«На смену старому миру идет мир труда», «Союз рабочих и крестьян непобедим». А для самых «продвинутых» было и такое: «Рабочий и крестьянин, в твоих руках новое оружие — грамота». Именно как оружие воспринимала грамоту советская власть и отлично его использовала в борьбе за умы и души измученного войной населения.
Парадокс в том, что быстро ликвидировать безграмотность так и не удалось. К 1927 году, даже по официальным отчетам, в России было обучено грамоте всего около 5 миллионов человек, что в масштабах страны крайне мало.
В 1930 году в СССР было введено всеобщее обязательное начальное обучение. Пропагандой это подавалось как огромное достижение советской власти. Однако мало кто тогда вспомнил, а коммунисты вообще попытались это скрыть, что именно этот рубеж — 1930 год — был обозначен как финальный в программе всеобщего начального обучения, которая разрабатывалась при Николае II накануне революции. Именно к этому году всеобщим начальным обучением должны были быть охвачены все губернии Российской империи. Разница лишь в том, что делать это предполагалось постепенно, без войн, революций и победных фанфар.
Более того, для обучения использовались новые методики. Художник Богданов-Бельский написал в 1895 году картину «Устный счет. В народной школе С. А. Рачинского». На ней он изобразил своего учителя Рачинского и детей, выполняющих задание. На классной доске написан пример, который ученикам необходимо решить в уме:
(10² + 11² + 12² + 13² + 14²) ÷ 365
Рачинский, ботаник и математик, профессор Московского университета, был автором теории математических последовательностей, он верил, что крестьянского ребенка можно этому научить. Он знал, что у такого ребенка не будет бумаги, не будет ручки, поэтому ему нужно уметь считать устно. Все последовательности сводились к тому, чтобы можно было найти простые алгоритмы, закономерности и научиться очень просто считать.
В Российской империи уже к 1916 году в некоторых губерниях, например в Вятской и Таврической, было введено всеобщее начальное образование. Но об этом предпочли забыть, когда в революционном угаре ломали старую школу. Под руководством Крупской вводились самые абсурдные экспериментальные методы, например, лабораторно-бригадное обучение. И только когда в 1929 году была проведена проверка знаний в школах, власть осознала масштаб катастрофы — школы в стране не было. Срочно пришлось возвращать хотя бы внешние атрибуты: дети снова надели форму и гимназические фартучки, вспомнили о пятибалльной системе оценок, планах уроков, классах. Но на этом сходство советской школы с имперской заканчивалось. Главного вернуть так и не удалось.
Питомник элиты
Что собой представляла классическая гимназия до революции? Какие знания она давала и почему в итоге была уничтожена большевиками?
Будущий вождь пролетариата Володя Ульянов ненавидел Симбирскую гимназию, в которой тем не менее с отличием переходил из класса в класс. Много лет спустя он вспоминал:
«Старая школа была школой муштры, зубрежки… Она заставляла людей усваивать массу ненужных, лишних, мертвых знаний, которые забивали голову…»
Недолюбливал классическую гимназию и его отец Илья Николаевич, который служил директором народных училищ — учебных заведений другого типа, попроще, ориентированных в основном на детей крестьян и ремесленников. Илья Николаевич, сам с отличием закончивший Астраханскую гимназию, сделал все, чтобы его дети получили именно классическое гимназическое образование. «Это необходимый мост, — объяснял он домашним, — без преодоления которого нет доступа в университет». И это была далеко не случайная фраза. В истории семьи Ульяновых, как в капле воды, отразились многие характерные проблемы той эпохи.
Два древних языка — латынь и древнегреческий, два современных — немецкий и французский (один — обязательно, второй — по желанию), плюс интенсивный курс математики — вот основа гимназической программы, по которой учился Володя Ульянов. Изучались и другие предметы — география, история, русская словесность, — но древние языки и математика были альфой и омегой, основой классического гимназического образования.
Само слово «гимназия» пришло в русский язык из древнегреческого языка и буквально переводится как «упражняться». Во времена Древней Греции это означало именно заниматься физическими упражнениями.
К концу XIX века классическая гимназия стала настоящим питомником российской элиты. В то время сословный уклад общества, как в зеркале, отображался и в укладе образования. Система работала слаженно, как хорошо сыгранный оркестр. Каждый подданный Российской империи мог выбрать, где учиться, в зависимости от своего желания, способностей, положения в обществе, материальных возможностей и амбиций. Для народа — крестьян, ремесленников, мещан — существовали школы грамотности, церковно-приходские и земские народные училища, ремесленные училища. Самые трудолюбивые и талантливые при желании могли дойти и до высших учебных заведений. Своя образовательная сеть духовных училищ, семинарий и академий была у церкви. Выходцы из армейской среды могли продолжить династию в кадетском корпусе. Легитимным было и домашнее образование, которое тоже строго регламентировалось законом. При этом получение образования не было обязательным. Просвещая народ, государство предпочитало действовать методом пряника, всячески поощряя грамотность и образованность, но не принуждая к учебе помимо воли. Так, срок службы в армии по призыву зависел от образования — чем выше образованность, тем ниже срок.
В этой сложной и хорошо продуманной цепочке классическая гимназия занимала особое место. Наряду с реальным училищем она находилась на средней ступени, между начальным образованием и высшим. Разница была лишь в том, что реальное училище готовило к поступлению в технические вузы, и только после окончания гимназии, пройдя узкое горлышко тяжелейшей учебной программы и жесткого отбора, можно было поступить в университет. А уж оттуда открывалась широкая дорога к государственной службе, чинам, карьере, высокому жалованью. Прав был Илья Николаевич Ульянов — без гимназии не видать бы его детям университетов. Но проблема в том, что именно так рассуждали тысячи и тысячи родителей, мечтавших устроить своих детей в тепленькое государственное местечко и видевших в гимназии лишь своего рода карьерный трамплин.
По свидетельству очевидцев, несмотря на строгие вступительные экзамены, гимназии были переполнены — в первые классы набивалось до 50–60 детей. С программой справлялись немногие, шел жесточайший отсев, но только к 5-му году обучения количество учеников в классах сокращалось до приемлемых тридцати в каждом классе. Остальным приходилось расставаться с мечтами об университетском образовании и престижной госслужбе и искать себе применение в других сферах. Можно представить, сколько в результате такого отсева оставалось обиженных. И не только среди тех, кто оказался за бортом, но и среди тех, кто, как Ленин, пусть и закончив гимназию, так и не реализовали себя на избранном поприще. Возможно, именно в этом кроется одна из причин того чудовищно несправедливого мифа, который усилиями интеллигенции сформировался вокруг классической гимназии в конце XIX века.
Оболганная классика
«У этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге… И древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни.
— О, как звучен и прекрасен греческий язык! — говорил он со сладким выражением. И, как бы в доказательство своих слов, прищуривал глаза и, подняв палец, произносил: — Антропос!»
Карикатурный образ Беликова — героя рассказа Антона Павловича Чехова «Человек в футляре», убогого, жалкого и отвратительного преподавателя древних языков классической гимназии, — стал хрестоматийным. Вряд ли Чехов, в свое время оставленный на второй год из-за незнания греческого языка и таким образом отчасти сводивший личные счеты, мог предполагать, какое убийственное влияние окажет его рассказ на репутацию классического образования. Но вот уже более ста лет для большинства из нас именно беликовской духовной мертвечиной веет от всего, что связано с изучением латыни и греческого. Тогда как это всего лишь отголоски идеологической борьбы, развернувшейся вокруг среднего образования в конце XIX века.
В 1871 году по инициативе министра народного просвещения графа Дмитрия Андреевича Толстого была проведена реформа образования, в результате которой, в частности, программу гимназий привели к классическому образцу: в основе — много латыни, много древнегреческого, много математики и один современный язык. Почему именно такой перечень предметов? Дело в том, что на протяжении веков как в Европе, так и в России именно латынь и древнегреческий служили базой качественного образования. Древние языки — это идеальная гимнастика для ума, они лежат в основе всей европейской культуры и до сих пор преподаются на Западе в элитных учебных заведениях. Именно изучение древних языков воспитывало по-настоящему думающего, образованного человека. Как общая физическая подготовка для спортсмена, как гаммы и этюды для музыканта, древние языки формировали главный навык для получения образования — умение думать, сравнивать, воспринимать, анализировать и усваивать информацию из любой области знаний, будь то русская словесность, физика или медицина.
У классических языков есть несколько задач. Первая — интеллектуальная. Античный мир — это мир, где все причины дали свои следствия. Вся политическая мудрость Европы строится на том, что люди изучали следствия, которые созрели из определенных причин. Вторая — мертвые языки представляют собой некое культурное ядро, которое позволяет обеспечить единство. Для большинства из нас уже язык Пушкина или Гоголя не совсем понятен, а без базы в виде истории языка и тех же мертвых языков скоро станут непонятны Толстой с Достоевским. Если такого стержня нет — национальная культура «болтается» по воле волн и ее может изменить любое влияние со стороны.