Мы связались с медсестрой, которая занималась этой девушкой в клинике, и сказали:
– Нам неприятно это говорить, но у одного из ваших пациентов подтвердилась Эбола. Вам придется отправиться на карантин.
– Я вообще не контактировала с больными! – возразила она. – Я работаю в городе и буду там завтра.
На следующий день она была в клинике и продолжала отрицать любые контакты с той больной, однако мать девушки прямо указала, что за ее дочерью ухаживала именно эта медсестра.
Когда отрицать очевидное стало бесполезно, медсестра сказала:
– Вы правы. Но я была в полном защитном снаряжении!
– А кто еще был в клинике?
– Никого, – ответила она. – Кроме меня, никого не было.
При этом мы видели, что в клинике ошиваются какие-то люди. В этом учреждении не предоставляли почти никаких услуг, но народ был всегда. Там даже жил какой-то мужчина.
– А как же тест на беременность?
– Я показала ей, как им пользоваться, она сама собрала мочу, сама окунула тест, сама увидела, что он положительный, а затем вылила мочу в туалет на заднем дворе, чтобы никто не контактировал. Потом она ушла, а я сняла защитный костюм.
Мы прекрасно видели, что все это ложь и она точно знает, как передается Эбола. Она понимала также, что сама контактировала с больной, что может заболеть и умереть, но при этом по-прежнему пыталась оградить других от попадания в список контактов. Своим лукавством и увиливанием от ответов она лишь ставила под угрозу многих, очень многих людей.
Настоящие трудности при такого рода вспышках связаны не с наукой, а с социальной проблематикой. Мы знаем, что Эбола распространяется не с помощью «ведьминых ружей» и колдовства, а исключительно посредством физического контакта. Мы знаем, как прервать передачу: например, нельзя омывать трупы, а больных следует изолировать в специализированных отделениях. Но как же передать наши знания людям, у которых нет четкого представления о микробной теории, зато есть устоявшиеся традиции, построенные на магии, и погребальные ритуалы, во время которых надо часто дотрагиваться до мертвецов?
Профессиональные антропологи, которые также нам помогали, сначала говорили о «социальной мобилизации», но в итоге сказали: «Знаете, дело скорее в вовлеченности людей, в том, чтобы дать сообществам полномочия самим заниматься этими вопросами». Нам посоветовали не предпринимать активных действий, которые могут подорвать доверие, – например, не вводить карательных мер, подкрепленных штрафами и тюремными сроками, за сокрытие больных, несвоевременное информирование и другие проступки.
Я редко видел истинное сотрудничество с местным сообществом – мне кажется, именно из-за этого эпидемия так долго не утихала.
Когда я работал с полевыми командами, я всякий раз напоминал, что начинать нужно с вождя деревни или того, кто является лидером местной общины. Их необходимо вовлечь в решение проблемы, а не считать ее элементом. Для этого мы должны доверять им, а они должны доверять нам. И добиться этого доверия непросто.
Когда ты пытаешься работать с общиной, мешает пропасть в образовании и научном мировоззрении. Они верят в «ведьмины ружья». Мы – в микробную теорию. Крестьяне в пораженных вспышкой деревнях не читают New York Times и понятия не имеют ни о каких глобальных последствиях. Информация там в основном передается из уст в уста.
Но в один прекрасный момент к ним нагло вторгается международное сообщество и заявляет: «Мы ученые, мы знаем, как победить эпидемию». Мы не всегда учитываем местные особенности, даже если речь идет о США или другой относительно развитой стране, и тем более мы не были в состоянии оценить культурные аспекты вспышек в городах Западной Африки. Наверное, в Африке нам следовало сразу же привлечь к сотрудничеству традиционных целителей. Мы могли бы сказать этим специалистам по заговорам: «Приветствуем вас. Теперь вы члены медицинского братства. Вот секретное рукопожатие, вот ваши суточные».
Так ли уж сильно вера в «ведьмины ружья» отличается от рассказов о невидимых глазу организмах, которые нападают на клетки? Это различие становится значимым только в тот момент, когда теорией начинают пользоваться для лечения людей и предотвращения дальнейших заражений.
Но лекари не прислушаются к нашим словам, если мы сами не будем их уважать. В своих общинах они считаются мудрыми и опытными людьми, и мы должны найти в себе скромность, чтобы сказать: «Я знаю то-то и то-то, и узнал я это вот так. Однако вы знаете общину гораздо лучше меня, поэтому давайте работать вместе, в одной команде».
Технологии и фармакология здесь – далеко не самое главное. Все дело в полной прозрачности: ты не прячешься, не воруешь больных и мертвых. Когда речь заходит о таком смертельном недуге, как Эбола, важно действовать честно и открыто.
Люди привыкли к ритуальному омовению тел. Если просто прийти и заявить: «Нет, так делать нельзя», они будут сопротивляться. Омовение для них – важный элемент траурных церемоний. Как они будут оплакивать своих умерших, если мы вмешаемся и изменим эти традиции?
Когда ты в защитном костюме появляешься в деревне, местные жители думают: «Он что, прилетел с Марса? Что происходит?»
Совсем другое дело, когда ты приходишь, беседуешь с вождем и со знахарем и объясняешь, что просто жить в деревне не опасно. Потом ты говоришь: «А теперь мои ребята наденут свои костюмы и положат труп в мешок. Мы опрыскаем мешок дезинфицирующим средством перед тем, как глубоко закопать его. Когда тело будет лежать в мешке, мы оставим его на некоторое время, чтобы вы совершили свои обряды. Но мы просим вас не прикасаться к мешку с телом умершего».
Люди видят в своих общинах закономерности болезни и смерти. При этом не имеет значения, от чего ты умираешь – от Эболы или от малярии. И здесь на первый план выходит медицинский работник, который их лечит в обычные времена – когда они умирают от знакомой малярии. Важно, чтобы он был рядом, когда появится новая напасть.
По всей Западной Африке есть места, где люди в глаза не видели представителей государства. Чем бы ни болели жители – малярией или тифом, – никому не было до них дела. Потом ни с того ни с сего появляется жуткая болезнь, а следом за ней – власти вместе с многочисленными сторонними организациями. Люди думают: «Эта болезнь не страшнее других вещей, от которых мы умираем. Почему именно сейчас вы так нами заинтересовались? И кстати говоря, где вы все были, когда умирал от малярии мой брат?»
– Зачем мне беспокоиться по поводу Эболы? – рассуждают местные. – Я просто буду делать так, как говорит знахарь, и, может быть, болезнь пройдет.
– Но почему?
– Да потому, что, когда надо было помочь моему брату, вас тут не было, а наш знахарь был.
Главной проблемой в любой среде, затронутой вспышкой болезни, будь то хантавирус в индейской резервации или легионеллёз в Нью-Йорке, является страх перед неизвестным. Этот страх иррационален и не зависит от глубины понимания научных фактов.
Кроме того, в первые дни вспышки сотрудники министерства и люди из системы здравоохранения выезжали на места и говорили: «Приезжайте в больницу, звоните нам, чтобы мы забрали умерших, и не забывайте надевать перчатки, если у вас дома кто-то заболел». Но там не было перчаток, не говоря уже о больничных койках. Это порождало недоверие между общинами и государственными органами, для преодоления которого требовалось немало времени. Кстати, если уверенно заявлять, что Эбола всегда летальна, – иными словами, «ТЫ УМРЕШЬ», – какой у человека стимул бросить своих близких и отправиться в больницу?
Недоверие усиливалось и тем, что каждый стремился заработать на этой вспышке. Неправительственные организации нанимали местных жителей поварами и шоферами, привлекали их к отслеживанию контактов и работе на машинах скорой помощи и так далее. Местные получали зарплату и деньги на мобильную связь. Вокруг болезни внезапно возникала мини-экономика – исключительно потому, что Эбола вызывала беспокойство на Западе.
В какой-то момент люди неизбежно начинали бастовать и заявлять, что им платят мало (я не видел ни одной вспышки, где такого бы не происходило). Они годами трудились вообще без регулярной оплаты или за гроши, но все равно продолжали трудиться, а сейчас, в этот особенно сложный момент (и в момент притока особенно больших денег из неправительственных организаций), они говорили: «Мне положены бонусы и поощрения. Не дадите – я работать не собираюсь». Это как минимум показывало, насколько унизительно с ними обычно обращались.
Затем возникала другая проблема: «А почему такую работу не дали моему двоюродному брату?» Ну, может быть, потому, что твой двоюродный брат живет в столице, а не там, где нам нужно отслеживать контакты? Есть множество примеров неудачного и намеренно неправильного распределения ресурсов из-за банальной коррупции в системе, причем на всех уровнях власти.
Мэтт Крейвен, парень, который отвечал за операционную деятельность, часто задавал вопрос: «Как нам поощрить людей, чтобы после контакта с больным человеком они хотели остаться, а не стремились убежать?» Другими словами, нельзя пользоваться только кнутом – должно быть место и для пряника.
Национальная команда реагирования придумывала различные новшества – например, поощрять и завоевывать доверие людей, обеспечивая их медицинской помощью, пока они отбывают свой трехнедельный карантин. Если лечить их от простуд, головных болей и боли в суставах, возможно, когда у них действительно начнется Эбола, они придут к тебе, а не будут пытаться ее скрыть. Кроме того, необходимо было обеспечить запертых на карантине людей едой и водой.
Данные в системе здравоохранения напрямую связаны с политикой. Из-за вспышки Эболы требовалось докладывать обо всех смертях, мазок из ротовой полости умершего следовало отправить в лабораторию для анализа, а труп – безопасно захоронить. Сведения о количестве умерших записывали на больших досках в национальных центрах экстренного реагирования. Когда число случаев пошло на убыль, стало совершенно очевидно, что умирают в основном очень маленькие дети. Это породило мн