В ту ночь в доме находился мой отец. Вы его знаете. Кроме того, он выступал сегодня в качестве свидетеля. Ему восемьдесят лет. Как вы думаете, побоялся бы Ричард его обезоружить? Побоялся бы обезоружить этого восьмидесятилетнего ребёнка? Или, быть может, Ричард испугался бы нашего кузена, Кристофера Квилтера?
Мне не нравится это говорить, но я скажу, потому что должна. Мой брат любил нашего кузена Кристофера, но относился к нему с презрением. Он думал, и возможно, был прав, что Кристофер — тряпка. Несмотря на свою болезнь, Ричард продолжал выполнять свою ежедневную работу в прежнем режиме, а Кристофера это выматывало буквально за несколько часов. Какой толк в Восточном университете, в этой учебе за рубежом, если Кристофер еле держит в руках пистолет? Он никогда не был спортсменом. Мальчишкой никогда не охотился.
Сомневаюсь, что за жизнь он стрелял из пистолета и полдюжины раз. И конечно же, Ричард прекрасно это знал.
Думаете, что Кристофер, человек физически гораздо более хрупкий, чем мой брат, мог запугивать его хоть пять минут? А заставить его бояться и молчать целый час? Думаете, что Дик Квилтер, столкнувшись со всеми этими людьми не стал бы предпринимать никаких попыток себя защитить?
Топсон перебил тётушку Грасию и спросил, не упускает ли она тот факт, что, возможно, Ричард Квилтер как раз пытался обороняться, когда в него выстрелили?
— Напомню вам, — сказала тетушка Грасия, — что верёвка находилась в том положении, в котором мы ее обнаружили, не менее часа. Ничто, кроме осознания того, что подобная попытка моментально приведёт к гибели, не заставило бы моего брата ничего не предпринимать в течение целого часа. По вашему предположению возможно, что, в конце концов, отчаявшись, он все же предпринял попытку защититься. Результат вам известен.
Есть ещё одна деталь, которой стоит коснуться: зажженная лампа у Ричарда в комнате в ту ночь. В тот вечер я, как обычно, наполнила лампу и поставила ее к нему на прикроватную тумбочку. В полночь она уже слабо горела — весь керосин был выжжен. Позднее я вновь наполнила эту лампу, чтобы посмотреть, сколько по времени она обычно горит. Выгорела она только через два часа. У моего брата никогда не было привычки читать в постели. К тому же, у его кровати не было обнаружено никаких книг или журналов. Почему же тогда лампа ночью горела?
Положим, что когда Ричард ложился спать, убийца уже прятался в его комнате — возможно, в платяном шкафу, — и после того, как мой брат наконец улёгся, но перед тем, как потушил свет, человек вышел из своего убежища, держа перед собой пистолет…
— Не думаете, мисс Квилтер, что два с половиной часа — слишком большой промежуток времени для убийцы, чтобы проводить его в комнате вашего брата?
— Да, думаю да.
— И так же слишком долго для человека вроде вашего брата позволять «запугивать» себя, не предпринимая никаких попыток обезоружить преступника, позвать на помощь?
— Думаю, это именно то, о чем я пытаюсь вам сказать, мистер Топсон. Однако осмелюсь предположить, что вы просто немного опередили меня, ведь это как раз еще один момент, который я собиралась осветить.
Мы не знаем, что происходило в комнате Дика той ночью. Все мы, я в этом уверена, хорошо знаем своих близких. Мы думаем, что в биографии моего брата нет ни одной скрытой главы, ни одной темной страницы и ни одного тайного абзаца. Но мы не можем ничего утверждать. Допустим, что какой-то негодяй шантажировал Ричарда. Положим, что Ричард всеми правдами и неправдами пытался скрыть от нас информацию о том, что, по той или иной причине, убийца был прямо в нашем доме.
Об этих возможностях нам сейчас ничего не известно. Надеюсь, что когда-нибудь у нас получится хоть что-то узнать. Известно только одно: ни один из членов семьи не мог вызвать в Ричарде никакого сомнения или беспокойства. Он мог и обязательно обезоружил бы любого из нас в одну секунду, после выгнав, опозоренного, из комнаты.
Тело моего брата сейчас находится в соседней комнате. Я хочу попросить присяжных на него взглянуть. Чтобы увидеть рост мужчины и ширину его плеч. Хочу попросить их разглядеть все, что можно увидеть в этом мертвом лице: силу, целеустремленность, отвагу. А затем я попрошу их вернуться и еще раз взглянуть на всех нас. И они, будучи справедливыми, мудрыми людьми, поймут, что я говорю правду.
II
Впечатляет, не правда ли? Боже, Джуди, это было сногсшибательно. Возможно именно благодаря тетушке Грасии — хотя семья и считает позором ее мистицизм, — Ирен, Крис, а возможно и они оба не предстанут перед большим жюри. И, прости мне мое ядовитое замечание, дело было даже не в том, что она сказала, а в том, как она это сказала. Такая надменная и такая прекрасная, а этот чистый бесстрашный голос — она производила впечатление, что ни одно человеческое сомнение не может ее ранить; что любое сомнение в ее словах выставит сомневающегося дураком или чудовищем. Ну, никто же не смотрит на белую луну посреди черного ночного неба и не говорит: «Я ей не верю». И все же луна — это не большая светящаяся тарелка.
Заметь, Джуди: Тетушка Грасия мне одному рассказала, что отец принимал лекарство, которое заставляло его крепко спать. Доктор Джо это знал. Назвал бы он снотворное «наркотиком»?
Возможно (да почти наверняка) нет, если они с тетушкой Грасией разговаривали перед допросом. Потому что, понимаешь, если отец крепко спал под тяжелым лекарством, то все аргументы тетушки Грасии превращаются в пыль. Любой мог пробраться к нему в комнату и сделать все приготовления с веревкой, ничуть его не потревожив; спокойно мог выстрелить и сбежать. Тут рушится значимость папиного бесстрашия; рушится его способность обезоружить любого из нас; рушится предположение об умелом стрелке — рушится все. Не очень-то много надо смелости, чтобы застрелить спящего человека.
Но даже если отец спал под действием лекарств, предположение о том, что у кого-то хватило нервов возиться в его комнате несколько часов при горящей лампе, звучит абсурдно. Но все же есть вероятность, что отец лег спать очень уставшим и просто забыл погасить свет.
Но есть еще кое-что, Джуди. Если кто-то прятался в отцовской спальне какое-то время перед тем, как папа туда зашел, не мог ли он тогда привязать веревку? Конечно мог. Отец обычно по ночам не заглядывает под свою кровать, не так ли? Он мог бы заметить эту веревку только если бы она свисала из открытого окна. Но он бы ни за что не заметил узелок на ножке своей кровати. Убийце не обязательно нужно было протаскивать пятнадцать метров веревки через петлю одной рукой, а второй направлять на отца пистолет.
А поскольку я впервые задумался об этом только когда мы уже ехали из Квилтервилля домой сегодня вечером, я абсолютно уверен, что это пока еще не пришло в голову ни одному из присяжных. Итак, во-первых, как я уже сказал, тетушка Грасия обошла все сомнения, выставив их идиотскими и недостойными. Во-вторых, присяжные под конец уже всем телом напряглись, чтобы соответствовать ее описанию и выглядеть мудрыми и справедливыми людьми.
Когда тетушка Грасия закончила свою речь, которую я слово-в-слово переписал из заметок Метти, она вновь подобрала рукой юбку и собралась покинуть кресло свидетеля.
Крис прошептал мне на ухо:
— Господи, да она просто изменила ход событий!
Топсон сказал:
— Прошу, один момент, мисс Квилтер.
Тетушка Грасия вновь села и небрежно опустила руки на колени.
III
Топсон развязал долгую болтовню о том, какой полезной оказалась ее речь, и как он вместе с присяжными благодарен за ее открытый рассказ. Только благодаря ее методам, хвалил он, виновный мерзавец когда-то предстанет перед правосудием. Звучало это все великолепно. Но я, как плотник, чувствовал, что этот жир намазан слишком толстым слоем. Тетушка Грасия, видимо очень довольная этой лестью, сидела вся бледная и спокойная, прямо как недавно упомянутая мною луна.
— Судя по всему вы нам намекали, — Топсон наконец подошел к делу, — что у вашего брата мог быть враг. Не сможете ли хорошенько подумать и вспомнить, кто бы это мог быть?
— Почему же, конечно, — ответила тетушка Грасия. — Я думала, что вам об этом известно. Семнадцать, почти восемнадцать лет назад мой брат убил человека, будто бешеную собаку или гремучую змею, или какое-либо другое опасное существо, напавшее на его жену. Был суд, и его оправдали. Присяжные даже не покидали зал. Судья извинился перед Ричардом — по крайней мере, так все говорили, — и сказал, что это заседание было лишь формальностью для соблюдения закона.
— Вам известно имя человека, которого убил Ричард Квилтер?
— Энос Карабасс. Пенсильванский голландец, кажется, каких лучше не злить.
— Его семья живет в этом округе?
— Нет, нет.
— Они знают, каким образом он умер?
— Мы не смогли найти никого из его близких.
На Топсона было жалко смотреть.
— Но, моя дорогая мисс Квилтер…
— Вы спросили, возможно ли такое, чтобы у моего брата был враг. У любого, кто хоть раз убил человека, по моему мнению, могут быть опасные враги.
— Понятно. Понятно. Предположим, что у того мужчины был брат, или, может быть, сын, который хотел отомстить за его смерть. Смог бы он незаметно проникнуть в ваш дом?
— Вполне возможно. Мы никогда не запираем входные двери, только перед сном. Пока мы ужинали в обеденном зале, любой человек с улицы мог тихо войти и подняться наверх.
— У вас нет сторожевых псов?
— У нас есть две собаки. Я не случайно сказала об ужине, потому что как раз в это время они на заднем дворе ждут еды или так же ужинают.
— Прекрасно. Он мог зайти в дом. Он мог спрятаться в комнате вашего брата. Но — а уйти из дома он мог? То есть, мог ли он уйти из дома, не оставив следов на снегу? И мы снова вернулись к тому, с чего начали.
Тетушка Грасия сказала:
— Он мог уйти из дома, потому что он это сделал. А вот как он это сделал, мы пока не выяснили. Именно этот вопрос мы и пытаемся решить. Есть один факт. Сейчас в доме его нет. Это приводит нас к следующему факту, необъяснимому, но не гипотетическому. Он сбежал. Все это глупо, и продолжать настаивать на том, что убийца не мог уйти из дома, хотя нам всем известно, что он ушел, — просто неуважение к интеллекту присяжных.