Дедушка подвинул мне стул. Он объяснил, что кузен Кристофер был старшим сыном дяди Кристофера, поэтому он совершенно законно унаследовал все поместье. Он так же сказал, что, когда они с дядей Кристофером, а потом и с дядей Финеасом, построили второй дом, они пришли к согласию о том, что разделять родовое имение было бы неблагоразумно. Так что дедушка вместе с дядей Финеасом вложили все свои деньги в ранчо и хотели, чтобы оно передавалось по наследству. Он объяснил, что это было самое мудрое из всех возможных решений. Я уверена, что ты об этом знаешь, поэтому не буду нагружать тебя повторениями. Дедушка еще сказал, что в нашей семье ничто не делится «мое» и «твое».
Нам часто это говорят. Думаю, что мы всегда в это верили. В любом случае, на этом мой допрос был закончен, и я пошла за словарем, чтобы посмотреть в нем значение слова «щедрость». Оно означало именно то, что я думала. Так что, когда мы с тетушкой Грасией принялись за глажку, я у нее спросила, почему, раз у Квилтеров нет таких понятий, как «мое» и «твое», все же получается, что мы все это время живем за счет щедрости Кристофера.
Казалось, я шокировала ее этим вопросом, но она быстро взяла себя в руки и сказала, что я прелестное дитя и откуда ко мне в голову вообще пришла такая сумасшедшая мысль.
Я рассказала, что Ирен сказала Крису о том, что «ферма» принадлежит ему, и что все эти люди уже столько лет живут за счет его щедрости.
Тетушка Грасия сказала, что я, конечно, могу думать все, что считаю нужным, но что ей жаль слышать мои нравственные идеи, и что мое положение дедушкиной внучки вообще-то не дает мне права подслушивать. Она в молчании догладила один из красивых бюстгальтеров Ирен, отделанный ярдами кружевной оборки. Я, оскорбленная, тихо гладила наволочку. Странно, но следующей вещью, которую она сказала, было:
— А что сказал Кристофер?
— Он назвал ее очаровательной дурочкой, — сказала я, — и заявил, что разговор окончен.
— Конечно, кто бы сомневался, — улыбнулась тетушка Грасия.
Но я объяснила ей, что они прекратили разговор, чтобы начать целоваться. Они постоянно целуются. Дядя Финеас говорит, что для медового месяца это полностью нормально. Возможно он шутит. Это кажется странным. Вы с Грегом так не делали. По крайней мере не чрезмерно и не при людях.
Олимпия пошла на кухню посмотреть, не порвалась ли одна из ее любимых тафтяных нижних юбок от ручной стирки (порвалась).
Тетушка Грасия сказала:
— Олимпия, дорогая, почему некоторым женщинам нравится, когда их называют дурами?
— Потому что они и есть дуры, — ответила Олимпия. — Это проверка на обидчивость. Однако, если эта молодая особа не перестанет называть меня тётушкой Олимпией, я придумаю и ей какое-нибудь обращение, которое будет ее раздражать.
Мы говорили Ирен, что Олимпия обижается на «тетушку», но каждый раз она твердит, что ничего такого не помнит. Думаю, что Олимпия и Ирен недолюбливают друг друга, по крайней мере пока. Кажется, я ещё не рассказала тебе о причудливой манере Ирен. Она постоянно говорит — я бы даже сказала непрерывно. Особенно тяжело это переносит Олимпия. Пока вся семья занята — Крис бросился помогать отцу с Нилом по ранчо — остаётся только Олимпия, которой приходится беседовать с Ирен. Сейчас можно сказать, хотя на самом деле мы так не думаем, как же здорово, что Грега здесь нет. Олимпии не приходится тихо и смиренно сидеть в кресле. Она спокойно может уйти. Она часто уходит.
Мы очень обрадовались твоему письму о том, что Грегу становится лучше. Моя любовь к тебе настолько сильна, что, если бы она посадила семечко клевера, оно бы разрослось в целый луг.
III
26 марта 1900
Дорогая, милая Джуди,
В своём понедельничном письме ты попросила меня написать побольше о дедушке. В последние дни он начал больше времени проводить в своей комнате и стал более подавленным. Кажется, и писать-то о нем особо нечего. Так что после прочтения твоего письма я решила поговорить с ним, чтобы набрать материала для своего следующего письма.
Олимпия — нет, я не ухожу от темы — стала хуже слышать. Как ты и сама знаешь, у неё некоторое время была небольшая глухота; но в последние дни она притворяется, будто совершенно оглохла. Я говорю притворяется, потому что она глуха только тогда, когда рядом Ирен. И я задалась вопросом: правильно ли Олимпия поступает?
Несколько месяцев мне казалось, что лучше всего обсудить вопрос о правильном и неправильном с дедушкой. В прошлом году, когда я хотела с ним это обсудить, он наказал мне «искать прекрасное» и сказал, что лучше ненадолго отложить мой вопрос.
И вот вчера, после того как мы с Нилом сделали быстрый круг по южной стороне ранчо (Нил был так мил. Он дал мне прокатиться на Дите Вторника, а сам взял себе Дитя Четверга), чтобы подрумянить мои щеки, потому что дедушка любит, когда я выгляжу свежо, я пошла к нему и постучала в дверь.
Полагаю, что лишь великий человек, подобный дедушке, способен заставить других, совершенно даже не важных людей чувствовать себя на вершине мира, когда они находятся рядом с ним.
Я рассказала ему о том, что меня беспокоит. Он от души посмеялся и сказал, что по Юму, которого он как раз сейчас читал, Олимпию можно оправдать. Юм, сказал он, был историком и философом восемнадцатого столетия — лучшим даже философом, чем историком, — который утверждал, что практичность — главная составляющая добродетели.
— Понимаешь, — объяснил он, — согласно этому джентльмену, пока действия Олимпии приносят пользу, они не могут считаться неправильными.
И вот так вот он сменил тему и начал говорить о преданности. Все это было очень интересно, так как было связано с дедушкой; но все же это в основном была все та же история о семье Квилтеров, об их смелости и преданности со времен Кромвеля, — думаю, мне не стоит снова здесь повторяться. Дедушка, конечно, знал, что я уже слышала все это тысячу раз, и объяснил, что у него на то есть своя цель: поскольку Ирен теперь стала членом нашей семьи, мы обязаны и с ней разделить нашу преданность.
— Тогда, — спросила я, — если бы ты не шутил, то ты действительно думал, что неправильно со стороны Олимпии притворяться глухой?
И вновь дедушка меня расстроил, сказав, что я еще мала, чтобы понять Юма.
Я взяла в руки свой блокнот и пошла к выходу. Дедушка спросил, что у меня там. Я сказала ему, что принесла блокнот, чтобы записать все, что он мне расскажет о правильном и неправильном. Он спросил, что же я там записала. А я ничего не записала. Ему стало обидно. Я поспешила объяснить, что это ничего не значило. Но он был все еще обижен. Я предположила, что возможно стоит спросить тетушку Грасию о том, что меня волнует. Она так тонко разбирается в хорошем и плохом.
Дедушка сказал: «Боже упаси». И снова добавил, что я еще слишком мала, чтобы пытаться вникнуть в вопросы морали. Он сказал, что может быть я дам ему записать несколько простых правил поведения в мой блокнот, которых я могу придерживаться, пока не стану постарше. Он взял мой блокнот и записал:
«Милая Люси Квилтер. Будь гордой. Будь преданной. Будь веселой. Будь милосердной, а не справедливой».
После этого я вышла из комнаты и в коридоре встретила дядю Финеаса. Она с ним разговаривала. Она ушла. Я сказала дяде Финеасу (потому что Ирен была вся в розовом и в голубом, и в золотом):
— Как она хороша!
Он погладил меня по голове и скорчил рожицу.
— Я хочу сказать, — пояснила я, чувствуя, что слово «хороша» звучало немного экстравагантно — ну, вот тетушке Грасии можно сказать «хороша», — как мила, как нежна.
— Да, — сказал дядя Финеас, — мила и нежна как картонная коробка.
Дядя Финеас недолюбливает Ирен.
И тогда я сказала ему (потому что подумала, что он должен знать), что дедушка поведал мне о том, что мы должны разделить с Ирен нашу преданность. И что преданность — одна из серьезнейших традиций нашей семьи. Дядя Финеас сказал:
— Звучит так, будто мы открываем клуб преданности Квилтеров.
Можешь себе представить, в каком ужасном настроении находился дядя Финеас, чтобы критиковать дедушку.
Позже тем же вечером, когда я показывала Нилу свои новые правила поведения, к нам зашел дядя Финеас. Нил их ему показал, спросив моего разрешения.
Дядя Финеас сказал, что даст мне еще одно правило. Он взял мой блокнот и наскоро набросал прямо под красивым письмом дедушки: «Будь мудрой. Пользуйся Wisdoms Robertine». Это, если ты не знаешь, косметическое средство в темно-синей стеклянной бутылке. У Ирен есть одна, ещё одну она подарила Олимпии. Думаю, что это щедро с ее стороны. Нил сказал: «Одной бутылкой больше, одной меньше».
Это трудно объяснить, но в последнее время нас всех обуяла какая-то ненависть. Всех, кроме разве что дедушки, потому что он слишком идеален для того, чтобы опускаться до этого, и отца, потому что он слишком занят. Не будь дорогой папочка занят, уверена, он бы тоже поддался этому чувству. Но мысли о работе как о добродетели натолкнули меня на идею для истории. Я записала ее в свой блокнот, и полностью раскрою ее, когда вырасту. Она о двух мужчинах: один из них наделён всеми мыслимыми добродетелями, а у другого их нет, он эгоист и корыстолюбец. Ему приходится много работать, чтобы удовлетворить свои тщеславие и алчность, и на пути к вожделенным славе и восхищению ему приходится делать хорошие вещи, поэтому кажется, что он ведёт такую же праведную жизнь, как и хороший человек. Когда оба они умирают, близкие и соседи провожают их с одинаковым уважением. Назову я этот рассказ «Два пути».
Как только я закончила с последним абзацем, в комнату вошёл Нил. Я сказала ему, что уже дописала письмо и думаю над тем, какими словами бы мне выразить свою любовь к вам с Грегом. Я спросила у него, как ему: «Я люблю вас так сильно, что вижу вас в каждом осколочке окружающего мира». Он ёрничал, подразнил меня и сказал, что не хочет, чтобы его любили осколками и так далее. Но в итоге, братец был очень мил и напомнил мне о дедушкином правиле о простоте, сказав, что любовь как ничто другое должна выражаться простым языком. Думаю, он прав. Так что, я люблю тебя. Я люблю Грега.