ствительность мифомышлением, которое — то ли в шутку, то ли всерьез — практиковал сам Нотебоом в «Ритуалах». В этом смысле «Следующая история» автопародийна по отношению и к раннему творчеству Нотебоома, с гамлетовской безысходностью решавшего вопрос: писать или жить?
А если не побояться заглянуть в глубины авторской самоиронии, то можно увидеть и смысл, стоящий за словами «роскошный кич», показавшимися нидерландской критике то ли загадочными, то ли кокетливыми. «Кичевым» Нотебоом называет прежде всего «творческий метод» своего рассказчика Мюссерта, черпающего из арсенала мифологии, переосмысленной современностью в юнгиански-фрейдистских традициях и растиражированной литературой XX века. Аллюзии к «Божественной Комедии», к «Метаморфозам» Овидия, который в качестве изгнанника сам воспринимается ныне чем-то вроде мифологического персонажа, — из того же ряда литературных «банальностей», которыми в послевоенной западной литературе не согрешил разве что ленивый.
«Banalitas banalitatis». Все уже было — и в жизни, и в литературе. Все дороги исхожены, все корабли по одним и тем же коричневым водам плывут к одной пристани, все лабиринты выводят на палубу, где на последнюю метаморфозу благословляет тихая женщина, которую почему-то рисуют в виде скелета с косой…
«Я — странствующее» и «я — пишущее» Нотебоома встречаются на палубе корабля из «Следующей истории». Возможно, им суждено, наконец-то примирившись друг с другом, исчезнуть, но писатель не делает последнего шага, хотя сам, как и его герой, не верит в бессмертие души.
На какой-то писательской встрече один из коллег Нотебоома при виде его радостно воскликнул: «Как здорово, что ты опять вернулся!» Стоявший рядом поэт и прозаик Ремко Камперт, ровесник Нотебоома, пожал плечами: «Разве? А мне казалось, что Сэйс никогда никуда не уезжал». Не исключено, что он был прав.