Она не боялась его в прямом смысле слова, но в глубине души понимала, что он – тот самый человек, с которым лучше не пересекаться в тёмных коридорах и о котором не стоит строить иллюзий. Андрей мог спасти тебя, а через минуту – уйти, не обернувшись, потому что его путь и твой не имеют ничего общего.
За стенами палатки гул становился громче, но Линь словно отгородилась от него плотной пеленой своих мыслей. И чем дольше она думала, тем яснее понимала – единственный способ понять Андрея – это перестать смотреть на него, как на обычного человека.
Она подняла голову, оторвавшись от бесконечной вереницы мыслей, и тихо выдохнула, словно давая себе команду остановиться. Ведь гадать дальше было просто бессмысленно. Любые догадки будут лишь обманом самой себя. Если она действительно хочет понять Андрея, придётся действовать иначе. Наблюдать… Запоминать… Сравнивать… Не выносить суждений, пока не появятся факты, а собирать их, как охотник собирает следы зверя, даже если они ведут в чащу, где легко заблудиться.
Она скользнула взглядом в сторону полога – за ним мир шумел и переливался яркими всполохами костров. Но в этой пёстрой картине начало появляться что-то новое, едва уловимое. Линь, привыкшая различать оттенки в голосах толпы, заметила – где-то в глубине общего веселья пробежала короткая, тонкая дрожь, как рябь на воде.
Кто-то смеялся громче обычного, словно пытаясь заглушить шёпот, что расползается от костра к костру. Кто-то быстро обрывал разговор, замечая посторонние уши. И она внимательно прислушалась – и выхватила обрывки фраз:
“…он сделал это…”
“…даже не дрогнул…”
“…если правда, то…”
Фразы тонули в смехе и гуле, но повторялись, кочуя от одной компании к другой, как искра, которую ветер уносит всё дальше. Слухи уже начали менять воздух лагеря – едва заметно, но неизбежно.
И сама княжна Линь поняла, что эти разговоры – всего лишь продолжение того, что Андрей сделал, и именно они, как ни странно, помогут ей увидеть его настоящего.
Она тихо придвинулась ближе к пологу, готовая выйти наружу. Если за пределами палатки праздник начинает меняться – это её шанс понять, какой след он оставил в людях… И что за этим последует.
За пологом палатки мир жил шумным, тёплым, победным гулом – но в этом гуле уже звенела чужая, более тонкая нота. Сначала её можно было принять за обычную усталость – вечер опадает, костры оседают, люди становятся тише. Но стоило выйти на тропу между палатками, как нота обретала слова.
Пыль висела в воздухе сладковатым дымом от сожжённых трав, котлы с похлёбкой пыхтели у рядовых костров, где сидели вперемешку ополченцы, разведчики и обозники. Над всем этим – штандарты, прижимаемые ночным ветром к древкам, редкие вспышки сигнальных факелов на валу и далёкая перекличка часовых. Линь шагнула в сумрак и остановилась – слушать.
Первую искру разжёг молодой ополченец с перевязанной рукой. Он, вскакивая и жестикулируя, уверял хриплым голосом:
– Я видел! Он ударил… Всего один раз! И… Дом в щепки, а демоны – как листья в разные стороны!
– Дом? – Отозвался седой ветеран с зарубцованной на щеке шраму. – Парень, то была башня дозорная, камень в ладонь толщиной. И не “ударил”, а сплёл. Видел – воздух как стекло треснул.
Сосед, повар с закопчённым половником, вставил своё:
– А дракон… дракон не кричал, он рычал как гром. У меня даже с котла пена слетела!
В их словах не было согласия, но каждое “видел” звучало убеждённо, и от костра к костру перебегала общая картинка: не рассказ “где-то там случилось”, а пережитое “это случилось передо мной”. Вслед за картинкой – простая мысль, как оскомина:
“А если бы он ударил чуть – чуть не туда?”
Чуть дальше, у полосатых палаток полевых лекарей, шёпот был иным – не хвастливым, а прижатым к земле. Травницы спорили почти беззвучно:
– Пилюля восьмого ранга… Ты понимаешь, что это значит? Значит, он – не просто воин. Он алхимик. И не простой. А настоящий мастер! И кто-то такой должен быть под присягой… У кого?
– А если не под присягой? – И тут же приглушённый, почти виноватый взгляд в сторону штаба.
Стук черпаков, скрип пилы – и в паузах между звуками рождался новый оттенок слуха. Он умеет лечить, как Боги. Но Боги тоже иногда гневаются…
У кузнечного навеса, где угли дышали ровно, практичные люди говорили о практичном:
– Горы треснули после его удара! Горы! Ты видел шрам на хребте? – Пыхтел помощник кузнеца.
– Видел. – Кивнул старший. – Значит, дорога на перевал уже засыпана. Три каравана точно встанут. Налоги станут толще. Кому посылать счёт за его “чудеса”?
Сосед, который как раз перековывал рысаков, резко поморщился:
– А если завтра он решит “перенести” весь наш город? Ради удобства? Через прорыв пространства. А мы что – груз?
Здесь восторг уже сыпался песком сквозь пальцы расчёта. Сила – это конечно хорошо… Пока она делает твоё дело. А если нет?
Возле невысокого стяга с сургучными печатями стояли трое жрецов-даосов. Их разговор был не для простых ушей, оттого он тянулся тонко, как дым:
– Небесный Дракон являет себя, когда равновесие нарушено. – Произнёс один, пальцем чертя круг на земле. – Он не “принимает сторону”, он уравновешивает чаши.
– А если чаши – люди? – Спросил второй.
– Тогда люди должны стать тяжелее. – Тихо ответил третий и глянул туда, где полог палатки заслонял Линь.
В их словах жил не страх перед Андреем, а перед законом, который он привёл вместе с собой. Но пересказ у костров опустит тонкости, оставив сердцевину. Дракон ни чей-то. Он – только с ним.
Дальше – полоса факелов, где в полусвете, словно случайно, останавливались люди без опознавательных цветов. У одного – перо за ухом, у другой – шёлковая перевязь через локоть. Их слухам цена – золото, их шёпот – нож в спину.
– Перенос прямо с площади перед столичной резиденцией семьи Хваджон – без печати и круга… – Проговорил мужчина с сухими губами. – Это не техника какой-то школы. Это… Наследие.
– Значит, переговоры надо вести не с ним. А именно с теми, кто рядом. – Тут же ответила женщина, уводя взгляд на стену палаток лекарей. – Или рушить тех, кто рядом.
И именно через них рождался самый опасный слой новой волны. Если такой мастер не под чьим-то знаменем, его надо загнать под него или сломать знамёна вокруг.
А на обугленной “прогалине” между разрушенных домов, дети уже строили из щепок “башню” и, визжа, валили её – один, самый рослый, кричал, выгибая спину: “Я – дракон!”
– Тсс! – мать подхватила сына слишком резко, будто обжёгшись. – Не кричи так. Не сегодня.
Её тревога была не о драконах, а о людях рядом. Не произноси имя громко, мало ли кто услышит и как поймёт.
К этому часу волна слухов дошла и до стихийного штаба сил обороны. На крыльце полевого командного шатра коренастый десятник спорил с писарем:
– Скажи мне прямо, кто теперь отдаёт приказы? Князь Хун лежит, да хранит его небо, весь в ранах… – Он кивнул в сторону палатки, где стояла Линь, – а этот…
– Спаситель… – Тут же услужливо подсказал писарь.
– Да хоть и спаситель. Он уйдёт – а нам держать стены. Если он сам решает, где быть, то кто решает, что будет с нами, когда его рядом нет?
И где-то в этот миг любопытство – горячее, разговорчивое – щёлкнуло и охладилось. В словах стало больше “если” и “а вдруг”. Взглядов – больше боковых. Смех – резче и короткими струйками. За ним рождались паузы, как после внезапной тени над костром.
– Он не шёл по дороге. – Шепнула бледная прачка подруге, вытаскивая из корыта окровавленные бинты. – Он выпал прямо из воздуха в центре площади. С княжной Хун за руку. Я видела.
– Значит… – Подруга судорожно сглотнула. – Значит, просто нет места, куда ему нельзя попасть? Это как?
Они обе одновременно подняли глаза на ночное небо. Там ничего не было – кроме дыма и редких звёзд. Но им двоим этого хватило, чтобы опустить голос ещё ниже.
Сверху, у валов, дежурили те, кто видел всё по-настоящему. Лица “сгоревшие”, голоса – как скрежещущий друг об друга камень. Старший раз за разом рассказывал одному и тому же кружку слушателей о том, как ударная волна сжала воздух в трубку, как за ней “пошёл” цвет неба, из сине-чёрного – в бледно-стальной, как будто день хотел вернуться, но его не пустили. Как трещины на склоне горы посветлели изнутри, будто в них текла молния.
– Я думал, мы умрём… – Сказал он наконец. – А потом понял, что мы уже умерли бы… Если бы он не пришёл.
Кто-то спросил:
– А если завтра он не придёт?
Этот вопрос повис, как колокол, и у каждого костра, где он появлялся, разговоры сперва стихали, а потом скатывались в обсуждение “кто с кем”, “кто держит”, “кто сможет повлиять”.
Штабные барабаны перестали отбивать чёткие четверти – сигналы стали редкими и сбивчивыми, как будто сами барабанщики прислушивались к тому, что происходит вокруг. Патрули начали ходить чаще и плотнее, но не для того, чтобы поймать демона в кустах. Чтобы видеть, кто с кем говорит. Лица офицеров стали каменными, а улыбки – длиннее и более пустые. И где-то на задворках веселья появилась ещё одна линия – азартная. У самодельного стола двое спорщиков, что как раз отдыхали, лениво бросали кости. Один сказал, не поднимая глаз:
– Ставлю на то, что его заберёт семья Ло. Говорят, что там уже и сама княгиня интерес проявляла.
– Глупец! – Ответил второй. – Семья Хун его не упустит. А Хваджон уже держат.
С третьего бока хмыкнули:
– Вы ставьте. А я ставлю на то, что он выберет сам. И вот тогда ставки станут нашими головами.
Но радостные песни в лагере продолжались. Танец огней над котлами не обрывался. Люди ели, смеялись, хлопали друг друга по плечам. Но у каждого второго смеха был хвостик оглядки. У каждого тоста была скрытая оговорка: “Чтобы он был с нами”. У каждого рассказа – обязательное: “слава ему”, и почти всегда – тихое “лишь бы…”
Хун Линь шла меж костров, и её взгляд цеплял эти хвостики и оговорки, как охотничьи петли в траве. Она уже не искала ответа на вопрос “кто он на самом деле”. Её больше интересовал вопрос, который мучил весь лагерь. Кто он будет завтра – для всех нас. Спаситель, который приходит, когда рушатся горы? Или горы будут рушиться там, где он решит стоять?