В этой напряженной атмосфере я слушал «Рождественскую ораторию" Баха в одном из концертных залов. Я впервые услышал произведения этого композитора в непосредственном живом исполнении. В Советском Союзе звучала музыка Баха, но без религиозной окраски. Для меня было откровением слушать ораторию в присутствии немцев, которые внимали музыке с таким благоговением и восторгом. Я был глубоко тронут и с тех пор старался слушать «Рождественскую ораторию» каждый год, если не в живом исполнении, то хотя бы по радио или телевидению.
Дня через два я побывал в Томаскирхе, где шла служба. Народу собралось очень много, но я нашел местечко в задних рядах и только уселся, как ко мне подошел священник в сутане и предложил молитвенник.
— Видите ли, я иностранец, — сказал я.
— Это ничего не значит, — возразил он. — Вы говорите по-немецки. Можете читать молитвенник.
Он дал мне книгу, и я принял участие в службе, от души этому радуясь. Соединение немецкого национального характера с европейским духом потрясло меня, ничего похожего я не испытывал в Советском Союзе. Опыт помог мне понять, что коммунистическая Россия — это духовная пустыня, и мне еще сильнее захотелось войти в европейский мир.
Если бы в КГБ узнали, что я посетил церковную службу, мой поступок не одобрили бы, однако я уже стал хитрее и приготовил объяснения. «О — сказал бы я, — я ходил в Томаскирхе, чтобы расширить свой культурный кругозор. Это памятник, связанный с именем Иоганна Себастьяна Баха, и мне хотелось побольше узнать о ней.»
Гуляя по Лейпцигу, прислушиваясь к разговорам в трамваях, я проникался сочувствием к немецкому народу. Я понял, что немцы преисполнены ненавистью к существующему строю. Мне было стыдно, что я советский гражданин. Стыдно, что мы, далеко отставшие от немцев в культурном отношении, подавили этот народ. В дореволюционной России была своя элита, аристократия духа. Теперь нам не догнать Европу. Как смели мы поучать европейцев и указывать, как им жить? И все же мы навязали им свою ужасающую систему.
Я столкнулся с невежеством советских граждан в Эрфурте, возможность посетить который предоставило мне посольство. Как-то вечером мы прогуливались с приятелем и увидели группу русских туристов, идущих по улице. Судя по невзрачной и немодной одежде, это были провинциалы.
Мы сочли нужным подойти к ним — как-никак соотечественники! — и весело поздоровались: «Привет!»
Реакция оказалась неадекватной: с минуту они глядели на нас со страхом и ужасом, потом пустились бежать прочь. Они были настолько напуганы идиотскими предостережениями своих партийных руководителей, что когда к ним подошли и заговорили по-русски, доверчивые простаки немедленно решили, что это провокация.
Однако тайная деятельность все же существовала. В Лейпциге я встретился не только с братом. Однажды утром, пробираясь сквозь толпу на главном железнодорожном вокзале, я вдруг столкнулся лицом к лицу еще с одним знакомым человеком. Это был Леонид Козлов, он учился в моем институте и был на два курса старше меня, занимался общественной работой — этакий партийный горлопан. Он закончил. институт, и с тех пор я больше его не видел, но вот он тут пеpeдo мной, по виду самый настоящий немецкий бюрократ, одет как немец и держит в руке типичный немецкий портфель. Я открыл было рот, чтобы поздороваться, но он, явно узнав меня, быстро отвернулся и зашагал прочь. Глядя ему вслед, я вспомнил, что он, как и Василько, готовился стать нелегалом. (Он им и стал, но его разоблачили, а впоследствии обменяли на другого заключенного.)
Тайная деятельность оказалась необходимой для выполнения порученного мне КГБ третьего задания: найти человека, которого я мог бы рекомендовать в качестве потенциального агента. Имелся. один явный кандидат — высокий, белокурый, красивый немец по имени Эрик. В институте он был членом нашей легкоатлетической секции, но ему пришлось вернуться домой, кажется по семейным обстоятельствам. Я нашел его в красивом маленьком городке к югу от Лейпцига, и Эрик, не зная, что он интересовал меня скорее не как друг, а как возможный тайный агент КГБ, пригласил меня провести Рождество с ним и его родителями.
При первой нашей встрече Эрик рассказал мне о своей семье. После войны его отец подвергся преследованию со стороны русских. Но он, мол, ни в чем не повинен, поскольку был всего лишь бухгалтером, которого призвали в армию и направили по финансовой части в войска СС. Русские после войны отправили его в концлагерь Бухенвальд, где он провел пять лет. Многие узники там и умерли, отец выжил, но вышел из лагеря истощенным и больным.
Таков был рассказ Эрика об отце во время нашей первой встречи, но неделей или двумя позже, пропустив пару рюмок, Эрик поведал мне, что этот самый «отец-бухгалтер» был героем обороны Франкфурта-на-Одере, последней крепости на подступах к Берлину. Ничего себе бухгалтер! Когда я приехал к Эрику накануне Рождества, дверь мне открыл типичный эсэсовец: квадратная челюсть, коротко остриженная голова, очки в тяжелой оправе, а у ног овчарка. Несмотря на грозную внешность, он оказался добрым человеком, и мы провели очень веселое Рождество с подарками под елкой, изысканным холодным ужином в Сочельник и традиционным карпом в самый день Рождества.
В КГБ вроде бы обрадовались найденному мной кандидату, но позднее, когда Эрик навестил меня в Москве, еще не зная, что я связан с этой организацией, он горько жаловался, что русские разыгрывали с ним шпионские штучки. Видимо, дело дошло до стадии вербовки, но он того не пожелал и послал русских подальше, так и не узнав о моей причастности к этой истории.
В Лейпциге, помимо прочих моих обязательных дел, я встретился с ребятами, которых опекал в Артеке полтора года назад. У меня были их адреса, и я связался с Гансом, одним из самых умных мальчиков в той группе; он пригласил меня пообедать с его родителями и с одной из девочек, которые приезжали в Артек. Вечер прошел прекрасно: приятно было снова увидеть своих подопечных и послушать об их успехах в школе, а со взрослыми состоялась интересная беседа о положении дел в Германии. Любопытно было также побывать в доме, построенном в тридцатых годах.
Однако этот вечер мог показаться скучным по сравнению с тем, который вскоре последовал. Меня поселили в здании, где размешались мастерские, принадлежащие школе для советских детей. На верхнем этаже находился дортуар — огромная общая спальня, уставленная кроватями, но, к счастью, я там обитал один. Однажды раздался стук во входную дверь внизу. Пожилая чета, присматривающая за домом, стука не услышала, так что я спустился вниз, открыл — и кого же я увидел? Ольгу, самую красивую девушку в той моей артековской группе. Сейчас она выглядела еще более сексуально, чем тогда.
— Олег! — воскликнула она. — Я услышала, что ты в городе, и узнала адрес. Я просто должна была с тобой повидаться.
Без лишних церемоний она поднялась наверх и уселась на край моей кровати. Сразу стало совершенно ясно, что цель у нее единственная — переслать со мной. Она была настолько бесстыдна, что стянула с себя брюки и сделала вид, что собирается пришивать к ним пуговицу. Мне все это представлялось сном: прямо передо мной самая привлекательная девушка из всех, кого я знал, сидит полуобнаженная на моей кровати, вытянув фантастически длинные ноги. Почему я не принял ее вызов?
Стоило мне положить руку ей на бедро — и она стала бы моей. Но я не сделал этого, а только говорил, говорил, говорил, а потом предложил ей прогуляться. Мы шли по морозным улицам, пока не добрались до дома, где она жила, и здесь, у самых дверей, мы поцеловались — вот и все. Потом я долго ругал себя за проявленную тогда застенчивость. Конечно, в КГБ меня настойчиво предостерегали от интимных связей с иностранками, однако в данном случае меня удержал некий внутренний запрет. Когда я снова встретился с Гансом и упомянул в разговоре, что виделся с Ольгой, он посмотрел на меня лукаво и заметил:
— А знаешь, она стала ужасно развязной. Напропалую гуляет с русскими солдатами.
Слова Ганса немного охладили мой пыл, но все равно я горько каялся, что упустил такой шанс.
Подстегнутый этим происшествием, я написал другой немецкой девушке, Шарлотте, которая жила неподалеку от Лейпцига, и предложил ей встретиться. Мы познакомились в Москве, куда она приезжала с группой туристов, к которой я был прикреплен переводчиком. По вечерам мы ходили гулять, жарко обнимались в темных дворах, и Шарлотта была готова вступить со мной в близкие отношения. На этот раз она сообщила в письме: «Олег, ты опоздал. Я вышла замуж за русского офицера».
Мы уехали домой 20 января 1962 года, пробыв в Берлине без малого шесть месяцев. Я был бы счастлив задержаться подольше. Мы много узнали и многому научились. Жизнь в Восточной Германии была куда интереснее и комфортабельнее, чем в России. Но нужно было вернуться в Москву к началу последнего семестра в институте, после которого предстояли госэкзамены, да еще успеть написать и защитить дипломную работу. Материала для диплома набралось немало. Сложность заключалась в том, что у меня не было разрешения работать над темой, выбранной мною самим. В конце концов я просто начал писать об отношениях. между Церковью и государством в ГДР, не заручаясь ничьим согласием. Мой изначальный интерес к теме обострился после посещения Лейпцига, и мне было что сказать.
Я черпал сведения из журналов и газет, выходящих по обе стороны внутренней немецкой границы, а также во время поездок. В посольстве я читал секретные отчеты аналитических центров и марионеточных политических партий, давшие мне богатый материал.
В Восточной Германии Церковь была единственным элементом общества, открыто противостоящим государству. В Восточной Германии, Западной Германии, в Восточном Берлине и Западном Берлине структура религиозной жизни была разной: к примеру, в Восточной Германии протестантов и католиков было поровну, в Западной Германии протестанты составляли девяносто процентов верующих. И следовало принимать во внимание значительные различия на региональном уровне. В Тюрингии, скажем, сохранялось то же положение, что и при Гитлере: верующие были склонны поддерживать существующий режим в большей мере, чем население любого другого региона. Восточногерманские студенты не имели представления о том, какой серьезной силой является Церковь в их стране: они твердили мне, что писать об этом — только время терять, так как верующих людей, по их мнению, очень мало. Но они ошибались, это стало ясно, когда ГДР в конце концов прекратила свое существование, и Церковь сыграла не последнюю роль в ее крушении.