поворачивает к Кипчаку «Подпаска», стоявшего до тех пор лицом к стене.
Кипчак, не заметив поначалу разницы, смотрит на Зыкова, ожидая новых вопросов. Затем физиономия его приобретает недоумевающее выражение.
— Позвольте… Это что же такое?..
Нарядное, полуцерковного типа здание Центральных реставрационных мастерских уже издали манит стариной. Сюда входят Зыков и Пчелкин — директор краеведческого музея.
В одном из внутренних помещений они застают художников-реставраторов: ласкового пожилого мужчину и молодую женщину.
— Здравствуйте. Следователь Зыков.
— Все понятно, все понятно. Милости просим, — улыбается художник и представляет женщину: — Ирина Александровна, моя верная соратница. Вместе изучали обе ваши картины. Вернее, даже три, ибо одна, так сказать, совмещенная. Присаживайтесь, пожалуйста.
— Я попрошу вас популярно объяснить товарищу директору, к каким вы пришли выводам и каким путем.
— Ирочка, поверните холст.
Женщина поворачивает «Инфанту», прибывшую из музея, лицом к сидящим.
— Прежде всего, голубчик, — говорит художник Пчелкину, — мы проверили белила. Вплоть до двадцатого века художники поголовно пользовались свинцовыми белилами, иных не существовало. С появлением же цинковых белил свинцовые из обихода исчезли. Так вот, мы берем картину и в темной комнате освещаем ее кварцевой лампой. Свинцовые белила при этом выглядят белыми, а цинковые — зелено-желтыми. Ваша картина, к сожалению, написана цинковыми, следовательно, в двадцатом веке.
— Так просто? — переспрашивает Пчелкин с некоторой даже иронией.
— Методика отработана, мы часто устанавливаем датировку полотен.
— А вы не могли бы наглядно продемонстрировать? — просит Зыков.
Женщина кивает с готовностью.
— Все под рукой. Хотите? — обращается она к Пчелкину. — Тогда пошли. Я возьму что-нибудь старое для сравнения.
Пчелкин бережно поднимает «Инфанту» и уносит вслед за художницей в соседнее помещение. Там гаснет свет.
— Пусть полюбуется, ему полезно.
— Бедолага, — сочувствует художник.
— Растяпа он! Если не хуже. Экспертизы у вас готовы?
— Да, вот одно заключение, вот второе.
Он передает Зыкову акты экспертиз, затем поворачивает лицом к нему другое полотно. Это пресловутый «Подпасок». Расчищенный участок теперь значительно больше.
— Обнорский был совершенно прав. Там, внизу, подлинный авторский слой. Там — «Диего де Сильва Веласкес. 1599–1660». Взгляните, какие мягкие, свободные, разнообразно положенные мазки различной величины, формы и плотности.