— Не скромничай, душечка. Ты помогала процветанию фирмы. И, конечно, чувствовала, что в доме нечисто.
— Но не до такой же степени! Не до такой же!..
Опустошенный, безучастный лежит Альберт на диване и смотрит в потолок. А отец с дочерью трезво и уже почти дружно обсуждают положение.
— Опасность надо оценивать без паники, — успокаивает себя и Музу Боборыкин. — Судя по вопросам следователя, твердых улик пока нет, только зацепка про Плющевский музей. О том же свидетельствует приватный разговор инспектора с Альбертом. Это ход, рассчитанный на психологический эффект. Когда человека есть основания брать, его берут без выкрутасов. — Он поглядывает на Альберта, надеясь втянуть его в беседу.
— Но Ким, папа, Ким!
— А верно ли ты истолковала? При всей его эксцентричности столь парадоксальный и смелый шаг… Он ведь говорил бессвязно, а ты слушала невнимательно?
— Вовсе не слушала, решила, пьяный.
— Между прочим, наиболее естественный вариант.
— Ох, если бы действительно… Если бы это миновало, и больше никогда, никогда!.. Папа! Алик!.. Алик, я согласна простить, забыть. Сейчас неподходящий момент сводить счеты. Помиритесь и подумайте в две головы, что делать.
— Муза права, Альберт. Пора внять голосу разума. Со своей стороны я готов… я готов первый…
Он приближается к Альберту и протягивает руку. Альберт закрывает глаза.
— Ну Алик!
Оба стоят над ним в ожидании.
— Альберт, конечно, внял бы голосу разума. Но, оказывается, жив еще блокадный мальчишка Алька с Литейного. Сегодня они во мне сцепились, и Алька взял верх. — Он поднимается и отходит в дальний конец комнаты. — А с точки зрения того Альки, ты — гад, каких надо душить! Мертвые между нами.
— Алик, — всхлипывает Муза, — я понимаю… но могилы уже мохом поросли… Лично тебе папа ничего не причинил плохого.
— Есть могилы, которые мохом не порастают, — глухо произносит Альберт. — А лично мне… кто знает. Я пришел сюда когда-то шустрый, голодный и нахальный. Но я был человек и жил радостно, вспомни… До сих пор я шустрый и голодный, но радость я здесь потерял. Я больше не радуюсь. Веселюсь. Изо всех сил веселюсь, иначе в этом доме сбесишься!
— Алик, умоляю, все же гибнет!
Муза плачет навзрыд, и с проблеском теплоты Альберт кладет руку на ее плечо.
— Пойми, Муза… видно, человеку не уйти от того, что в нем есть человеческого. Душа гаснет и твердеет, сжимается — сжимается до зернышка, и это зернышко — Алька с Литейного… У каждого есть предел. Ким дошел до своего предела и взорвался. Твой папаша, какой бы он ни был, не задушит тебя даже ради Рафаэля. Вот так же я не могу задушить Альку. Это предел сжатия… Я почти с надеждой жду, когда раздастся звонок в дверь. «Кто?» — «Милиция»… Сыщик рассчитал свой ход правильно. Пусть приходят, пусть забирают.
16
Провинциальный город. Провинциальный домик. Вечер. Заснеженный палисадник. Луна. В тени крыльца постукивает ногой об ногу, дрогнет Цветков. Завидя приближающегося кочегара, обрадованно выступает навстречу.
— Здравствуй.
— Здорово, — удивляется кочегар.
— Я стучал-стучал… Маруси, видно, нет?
— Что это вы надумали?
— Соскучился, — фальшиво улыбается Цветков.
— Горим, что ли? — в лоб спрашивает кочегар.
— Надеюсь, пронесет. Но лучше пока тихо пожить у верного друга.
— Скрываться приехал. Значит, напортачил чего-то, — наливается злобой «верный друг». — Эх, с вами связываться!.. Не лезь в дом, не пущу. А если хоть что про нас сбрехнешь, пожалеешь люто! Не доходит?.. Сейчас дойдет.
Он крепко, с замахом бьет Цветкова в челюсть, тот отлетает в сугроб, наметенный у крыльца.
― Дело № 15 ―УШЕЛ И НЕ ВЕРНУЛСЯ
В провинциальном городке на текстильной фабрике обнаружены финансовые нарушения. Известная троица — Шурик, Пал Палыч и Кибрит — выезжает на место действия…
Весна застала Знаменского и Кибрит в командировке. Недели две перед тем держалось тусклое межсезонье — ни тепла, ни мороза, ни солнца, ни дождя — природа уперлась на самом скучном месте, похоже, раздумывая, не отменить ли смену времен года.
И городок, куда их занесло, выглядел стареньким, унылым, замусоренным, едва-едва прозябающим в недалекой, но безнадежной провинции.
Но однажды вечером небо распахнулось, солнце устроило феерический закат, сжигая остатки туч, и наутро весна взорвалась трелями зябликов, стаями скворцов, светом, голубизной, запахом земли, из которой торопливо лезли бесчисленные зеленые стрелочки, и пригретой солнцем хвои под окнами гостиницы (тут росли породистые саженые елки метров четырех высотой).
Особенно живительна была эта свежесть воздуха. Переменившийся ветер выдул и унес везде проникавший кисло-шерстяной запах, обильно испускаемый красильной фабрикой, местным производственным «гигантом» — единственным крупным предприятием, кормившим две трети здешних жителей. Длинные приземистые корпуса, сложенные из буро-красного кирпича, выстроены были некогда неглупым, вероятно, заводчиком, оснащены иностранными машинами и по сей день неторопливо и солидно пыхтели, скрипели, трудились…
И как только прояснело небо и зазеленели палисадники, городок оказался уютным и милым. И удивительно нетронутым в своей дореволюционной архитектуре. В домах, хороводом обступавших центральную площадь, размещались городские начальства, Дворец культуры, почта с телеграфом, гостиница. Все они прежде принадлежали соответственно городскому голове, земскому собранию, почтовому ведомству; гостиница и раньше принимала постояльцев, только называлось это «номера для проезжающих» и внизу располагался трактир, а не нынешний буфет.
Первозданность города спас овраг. Старые особнячки непременно начали бы крушить и, следуя веянию времени, городить вместо них бетонные пятиэтажки и стеклянные павильоны для магазинов, парикмахерских и прочих «бытуслуг». Но невинный внешне овражек лег непреодолимой преградой на пути цивилизации.
И к железной дороге, и к шоссе можно было попасть, лишь проехав через перекрывавший его мост. Мост десятилетиями шутя выдерживал вес телег; фабричные грузовики постепенно его расшатали, потребовался новый настил и опоры. А между тем овраг рос в длину и ширину. И когда встал вопрос о новом строительстве (чем мы хуже других?) и были призваны специалисты, чтобы реконструировать и сделать мост пригодным для панелевозов, бульдозеров и прочей тяжелой техники, — то специалисты представили чертеж шестисотметровой эстакады немыслимой красоты и немыслимой стоимости. Широкая полоса почвы вдоль оврага, а также «в головах» его и «в ногах» оказалась склонной к оползням и прочим коварным фокусам.
Городские власти долго проклинали овраг, подсчитывали, в какую сумму влетит кружная дорожная петля в обход него; цифры получались опять-таки устрашающие. Что делать? что делать?.. А решение лежало на поверхности: строить, не доезжая до оврага, на ровном песчаном пустыре. Пусть будет старый город и новый город. Как за границей, подпустил кто-то. А за границей так? Ну конечно, вон один обкомовский ездил, рассказывал. Правда? Честное слово. Ура! У нас будет, как за границей! Да еще экономия! Да сокращение сроков!
(«Как за границей» заселили пока четыре дома. Туда охотно перебралось население фабричных бараков — тоже дореволюционных.)
Все это поведала Знаменскому и Кибрит толстенькая буфетчица в первый же вечер, когда, распаковав чемоданы, они спустились перекусить. Зачем прибыли сотрудники МВД, буфетчица не расспрашивала — знала. Да и весь городок, по-видимому, знал: что-то на фабрике открылось незаконное, прислали искать виноватых. Слово «следствие» будоражило умы, рождало пересуды и домыслы. Неприятное слово.
Но здесь принято было приветливо здороваться друг с другом на улице. Улыбались и приезжим, говорили: «День добрый», «Вечер добрый». Никто не косился. А если возникали толки, то скрытно, за спиной.
Словом, симпатичный оказался городок. И дело по-своему небезынтересное.
В магазинах нескольких смежных областей обнаружились рулоны «левого» сукна. Товароведы установили, что все они выпущены одной красильной фабрикой — тутошней. Кибрит скоренько разобралась в технологии. Пал Палыч в бухгалтерии — и оба поняли, что наскоком не возьмут. Ничего не ясно: кто ворует, как ворует и сколько ворует.
Не то чтобы украсть было нельзя или нечего; предложи Знаменскому и Кибрит изобрести способ, они бы в момент изобрели их с десяток. Но вот что изобрели фабричные жулики, сообразить не удавалось.
Значит, не четыре-пять деньков, а может быть, и весь май проведут они в тихой, опрятной, малолюдной и неблагоустроенной гостинице с елями против окон. Кибрит на третьем этаже, Знаменский на втором, как раз под ней; ее пол — его потолок.
Поручая расследование Знаменскому, начальник отдела Скопин (вопреки обыкновению не давать руководящих напутствий) счел нужным кое-что объяснить ему наедине.
В местностях, где идет первичный прием шерсти, закладываются основы для хищений в поистине чудовищных размерах. Сколько в действительности сдается шерсти — неизвестно. Вес ничего не значит, важны коэффициенты загрязненности, жирности, влажности и т. п. Должность приемщика, как правило, наследственная, поколение за поколением занимают ее люди из одной семьи. И получают огромные взятки: от сдатчиков, чтоб написал побольше, от переработчиков сырья, чтоб написал поменьше.
Практика всем известна, не раз предпринимались попытки ее пресечь. Однако от «шерстяных дел» тянулись крепкие нити в такие верха, что ревнители закона неизменно получали приказ заткнуться, не подлежавший никакому оспариванию.
Сменялись приемщики, сменялись покровительствовавшие им высокопоставленные лица (обычно становясь еще более высокопоставленными), а табу на двухзвенную цепочку: неучтенное сырье — «левое» производство тканей и изделий — сохранялось неизменным. Слишком, видно, велики были богатства, притекавшие снизу вверх.