Ландышев злится: все эти улыбчивые заходы следователя ему не нравятся. Но внешне он сохраняет как бы доверительный тон:
— Вполне возможно. Грабители внедрили куда-то своих наводчиков и нападают, когда безопасно.
— Мой дорогой, у вас ясная голова! А что вы скажете о случаях, когда разбойники ничего не брали, но портили груз? Ломали, вскрывали? Будто вразумляли доставщика — иди, дурак, страхуйся с сопровождением! По иронии судьбы вы в прямом выигрыше.
— Ну… можно сказать, логика жизни толкала ко мне людей.
Томин, наблюдая поведение Ландышева, констатирует:
— Психует. Пойду-ка подключусь, Паша. Тряхну на слабину.
Идти Томину недалеко. Две двери миновал, в третью вошел. Вошел хозяином — и сразу:
— Поговорим о пропавшем гражданине Нуриеве.
У Ландышева при виде Томина слова застревают в горле, и он с трудом произносит:
— Да я уже сказал, что ничего не знаю.
— Вы-то сказали, да я не верю. У вас есть знакомые в зоопарке?
— Где?
— Вы слышали.
Так как Томин не садится, то и Ландышев невольно поднимается, одергивает пиджак, чуя в пришедшем имеющего власть. Вот как жизнь учит! Был свой парень Саша, «разный товар» в Грозный возил, от Магомедова рекомендацию имел… Когда это было — позавчера? Третьего дня?
— Нет у меня знакомых в зоопарке. Ни людей, ни зверей.
Вопрос ему непонятен, совершенно дурацкий вопрос, но тон ответа вежливый.
— А среди ветеринарных врачей?
Ландышев смотрит недоумевающе, пробует осторожно пошутить:
— Я лечусь у терапевта. Зачем мне ветеринар?
«Как раз ветеринар тебе и нужен, — мысленно острит Томин. — Который по волкам и шакалам».
— Сейчас объясню, — говорит он вслух. — Нуриев был убит. Вас это не удивляет, верно? Но сначала в него выстрелили усыпляющей капсулой.
— Да?.. Интересно… Но я при чем? Я ведь, честное слово, чист, как ангел!
Повозившись с Ландышевым еще немного, прозондировав в нескольких местах, Томин возвращается к Пал Палычу сверить живые впечатления с мнением «человека со стороны».
— Саша, а ведь Ландышев не знает подробностей убийства: ампула и прочее, — встречает его тот.
— Не знает, — соглашается Томин. — Не его люди убирали Нуриева. Китаева права: простое заказное убийство.
— Прекрасная мысль, с которой ты еще год будешь сидеть в Москве, в моем прекрасном обществе.
— И погублю карьеру. Я не могу даже заикнуться: дескать, здорово, Крыса ученая. Он выйдет и растворится в воздухе. И опять ищи его по всему свету, — сетует Томин, следя, как Ландышев на экране прощается со следователем и направляется к двери. — Когда раскрутишь эти дорожные грабежи?
— Трудно сказать.
— Паша, да ведь явный рэкет!
— Да, но… надеяться могу только на своих. Привлекать территориальные органы опасно.
— Почему? — изумляется Томин.
— Возможна смычка с криминалом… Ты немного отстал от нашей действительности.
— Так все худо?
— Если оглянуться на историю, бывало хуже.
Посидев на диване плечом к плечу с другом, Томин подводит итог:
— Раз так обстоит дело, наш главный интерес — новый приезжий иностранец.
— Наружное наблюдение установлено.
Наружное наблюдение, проще наружка, а еще проще — слежка — штука вроде бы нехитрая. Ходи, смотри. Отходил свою смену — подай рапорт, дескать, в такое-то время объект вышел из адреса такого-то, поехал (или пошел) в адрес такой-то, пробыл там столько-то часов (или минут). При этом виделся с тем-то, передал ему нечто (описание вещи), затем пошел (поехал) в адрес такой-то, где обедал за одним столиком с женщиной, личность которой не установлена (следуют приметы), и так далее и тому подобное, порой до бесконечности, если «объект» ведет подвижный образ жизни.
Но это штука нехитрая лишь на первый взгляд. В действительности же она требует искусных исполнителей, чтобы «объект» не засек «хвост». Знаменский обещал поручить Коваля хорошим людям, и тот пока «хвоста» не замечает.
Он подходит к юрисконсультации.
— Меня ждет Валентина Николаевна, — бросает дежурному.
Валентина Николаевна предупредительно встает навстречу ему, просит садиться.
— Все сделано, что можно. Но, к сожалению, сведения несколько огорчительные.
Она справедливо полагает, что человек, разыскивающий мать с сыном, делает это скорее из добрых, чем из злых побуждений.
Коваль молча вопросительно смотрит.
— Хомутова Любовь Николаевна была осуждена за производство наркотиков на восемь лет и скончалась в заключении.
— Когда?
— В девяносто третьем. В ноябре. То есть она отбыла примерно четыре года.
Валентина Николаевна выжидает некоторое время. Ей хочется от Коваля каких-то эмоций, слов. Но тот молчит. Он надеялся, что Люба жива, надеялся повидаться; может быть, что-то сделать для нее, если она плохо устроена. Знал, что она будет счастлива их встрече — самая верная, самая преданная ему душа. Он сумел бы вознаградить ее, пусть с опозданием… Но худое так часто опережает хорошее.
— Теперь о ее сыне, — продолжает Валентина Николаевна, не дождавшись от клиента эмоций. — Михаил Сергеевич Хомутов жив. Когда мать арестовали, он был помещен сначала в детский дом. Но ребенок — сейчас уже молодой человек — не знаю, известно ли вам, — он не совсем здоров психически. В настоящее время Хомутов находится здесь, — она передает Ковалю адрес. — Такое невеселое учреждение.
«Психоневрологический интернат», — читает Коваль и лезет за деньгами.
Потом он идет по улице, спрашивает о чем-то встречных.
Входит в открытый храм. Человек он, видимо, по-своему верующий, но не церковный. Умеет перекреститься, знает, куда поставить свечу за упокой, но молится «своими словами», не по уставу.
Взяв две большие свечи, идет к кануну. Вблизи никого, мешать некому. Зажигает первую свечу:
— Упокой, Господи, маму… Царствие ей Небесное.
Ставит вторую свечу:
— Это за Любу. Прости меня, Люба…
Постоял, собрался было уходить, но что-то не пускает.
Возвратился с третьей свечой.
— Упокой, Господи, убиенную Веронику… — и что-то еще шепотом, глядя на строгий Спасов лик.
И снова Коваль идет по набережной Яузы.
Минует горбатый мостик. Приближается к дому, где жила Вероника. Он останавливается напротив подъезда, поднимает глаза к окнам ее когда-то квартиры.
Стоит долго, дав волю воспоминаниям.
Видит ее — юную, радостную, любящую. Видит последний день — как он вне себя бил по щекам девушку, находившуюся в наркотическом «отпаде», видит свои собственные руки, которые сняли подушку с лица бездыханной Вероники.
До сих пор он допускал в сознание эти картины, даже в снах сумел поставить против них барьер. Думалось, десять лет, проведенных за границей, защитят его от боли прошлого. Он приехал в Москву, намереваясь и город, и все былое обозреть глазами туриста. А былое набросилось… Еще эта девочка замешалась — другая, конечно, и чужая, но такая похожая…
На стоянке машин возле министерства на Житной Знаменский возится со своими «Жигулями».
Он собирается домой, а по дороге прихватит Томина у аптеки. Тот уперся было: не знаю я там аптеки.
— Знаешь, — говорит Знаменский. — Вспомни вора по кличке Барабашка. А в аптеке работала его любовница… Ну, врубился? Буду через двадцать минут.
Томина он обнаруживает у книжного лотка. Тот с кислым видом перебирает книги. Ассортимент его не радует.
— Знаешь, — говорит он, — не понимаю, что почем, что дешево, что дорого. Приходится рубли переводить в доллары, доллары во франки… и такая ерунда получается…
Живет Пал Палыч в одном из так называемых сталинских домов. Квартиру получали еще его родители.
На кухне он, засучив рукава, организует скорую нехитрую стряпню. Томин по упрощенному варианту накрывает тут же стол.
— До чего приятно посидеть на кухне, — приговаривает он. — Без малейших церемоний.
Знаменский достает початую бутылку.
Томин открывает дверцы кухонного шкафа.
— Берем стопки или стаканы?
— Мать считает полезной дозу пятьдесят граммов.
— Ага, помню.
Маргарита Николаевна принадлежит к числу тех врачей, которые считают ежедневную стопочку водки лекарством от постоянного стресса. Даже может рассказать про опыт с крысами. Одной группе смоделировали благополучные условия жизни как бы в сельской местности. Вторую поместили в ситуацию, где присутствовали городские шумы, был загазованный воздух и разные неприятности: пол дрожал, свет мигал, пугающие фигуры приближались к клетке. Обоим группам поставили для питья по две миски — с водой и водкой. «Сельские» крысы пили только воду. «Городские» же регулярно употребляли водочку, по чуть-чуть. А крысы — животные с чрезвычайно развитым инстинктом самосохранения.
— Пятьдесят граммов пусть крысы пьют, — говорит Томин. — Мы позволим себе по шестьдесят пять, — он ставит на стол рюмки нужного калибра.
Друзья усаживаются за ужин, чокаются без тостов: «Будь здоров — будь здоров».
Разговор крутится вокруг тех же тем:
— Я немножко поставил Интерпол на уши, и мы имеем кучку сведений о господине Янове, — докладывает Томин. — Обитает в городе Вене в собственном доме. Дом многоквартирный, он в моде у богатых выходцев из России. И одно время среди жильцов был — кто? Мокрый, Паша! Оценил?
— Да, они должны быть знакомы.
— Почти наверняка знакомы! Хозяин — квартирант. Я думаю, господин Янов прибыл к Ландышеву по просьбе Мокрого. Дай еще сардельку и шестьдесят пять.
— И что они все в Вену тянутся? В оперетку ходят? — спрашивает Пал Палыч, добавляя в тарелки «быструю» вермишель.
— У Австрии с Россией нет соглашения о выдаче преступников.
— Вон что. А зачем он официально-то приехал?
— Как представитель трех микробиологических фирм. Готовит контракт с нашим институтом и японцами.
Друзьям долго предстоит приближаться к «загадке Янова», и на каждом шажке Знаменского будет посещать сомнение, что заезжий австрияк встраивается в цепочку Мокрый — Ландышев — Нуриев.