– Полиция вам не поверила?
– Они простучали стены, прочесали парк, допросили старуху – что еще они могли сделать? К тому же я тогда выпивал и не вызвал у них большого доверия как свидетель.
– Что за старуху вы упомянули?
– Та самая, директор. Идемте!
О’Малли нашел на связке другой ключ, отпер один из кабинетов и вошел первым. Стекла были такими грязными, что в них едва проникал свет. Заросший пылью деревянный пюпитр был отодвинут к стене, в углу, рядом с покосившейся вешалкой, валялось перевернутое кресло. У другой стены стоял рассохшийся комод с выдвижными ящиками.
– Не знаю, почему эту берлогу величали «профессорской». Занятия здесь вела только она, – сказал О’Малли, роясь в старых пожелтевших газетах.
– Вот она, старуха! – бывший охранник показал Джонатану фотографию на первой газетной странице. Женщине, стоявшей в окружении четырех учеников, было на вид лет тридцать.
– Почему вы называете ее старухой? – спросил Джонатан, всматриваясь в фотографию.
– Потому что мне тогда было всего двадцать, – буркнул О’Малли, разгребая ногой пыль.
Джонатан подошел к окну, чтобы лучше разглядеть пожелтевший снимок. Лицо молодой женщины ничего ему не говорило, но его внимание привлек внушительный бриллиант на безымянном пальце.
– Это и есть Джонас? – спросил Джонатан, указывая на молодого человека справа от преподавательницы.
– Откуда вы знаете? – удивился О’Малли.
– Ниоткуда, – пожал плечами эксперт.
Он сложил газету и сунул ее в карман. Молодой человек на фотографии держал руки за спиной и щурился – возможно, чтобы не моргнуть при вспышке.
– А как вы обращались к «старухе», имя ее вам известно?
– Нет.
– Но если она к вам обращалась, вы вряд ли обращались к ней «старуха»! – не успокаивался Джонатан.
– Она к нам не обращалась, а нам уж точно не о чем было с ней толковать.
– Почему вы ее так ненавидите, мистер О’Малли?
Старик повернулся к Джонатану:
– Зачем вы сюда пожаловали, мистер Гарднер? Все это давно быльем поросло, к чему ворошить прошлое? Меня ждет работа, нам пора уходить.
Джонатан удержал его за руку.
– Вот вы говорите: «Прошлое»… Я сам – пленник неведомой мне эпохи, и у меня очень мало времени на то, чтобы понять, что там скрывается. Знакомый одного знакомого говорил, что достаточно кончика нити, чтобы восстановить ход событий. Я ищу недостающий элемент головоломки, он позволит мне нарисовать всю картину. Вы нужны мне, мистер О’Малли!
Сторож пристально взглянул на Джонатана и глубоко вздохнул.
– Здесь ставили опыты. Поэтому отделение и прикрыли: чтобы избежать скандала после исчезновения Джонаса.
– Какие опыты?
– Отбирали тех студентов, которым снились кошмары. Знаю, это может показаться абсурдом, но так все и было.
– Какого рода кошмары, О’Малли?
Сторож часто моргал, ему явно не хотелось отвечать на этот вопрос. Джонатан положил руку ему на плечо:
– Им представлялось, будто они переживают события, происходившие в давние времена, да?
О’Малли кивнул:
– Она погружала их в транс. Говорила, что пытается таким образом докопаться до глубин нашего подсознания, привести в пороговое состояние, когда становится доступной память о наших прежних жизнях…
– Вы тогда не имели отношения к службе безопасности, а были одним из ее студентов. Я прав, О’Малли?
– Да, мистер Гарднер, я действительно у нее учился. Когда лабораторию прикрыли, мне расхотелось учиться.
– Что с вами случилось, О’Малли?
– На втором курсе она стала вводить нам какое-то вещество – якобы чтобы вызвать «состояние». После третьей инъекции мы с Корали все вспомнили. Вы готовы услышать по-настоящему страшный рассказ, мистер Гарднер? Ладно, я вас предупредил, слушайте!
Оказалось, что в 1807 году мы с женой жили в Чикаго. Я торговал бочками, покуда Корали не убила нашу дочь. Малютке был всего годик, когда она задушила ее пеленками. Я любил жену, но у нее была болезнь, при которой разрушаются мозговые клетки. Первые симптомы – короткие вспышки ярости, но через пять лет больные окончательно сходят с ума. Корали повесили. Вы не представляете, что это за мука, когда палач не затягивает из милости к приговоренному узел, который может сразу сломать позвоночник! Я видел, как она болталась на веревке, как лила слезы, просила добить ее… Я готов был собственными руками передушить подлых зевак, сбежавшихся на казнь, но чувствовал себя совершенно бессильным.
Все возобновилось в 1843 году, я ее не узнавал, она меня тоже, но любовь была невероятная. В наши дни такой любви не бывает, мистер Гарднер. Новый этап начался в 1902 году. Старуха предупредила, что это будет повторяться снова и снова. Не важно, какое имя у моей жены, какое лицо – душа у нее все та же, и безумие, губящее нас обоих, то же самое… Единственный способ навсегда прекратить наши страдания – одному из нас при жизни отказаться от любви. Иначе в каждой новой жизни мы будем встречаться, и история наших страданий никогда не прервется.
– Вы ей поверили?
– Если бы вы видели те же кошмары, мистер Гарднер, вы бы тоже поверили!
Когда закрыли лабораторию, невеста О’Малли переживала третий по счету приступ неконтролируемой ярости. В возрасте 23 лет она наложила на себя руки. Молодой человек сбежал в Канаду, а через двадцать лет вернулся в Йель и нанялся сторожем. Он так изменился, что никто его не узнал.
– И никто так и не узнал, что случилось с Джонасом?
– Старуха его убила.
– Откуда такая уверенность?
– У него тоже были похожие сны. Утром, перед исчезновением, он объявил, что срочно уезжает в Лондон.
– И вы ничего не сказали полиции?
– Если бы я рассказал, что, по-вашему, они бы со мной сделали: поверили или законопатили в сумасшедший дом?
О’Малли проводил Джонатана до машины, которую он оставил на стоянке кампуса. На прощание Джонатан спросил, зачем О’Малли вернулся, и тот ответил, пожав плечами:
– Здесь я чувствую себя ближе всего к ней. У мест тоже есть память, мистер Гарднер.
Когда Джонатан уже завел мотор, О’Малли наклонился и сказал:
– Старуху звали Алиса Уолтон!
10
Питер был заворожен живописной манерой Рацкина. Луч света, падавший на толстую ветку тополя и проникавший в оконце в правой части картины, был выписан с фантастической реалистичностью. Серебристый оттенок пола у ног женщины в красном платье был точно таким, как пол в кабинете у них под ногами. Питер несколько раз гасил свет, снова и снова убеждаясь в этом волшебном совпадении. Он подошел к окну, взглянул на дерево и оглянулся на картину.
– Где была комната Владимира? – спросил он Клару.
– У вас над головой. Вы оставили там свои вещи и проведете ночь в его кровати.
Час был поздний, и Клара простилась с гостем. Питер захотел побыть рядом с картиной. Она спросила, не нужно ли ему еще что-нибудь, он покачал головой, сказав, что в его распоряжении лучшее оружие против разницы во времени – маленькая волшебная пилюля.
– Спасибо, Питер.
– За что?
– За то, что вы здесь!
Когда Питер обернулся, ее уже не было.
Ворочаясь в кровати, Питер клял Дженкинса. Этот болван перепутал антибиотик со снотворным! Ни на кого нельзя положиться… В Англии было одиннадцать вечера – он никогда так рано не ложился, а в Бостоне солнце еще вообще не заходило. Отчаявшись уснуть, Питер встал, достал из портфеля папки и принес их на постель. В комнате стало душновато, и через минуту он вскочил, чтобы открыть окно. С наслаждением вдыхая прохладный воздух, он любовался серебряной накидкой, которую луна набросила на плечи тополя.
Червь сомнения в душе заставил его надеть халат, спуститься в кабинет и взглянуть на картину, после чего он вернулся в комнату и подбежал к окну. Толстая ветка находилась вровень с крышей. Деревья имеют обыкновение тянуться к небу, и Питер предположил, что Владимир писал картину, стоя у чердачного окна. Он решил обязательно обсудить это с Кларой. Нетерпение усугубило его бессонницу, поэтому, услышав, как под ногами хозяйки дома заскрипели ступеньки, он выглянул в дверь и окликнул ее.
– Я иду за водой. Вам принести? – спросила Клара.
– Я никогда не пью, боюсь заржаветь, – ответил Питер, выходя на площадку.
Когда он позвал Клару в кабинет, она сказала:
– Я знаю эту картину наизусть.
– Не сомневаюсь. И все-таки пойдемте!
Пройдя через кухню, Питер подвел Клару к окну в своей комнате.
– Вот, убедитесь сами! Я уверен, Владимир работал наверху.
– Это невозможно, в конце жизни он был так слаб, что едва мог стоять перед мольбертом. Здоровый человек и тот запыхается, пока вскарабкается на этот чердак. А в его состоянии… нет, невозможно!
– Как бы там ни было, я настаиваю, что окно на картине – не это, оно гораздо больше, перспектива другая, ветка достает до крыши!
Клара возразила, что за полтора века тополь сильно вырос, а художнику не обойтись без воображения, и ушла к себе.
Питер снова лег. Настроение было испорчено. Среди ночи он зажег свет и вернулся к окну. Если Владимир мог так виртуозно изобразить отблеск полной луны на дереве, к чему ему было перемещать ствол?
Остаток бессонной ночи он потратил на поиск ответа. Рассвет застал его за чтением документов по уникальным торгам, которые он все еще надеялся провести через две недели. Дороти появилась в 6.30, и Питер сразу поспешил на кухню за кофе.
– Здесь собачий холод! – пожаловался он, грея руки возле камина.
– Дом очень старый, – откликнулась Дороти, ставя перед ним на большой деревянный стол поднос с завтраком.
– Давно вы здесь работаете, Дороти?
– Я поступила на службу к мадам в шестнадцать лет.
– Что за мадам? – поинтересовался Питер, наполняя свою чашку.
– Бабушка мадемуазель.
– Она здесь жила?
– Никогда, здесь жила только я.
– Неужели вы не боялись призраков, Дороти? – пошутил Питер.
– Они как люди, сэр, бывают хорошей компанией, а могут быть и дурной.