Следующая пандемия. Инсайдерский рассказ о борьбе с самой страшной угрозой человечеству — страница 15 из 53

Когда больницу привели в порядок, заирский Красный Крест начал отправлять грузовики для сбора трупов в окружающие деревни. Это было крайне опасное занятие еще и из-за враждебного отношения местных жителей. Они хотели обращаться с мертвыми по своим обычаям – с прикосновениями, поцелуями и омовениями. Некоторых парней даже избили за то, что они пытались забрать трупы.

По штатному расписанию в больнице Киквита должно было быть 12 врачей, 200 медсестер и акушерок и 60 санитарок. Из оставшихся врачей трое были больны: один поправлялся дома, двое – в больничном отделении. Еще остались три медсестры и одна санитарка. Они работали несколько дней без отдыха, без руководства и без защиты.

Директор больницы нанял еще двух медсестер и санитарку, а также одна медсестра из персонала больницы оставалась работать до следующего утра, пока ее не сменял волонтер. Таким образом, всю первую неделю в больнице посменно работали всего три медсестры и одна палатная санитарка. Вскоре после нашего прибытия скончалась третья монахиня ордена малых сестер бедных, сестра Даниеланджела Сорти; ей было 48. Всего погибнет шесть монахинь. Последней жертвой станет сестра Витароза Цорца. Ей был 51 год, она приехала в Киквит работать медсестрой в отделении с больными монахинями. Вероятно, она умерла в результате незначительного нарушения инфекционного режима. Ее болезнь и смерть стали для нас самым тяжелым моментом. Пьер, рискуя собой, с любовью ухаживал за ней на протяжении всей ее болезни. Он же выкопал для нее могилу.

В отделение неотложной помощи продолжали поступать пациенты. Если жалобы указывали на Эболу, их обследовали в одной из двух отдельных палат и при вероятности заражения направляли в третий павильон.

Чтобы попасть в карантинное отделение, достаточно было малейшего намека на симптомы Эболы. Я уверен, что ошибок хватало и из-за этого здоровые люди заражались уже в больнице.

В больничной аптеке имелись препараты для перорального приема и парентерального введения, включая хинин, хлорохин, антибиотики, успокоительные и анальгетики, но при этом в больнице не было ни воды, ни электричества.

Как правило, иглы использовали индивидуальные, однако из-за проблем с их надлежащей утилизацией повышался риск для медицинских работников: можно было случайно уколоться, поскольку в отделениях царил полумрак. Мы распорядились свести к минимуму инъекции и инфузии и поощряли родных заботиться об увлажнении ротовой полости больных.

К 20 мая третий павильон был полон, но к тому времени помогать нам вызвались и другие медсестры, так что мы смогли открыть еще один карантинный павильон. Как только пациенты вступали в фазу выздоровления, их переводили в соседнее здание, где риск заражения был намного ниже.

Создавая систему надзора, я работал вместе с координатором операции доктором Дэвидом Хейманом из женевского отделения ВОЗ. В качестве сотрудника Службы расследования эпидемий он был свидетелем вспышки в Ямбуку и потому сохранял спокойствие среди бушевавших волн инфекции.

Важнейшей задачей для меня было разобраться в эпидемиологии, выявить все случаи и людей, которые контактировали с больными. Втайне я надеялся проследить цепочку передачи инфекции вплоть до нулевого пациента – того, кому не повезло стать первой мишенью, когда зоонозная инфекция преодолела межвидовой барьер и перепрыгнула от животного к человеку, – и доказать, что вспышка вызвана единичным заражением. Для этого приходилось ездить с нашими командами по району и выявлять случаи.

Вместе с одним студентом из медицинской школы Банду, который был моим переводчиком, я обучил заирцев сбору и анализу данных. Главные вопросы были следующие: «Где умирают люди?», «Сколько их там?», «Какого они возраста?», а также «Как вы думаете, кто вас заразил?» и «С кем вы общались?»

Когда начали поступать данные, мы разделили случаи на «вероятные» и «подозрительные» на основе симптомов и принялись кодировать ответы на вопрос об источнике заражения. Эту информацию можно было использовать, чтобы продвинуться по цепочке к первоисточнику. Мы учитывали и число заболевших медицинских работников – это показатель эффективности наших мер профилактики и усовершенствования процедур.

Используя полученные данные, я пытался сосредоточить поиск на группах с самым высоким уровнем заражения. Мы хотели, чтобы нам немедленно сообщали обо всех смертях: это позволяло безопасно похоронить умерших и перевести всех лиц с подозрением на инфекцию из дома в больничные условия, где человек получал лечение и, что не менее важно, не мог заразить других людей.

В ходе расследования мы записывали, с кем контактировали все умершие и те, у кого было подозрение на Эболу. Если анализы давали положительный результат, контакты проверяли еще раз, а затем в течение трех недель следили, не заболел ли кто-то из круга контактных лиц. Те, кто не имел симптомов, не представляли риска в отношении распространения инфекции. Характер нашей реакции определялся поведением таких людей и варьировал от периодической проверки с просьбой звонить в случае начала болезни до трехнедельного карантина всей деревни с вооруженной охраной для обеспечения изоляции. Очевидно, что желание общин сотрудничать зависело от принимаемых нами решений, особенно в первые дни, когда людей на карантине даже не обеспечивали питанием.

Внедрив базовый контроль и гигиенические процедуры среди медицинских работников, чтобы остановить распространение эпидемии, мы столкнулись с трудностью культурного характера. Надо было посылать сначала ученых на мотоциклах, а позже студентов-медиков на велосипедах, чтобы убедить местных жителей не прятать больных и радикально изменить подход к обращению с умершими. Мы создали различные системы информирования, в том числе регистрировали слухи о заболевших и умерших и выступали с отчетами по местному радио. Никаких средств массовой информации – даже газет – там не было, поэтому нам оставалось полагаться лишь на плакаты и уличные громкоговорители. С помощью этих простейших средств надо было справиться с местной верой в магию: считалось, что вспышка в больнице произошла из-за проклятия какого-то человека, которого коллеги не пригласили разделить трапезу.

По заирским обычаям члены семьи омывают умершего перед погребением, дотрагиваются до него, целуют, сохраняют его волосы и состриженные ногти. При Эболе это самоубийство – в одном миллилитре крови умершего человека может быть до 10 миллиардов единиц вирусного генетического материала. В итоге жители смирились с жестокой реальностью и начали пускать в свои дома людей в оранжевых комбинезонах. Те сразу клали жертв в мешки, опрыскивали их лизолом и увозили на грузовиках. И хотя местные добровольцы раздражали людей не так сильно, как иностранцы, работа в любом случае была вдвойне опасной – можно было пострадать и от инфекции, и от насилия со стороны рассерженных крестьян.

По ночам мы часто слышали плач и имена умерших. Мы знали, что горе соединяется со страхом: заболевание казалось еще ужаснее из-за того, что даже доктора и медсестры не смогли себя защитить. По сути, система здравоохранения только усугубила проблему. Если человек умирает в одиночестве в своей хижине, это не вспышка. Именно больницы, не имеющие строгих мер профилактики, накапливают и распространяют инфекцию.

Вечером я надевал защитный костюм и шел в отделение. Однако помочь пациенту, когда твои глаза заливает пот и ничего не видно сквозь запотевшую маску, нелегко. Как в сумерках попасть иглой в нужное место, чтобы взять кровь у корчащегося от боли пациента? Кроме того, запросто можно было споткнуться и растянуться на полу.

Помимо этого нам приходилось заботиться и о собственных простейших потребностях. Единственным жильем, которое мы смогли найти, был дом местного «бизнесмена», – по-моему, его деятельность сводилась к торговле на черном рынке и потреблению огромного количества алкоголя. Но и там мы прожили ровно до того момента, пока он посреди ночи не решил поухаживать за одной нашей сотрудницей.

Когда международная команда снабдила персонал больницы защитной одеждой и одноразовыми шприцами, новых случаев заболевания стало меньше. Активный поиск больных и санитарное просвещение также помогли ограничить распространение инфекции за пределами больницы.

Перепробовав много ложных следов, я нашел нити, которые вели от подозрительных случаев к нулевому пациенту. Первой жертвой оказался Гаспар Менга, сорокадвухлетний мужчина, занимавшийся выжиганием древесного угля. Он поступил в Киквитскую главную больницу 6 января 1995 года. Адвентист седьмого дня, он не ел лесной дичи и, насколько нам известно, не контактировал с другими больными Эболой, но участок, на котором он работал, находился на опушке густого леса, прямо под кронами деревьев. Когда он ходил за дровами и копал ямы для выжигания угля, он мог столкнуться с самыми разными потенциальными переносчиками, включая летучих мышей, насекомых и грызунов.

Нулевой пациент непосредственно заразил как минимум трех членов своей семьи – все они скончались – и еще десять менее близких родственников. Все это происходило в течение девяти недель и затронуло Киквит и три близлежащие деревни.

Выявление нулевого пациента помогло нам в поиске резервуара среди животных. Вместе с коллегами я собирал клещей, грызунов, летучих мышей, комаров и земноводных, чтобы понять, откуда взялся вирус. Нашими главными подозреваемыми были питающиеся фруктами летучие мыши. Всего для резервуарного анализа мы собрали более 1400 образцов.

Вспышка затронула 315 человек. Летальность составила 81 процент. Почти все случаи мы проследили до зараженного родственника, знакомого или медицинского работника, прямо контактировавшего с другим пациентом или поранившегося иглой, хирургическим инструментом во время операции. Более 70 процентов ранних случаев произошли среди больничного персонала.

Среди заболевших 166 были женщинами, 149 – мужчинами; 32 процента из них – медики, 21 – домохозяйки, которые обычно ухаживали за больным членом семьи или выполняли обряды подготовки к похоронам. Во время этой