[20] или кто-нибудь вроде нее). Да, Нил, знаю, все это очень глупо. Но, понимаешь, Олимпия живет в своем глупом мирке, который она сама себе создала, — я имею в виду, живет там постоянно.
Представляю, как она достает револьвер из кармана своего платья, а отец лежит и смеется над ней. Ты сам знаешь, как Олимпия воспринимает смех в свой адрес. Ты видел, как она повела себя в тот вечер, когда я засмеялась. И тогда, увлекшись своей игрой, она берет и спускает курок. Она и подумать не могла, что пистолет выстрелит, но это произошло. Она должно быть жутко испугалась. Поэтому тут же побежала в свою комнату и упала в обморок.
Конечно, она должна была немного двинуться умом, прежде чем решиться на такое, или вообще просто подумать о том, чтобы угрозами и револьвером выбить из отца обещание. И думаю, что такой ужасный несчастный случай мог еще больше свести ее с ума. И я думала — хотя боюсь, что это не совсем трезвая догадка, — она подозревает, что я обо всем догадалась. Я знаю, Нил, это очень глупо с моей стороны; но я постоянно боюсь, что она может разыграть еще одну сцену, и произойдет еще один несчастный случай.
— Зачем тогда, — спросил я, — если у Олимпии и в мыслях не было стрелять, и она думала, что пистолет разряжен, ей нужно было запирать нас всех в своих комнатах, прежде чем пойти к отцу?
— Я думаю, — ответила Люси, — что она и не запирала. Думаю, что когда Ирен поднялась наверх и увидела, что Кристофер запер ее снаружи, она так разозлилась, что прошлась по коридору и заперла все остальные двери, — просто чтобы с утра всем испортить настроение. Знаешь, она сама рассказала мне, что заперла лестничные двери, чтобы показать Кристоферу, что не он один может играть в эту игру.
— Люси, ты думаешь, что Ирен могла открыть все двери, вытащить с нашей стороны ключи и запереть нас так, чтобы мы ничего не услышали?
— Думаю, что у нее бы с легкостью это вышло со всеми, кроме дедушки. Но если бы дедушка услышал, что кто-то копошится у его двери, он бы подумал, что это кто-то из нас. Если у Ирен это еще вызвало бы какие-то вопросы, то у него — нет. Если дедушка подумал, что кто-то пытается что-то сделать с его дверью и при этом его не беспокоить, то это как раз в его репертуаре не дать никому знать, что не побеспокоить не получилось.
— И ты думаешь, что дедушка бы соврал нам на этот счет?
— Нехорошо так говорить, Нил. Но думаю, что дедушка мог быть милосердным, а не справедливым. Поскольку он не знал, что это Ирен взяла его ключ, то мог подумать, что будет милосердно не говорить, что он ее подозревает. Если уж дедушка готов умереть за честь Квилтеров, то помолчать ради нее он тем более может.
— Ладно. Каким образом ключи попали к отцу в комнату?
— Возможно они уже были у Ирен в кармане, когда после выстрела она поднялась наверх.
— И зачем тогда ей с самого начала было лгать про двери?
— Я думала, — сказала Люси, — что она не хотела признаваться в том, что сама нас всех заперла. Все думали, что кто бы ни запер двери, именно он и совершил убийство.
— Ладно. Можно еще вопрос? Когда Ирен закрыла нас всех в своих комнатах, разве она не должна была запереть и Олимпию?
— Она могла запереть Олимпию в комнате отца.
— Только, — запротестовал я, — когда Ирен открыла дверь в папину комнату, чтобы взять оттуда ключ, разве она не должна была увидеть там Олимпию?
— Раз ключа отца не было в замке, — ответила Люси, — Ирен, должно быть, услышала за его дверью голоса и решила просто ее не открывать. Она могла запереть эту дверь ключом, который у нее уже был.
— Прекрасно. Ты заперла отцовскую дверь. И как же тогда после выстрела Олимпия смогла выйти из его комнаты и зайти в собственную уже запертую комнату?
— Если ключ от комнаты отца был где-то под рукой, то она вполне могла открыть им обе двери и запереться изнутри в своей комнате. Или же когда Олимпия только зашла в комнату к отцу, она сразу могла запереть дверь изнутри. Своеобразный жест перед ее речью. Она могла держать ключ в руке и показывать его отцу и говорить ему, что пока он не даст обещание, никто из них ни выйдет из этой комнаты. То, что Ирен заперла эту дверь, — лишь предположение. Если дверь отца была заперта изнутри, ей вообще не пришлось бы об этом беспокоиться. Она бы просто заперла все остальные и спустилась вниз.
— А что насчет свисающей из окна веревки?
Джуди, несмотря ни на что, я действительно ожидал, что она даст мне полное обдуманное объяснение этой веревки. Я избавил тебя от описания собственного мыслительного процесса во время этого разговора с нашей двенадцатилетней сестрой. Я уверен, что твое воображение намного сильнее моих писательских способностей. Слава Богу, дитя застопорилось на веревке.
— Возможно ли, — спросила она, — что Олимпия грозилась повеситься на этой веревке, выпрыгнув из окна?
— Или повесить отца? — предложил я.
— Знаю, — согласилась она и залилась краской, — это никуда не годится. На этом месте мое воображение умывает руки вместе с моей логикой. Нет, Нил, я не могу объяснить эту веревку. Есть шанс, что в ту ночь отец хотел тайком провести кого-то в дом и специально для него привязал эту веревку. Дедушка рассказывал мне о разных несчастных случаях, когда возникали такие совпадения (в этом случае отец для чего-то привязал веревку и погиб от пулевого ранения); он говорил, что такое вполне может произойти в жизни, но вот в литературе — никогда. Это жизнь — тут все может быть. Или возможно, что отец спускал из окна что-то тяжелое, что даже немного сдвинуло с места кровать. Если он это сделал до того, как выпал снег, любой, кому эта вещь предназначалась, мог спокойно подобрать ее и тут же уйти или увезти на тачке, а снегопад уже засыпал бы все следы.
— И отец, пустившийся в такую секретную авантюру, гордо отошел от окна и лег в постель, оставив его распахнутым в холодный вечер и болтающуюся оттуда веревку?
Люси заспорила:
— Веревку все равно бы до утра никто не заметил. Может быть у отца была какая-то причина на несколько часов оставить ее в таком положении. Возможно кто-то должен был принести что-то обратно, но уже не смог, потому что выпал снег, а он не хотел оставлять следов. Отец может и закрыл окно. Но его в последний момент могла открыть Олимпия. Может быть она думала выбросить оттуда пистолет. А затем, когда заметила снег и осознала, как хорошо будет видно на нем черное оружие, передумала.
— Кстати, Люси, почему тогда отец сказал Ирен «красная маска»?
— Если он действительно так сказал, то сделал это, чтобы спасти Олимпию. Он бы обязательно так сделал, сам знаешь. Он был бы уверен, что Олимпия не хотела в него стрелять.
— Ты уже решила, что за тяжелую вещь отец спускал из окна и кому он ее спускал?
— Я думала, — ответила Люси, — что ты можешь это знать. Думала, что это имеет какое-то отношение к секрету, который вы с дядей Финеасом от нас держите. Я думала, что раз никто не знал, где был дядя Финеас в ночь, когда убили отца, то под папиным окном стоял никто иной, как он сам.
А вот это уже, Джуди, было сущим идиотизмом. Но я все разрулил. Много кто точно знал, где в ту ночь был дядя Финеас. Скоро мы все об этом узнаем. Я рассказал Люси. Она ответила, что очень рада.
Далее я сказал, что эта ошибка будет ей уроком о том, как легко допустить ошибку в подобных делах (все в моем любимом банальном стиле учителя. Странно, что Люси до сих пор так сильно ко мне привязана).
Она спросила, какие еще ошибки допустила.
Я объяснил, что хотя она и проработала этот вопрос очень подробно, у нее не получилось дойти до правильного ответа, потому что она опустила кое-что важное — человеческий фактор. Я спросил, если Олимпия действительно решила устроить такую сцену у отца в комнате, какая первая мысль пришла бы ей в голову.
— Подобающе одеться, — сказала Люси. — Но я решила, что она успела переодеться до того, как мы к ней вошли.
— Прекрасно, — сказал я. — Но обдумай это. Стала бы Олимпия, охваченная ужасом произошедшего, бежать в свою комнату, вылезать из своего костюма, вешать его в шкаф, — потому что в комнате ничего разбросано не было, — надевать ночнушку, снова брать пистолет в руки и падать в обморок? Если ей это все надо было не просто успеть, а успеть до того, как она потеряла сознание?
— Я думаю, — ответила Люси, — что раз они с Ирен разминулись в коридоре, у нее было полно времени.
— Сужай круг поиска, — настаивал я. — Если бы Олимпия случайно выстрелила в отца, оставила бы она его в одиночестве страдать? Помни, Люси, что несмотря на свою искусственность, Олимпия хорошая женщина.
— Ты имеешь в виду, — ужаснулась Люси, — Олимпия специально выстрелила в отца?
— Я имею в виду, деточка, что Олимпия вообще не стреляла в отца, — сказал я. — Я хотел сказать, что неправильно с твоей стороны вообще допускать подобные мысли.
— Несомненно, — вздохнула она своим редким взрослым вздохом. — Но я решила, что я и так безнравственный человек. Я нарушила все правила поведения, которые дал мне дедушка. Но, по крайней мере, Нил, у меня есть логика.
Я сказал, что если, по ее мнению, решить, что кто-то из твоей семьи убийца или как минимум подлый трус, и что вся остальная семья — бездельники и лжецы — это свидетельство логики, то она действительно вполне логична.
— И кого я обвинила во лжи? — спросила Люси.
— Начнем с Криса. Он под клятвой сказал, что не запирал Ирен снаружи в ту ночь.
— Я не слышала, как он это говорит. Но даже если и так, я бы назвала это очень легкой ложью — ложью, которую готов использовать любой джентльмен, чтобы вытащить леди из серьезной беды, особенно если эта леди — его жена.
— И в какой же серьезной беде была Ирен?
— Но Нил, она была единственной из нас, кто не был заперт в своей комнате.
— Люси, — спросил я, — с кем ты разговаривала?
— Только сама с собой, правда, — ответила она. — Но я притворялась, что говорю с Шерлоком Холмсом. В последние дни я была доктором Ватсоном — как только у меня появлялось для этого настроение. Это отличный способ почистить голову, Нил. Почему бы и тебе не попробовать.