В верхнем освещенном окне маячила пушистая голова. Катя, дочка. Единственная по-настоящему родная на свете. Высматривает меня, тревожится. Ага, заметила!
Катя выскочила в переулок в чем была, подхватила сумки.
— Ой! Так и надорваться недолго! Мама, ты просто невозможная! Где ты пропадала?
— В Москву ездила. А так и простудиться недолго.
— Когда я простужалась!
Они поднялись на свой второй этаж, Катя с интересом разбирала покупки. Майя Петровна устало разделась и села, зажав под мышками озябшие руки.
— Кажется, ты начинаешь оживать: наконец-то новый шарф! — Катя подбежала к зеркалу примерить. — Какой теплый, прелесть!.. Только, знаешь, он скорее мужской… у Вити почти такой же. А тут что?
Она выкладывала на стол пачки печенья и сахара, плавленые сырки, сухари.
— Сколько всего!.. Неужели копченая колбаса? Извини, это выше моих сил! — сунула в рот довесок и с блаженной улыбкой начала жевать.
— Небось опять не обедала?
— Без тебя никакого аппетита, честное слово! Но зачем столько, мам? — удивлялась весело, доставая банки с компотами.
— Вздумалось сделать запасы, — отозвалась Майя Петровна.
— Ничего себе! Ожидается голод, что ли? Нет, это малодушие — оттягивать объяснение. Все равно неизбежно.
— Катя, я должна на несколько дней уехать.
— Куда? — с любопытством подскочила к матери.
— От начальника колонии пришло письмо… недели две как… Отец там на хорошем счету, отлично работает. Потому разрешено свидание…
Катя отступила, свела брови. И уже не ребячливая ласковая девчонка стояла перед Майей Петровной, стояла взрослая дочь — осуждающая, готовая к бунту, неукротимая. Разительно похожая сейчас на отца.
— Так вот для чего ты занимала деньга у Елены Романовны! На дорогу и гостинцы. И шарф предназначается дорогому папочке… как награда за доблестный труд в местах не столь отдаленных!..
— Катюша, давай поговорим, — мягко и спокойно предложила Майя Петровна.
С некоторых пор она всегда держалась спокойно, ровно. Редко что выводило ее из равновесия. То было спокойствие много пережившего и передумавшего человека.
— Что толку разговаривать! Ты все равно поедешь!
— Девочка… ты не забыла, что он твой отец?
— Нет, — резко отрубила Катя. — Мне слишком часто тычут это в нос…
Майя Петровна поднялась. Тоненькая и хрупкая, душевно она была сильнее дочери и привыкла утешать. Положила руки на Катины плечи, потянула к дивану. Посидели, обнявшись, объединенные общей бедой.
— Мамочка, разве нам плохо вдвоем? Уютно, спокойно. И такая тишина, — нарушила молчание Катя.
— Да, тишина…
Катя сползла с дивана и стала на колени.
— Мамочка, разведись с ним! Давай с ним разойдемся! Самый подходящий момент. Ты подумай — вернется он, и все начнется сначала!
— Подходящий момент? Отречься от человека, когда он в беде — подходящий момент? — мать укоризненно покачала головой. — Если мы теперь ему не поможем, то кто?
Катя потупилась было, но снова взыграла багровская кровь:
— Ты всю жизнь, всю жизнь старалась ему помочь, а чем кончилось?.. Я вообще не понимаю, как ты могла за него пойти?! Ведь Семен Григорьевич…
— Не надо, замолчи!
— Не замолчу! Я знаю, что он тебя любил! Он до сих пор не женат!
— Катерина!
Катя не слушала.
— Талантливый человек, мог стать ученым, делать открытия. И все бросил, поехал сюда за тобой. Надеялся! И что он теперь? Директор неполной средней школы! А ты? Бросила ради отцовской прихоти любимую работу и пошла в парикмахерши!.. — она всхлипнула и уткнулась в материнские колени.
Та в растерянности погладила пушистую ее голову. Впервые дочь столь откровенно заговорила с ней о прошлом.
— Иногда мне кажется… я его возненавидеть могу…
— О господи, Катя!.. Это пройдет, пройдет. Раньше ведь ты души в отце не чаяла.
— Да, лет до десяти. Даже удивительно. Правда, он тогда реже пил… или я еще была дурочкой… Представлялось — веселый, сильный, смелый, чуть не герой…
Она зашарила по карманам, ища платок, не нашла, утерлась по-детски рукавом.
— Такой и был когда-то, — слабо улыбнулась Майя Петровна. — Но каким бы ни стал теперь, он любит и тебя, и меня, и…
— Он тебя любит?!
Катя пружинисто вскочила, схватила с комода фотографию в деревянной рамке и круглое зеркало:
— Ты сравни, сравни! Посмотри, что он с тобой сделал!
Ах, эта фотография. Сколько раз Майя Петровна пробовала убрать ее, а Катя «в приказном порядке» требовала вернуть. Она обожала эту фотографию ленинградских времен и горевала, что не похожа на мать.
Майя Петровна покорно посмотрела в зеркало. Различие убийственное, конечно. И определялось оно не возрастом. В зеркале отражалась просто другая женщина. Словно бы и те же черты, но куда пропала та окрыленность, та победительная улыбка, свет в глазах? И горделивый поворот шеи, уверенность в себе?
Хорошо, пленка не цветная, а то прибавился бы еще акварельный румянец и яркое золото волос. Она привезла в Еловск чисто золотую косу. Почему волосы-то пожухли? Странно. Остальное понятно, а это странно. Теперь то ли пепельные, то ли русые. Может быть, от перемены воды?
— Ну? — требовательно вопросила Катя. — Разве бывает такая любовь, чтобы человека изводить?
Майя Петровна развела ее руки, державшие фотографию и зеркало. Сказала серьезно:
— Да, Катюша. Бывает и такая. Я еду завтра в семь вечера.
И Катя спасовала. Голос матери был тих и бесстрастен, но исключал возражения.
Катя в кухне разливала по тарелкам суп и расспрашивала о московских магазинах, когда в дверь постучали. То явился Иван Егорыч, участковый. Поздоровался, глядя в сторону, помялся, наконец выдавил:
— Я насчет Михал Терентьича… Пишет?
— Последний раз — с месяц назад… Что-то случилось?
— Да такое вдруг дело, Майя Петровна… сбежал он…
— То есть как… я не понимаю…
— А вот так. Сбежал из-под стражи, и все тут.
Катя ухватилась за мать, та оперлась о спинку стула.
Участковый перешел на официальный тон:
— Должен предупредить: в случае, если гражданин Багров объявится или станет известно его местонахождение, вы обязаны немедленно сообщить… — Потоптался и добавил виновато: — Не обижайтесь, Майя Петровна, мое дело — служба…
6
А в колонии Томин вел разговоры, разговоры, разговоры.
Сначала с молоденьким лейтенантом, который отвечал за воспитательную работу в подразделении, где числился Багров. Лейтенант был вежливый, культурный, необмятый новичок. Томин предпочел бы старого служаку — пусть грубого, ограниченного, но насквозь пропитанного лагерным духом и знающего все фунты с походами.
На вопрос о Багрове лейтенант смущенно заморгал:
— Откровенно говоря, я им подробно, то есть индивидуально не занимался.
— А кем занимаетесь подробно?
— Есть ряд лиц, которые меня интересуют…
— И как успехи?
— Рано судить, товарищ майор.
«Это верно, судить можно года через два после освобождения».
— Вас как занесло на эту должность?
— Видите ли… я заочник педвуза.
— А-а, собираете материал для диплома? И какая тема?
— «Проблемы перевоспитания личности со сложившейся антисоциальной установкой».
«Мать честная! На сто докторских хватит. И он рассчитывает найти тут положительные примеры? Святая простота».
— А Багров оказался не по теме?
— Да, я так считал…
— Не тушуйтесь вы. Я ведь не инспектирующий чин. Я сейчас просто гончий пес, который старается взять след.
— Понимаете, товарищ майор, я посмотрел по делу, что за ним. Побеседовали. О поступке своем выразился вроде бы критически. У него такое характерное словечко: «сглупа». Дальше увидел его в работе. Классный бульдозерист, и трудился без бутафории, всерьез. В общем, два месяца назад назначили его бригадиром.
— Словесный портрет ангела.
— Оценку даю в сравнении с остальным контингентом. Много неангелов.
— Понятно. Итак, все было распрекрасно, но вдруг…
— Нет, не совсем вдруг. Недели две, а может, три до того… я не сразу обратил внимание… но, в общем, он изменился.
— Конкретно?
Лейтенант подумал, вздохнул:
— Сами понимаете, заключение есть заключение. У каждого в какой-то период обостряется реакция на лишение свободы. У кого тоска, у кого агрессивность, разное бывает… Я посчитал, что у Багрова тоже.
— Еще раз конкретнее, без теории.
— Стал он ходить в отключке. Полная апатия. А вместе с тем — по данным ларька — курит втрое больше прежнего.
— То есть внешне — вялость, внутри — напряжение?
— Именно так я и расценил. Но работал как зверь. Даже с каким-то ожесточением. Его бригада заняла первое место. Я предложил Багрову внеочередное свидание с женой: думал расшевелить.
— И? — насторожился Томин.
— Знаете, в тот день впервые я над ним задумался. Не в плане диплома, просто по-человечески. В лице никакой искорки не проскочило. «Спасибо, говорит, гражданин лейтенант. Разрешите идти?» — и все. А через несколько дней — эта история.
— Тут мне важно во всех подробностях.
— Слушаюсь. Расчет у него был хитрый. Приходит с покаянным видом, хочу, говорит, облегчить совесть. И рассказывает, как в прошлом году посылали его здесь неподалеку с партией строительных машин. Вроде как сопровождающего и одновременно по обмену опытом. И на обратном пути, дескать, поджало его с деньгами, а очень требовалось выпить. Тогда залез в какой-то незапертый дом около станции и взял денег двадцать пять рублей и сапоги. Сапоги продал в другом городе на базаре.
— И вы поверили?
— Сначала не очень. Но, с другой стороны, когда пьющего человека возьмет за горло… Словом, послали запросы. Действительно, прибывала в прошлом году партия машин и при ней Багров. И действительно, есть такая нераскрытая кража.
— Кто-то из барачных соседей поделился с ним прежними подвигами.
— Да, теперь-то я понимаю. Но тогда вообразил совсем другое. Решил, что поведение Багрова объяснилось: колебался человек — сознаваться или не сознаваться. Отсюда замкнутость и прочее.