Я же догадываюсь и даже точно знаю, что наша Колбиха ничем не особенная деревня. Купили бы мы дом в другой деревне, были бы другие лица, другие истории, имена. Но «наш» дом был в Колбихе. У меня в моей жизни есть эта деревня, а не другая.
Я не хотел бы там жить, не смог бы, не могу. И я знаю, что в Колбихе всё будет, как было, если только горожане не скупят там все дома. И какие бы глобальные технические изменения ни сотрясали города, как бы ни совершенствовался, в том числе, сельский труд, в Колбихе всё будет неизменно. Она либо будет такой, какой я её знаю и люблю, либо её не будет вовсе.
А не будет и не будет! Не мне решать. Само собой всё произойдёт или не произойдёт. Ну, не станет Колбихи, такой, какая есть, что в этом плохого? Сорок некрасивых домов в красивом, но суровом краю? Полсотни сильно пьющих мужиков и полсотни менее пьющих женщин, живущих и работающих, только чтобы как-то прожить день, неделю, зиму и дотянуть до тепла? Вот Колбиха. Что в этом хорошего? Что я такое полюбил?
А ещё я помню, когда мы после последней нашей зимы в Сибири приехали проститься с Колбихой, помню, как радостно нас встретила наша кошка Бася. Она сильно изменилась за зиму. Шерсть её не блестела и не была вымыта специальным шампунем для кошек. Бася явно повзрослела, и даже голос её охрип. Но она была жива-здорова и явно любима в доме соседки Клавдии Владимировны.
Бася кинулась к нам, заволновалась, засуетилась, потом неожиданно метнулась обратно в соседский двор. Мы удивились, почему она убежала. Но вскоре Бася вернулась. Она волокла в зубах своего котёнка. Она притащила всех троих своих котят, остальных, Клавдия Владимировна сказала, утопили.
Бася явно собиралась с нами в город, обратно. Клавдия Владимировна была уязвлена её поведением, но старалась Басю понять и не обижаться. А мы ощущали себя предателями. Мы видели, как заметалась наша кошка, когда мы садились в машину. Она явно не верила тому, что происходит. Она рвалась к нам, рвалась в город. И Клавдия Владимировна тоже говорила:
– Да! Хорошая кошка! Шустрая, умная, своего не упустит. Даже Николаич её не шпыняет. Уважает. И охотница. Сколько крыс передушила. Так не только крыс, еще и кротов, и хомяков тоже таскает без счёта, – говорила она грустно. – Но городская она. Вот по всему городская. Ей и место нужно в доме, и, если грязь, лужи на дворе, она из дому не пойдёт. И всё подряд есть не станет. С голоду сдохнет, а не станет. И фасон держит. Городская она. Да ещё тоскует часто, даже смотреть больно. Сидит, смотрит на дорогу и тоскует. Машину вашу издалека узнала.
Мы успокаивали себя, мол, будет трудный и далёкий переезд в другой далёкий город, а там неизвестно что. Мы говорили друг другу, что нашей Басе в Колбихе только лучше. Что в деревне свобода и простор, что в деревне не надо травить её противозачаточными таблетками, что в деревне у неё свободная любовь, а к потомству отношение простое и без сантиментов. А в городе она бы ни любви, ни материнства бы не знала. Мы пытались поверить, что Бася в деревне может охотиться и всегда быть в форме. И ещё мы знали, что Клавдия Владимировна Басю любит и в обиду не даст.
Но ничего не помогало. Мы всё равно чувствовали себя предателями. Сами бы мы смогли остаться в деревне навсегда?! Прожили бы?
Мы приезжали в деревню, дышали воздухом, слушали птиц, парились в бане, беседовали с деревенскими, но у нас был «обратный билет». Вот и любили мы деревню-матушку. Любили и любим до сих пор. Я люблю, хотя совсем не знаю деревенской жизни. Я её только видел. Видел из окна нашего дома. Но такого «нашего» у нас уже не будет. Это ясно.
Но я уверен, что в Колбихе до сих пор встречаются котята с тёмными острыми мордочками и не обычным цветом глаз. Они шустры и своенравны. Это следы диковинной сиамской породы, которая смешалась с деревенским густым кошачьим замесом. Так мы смогли повлиять на колбихинскую жизнь. Такова наша лепта. Небольшая плата за любовь и такую серьёзную и глубокую грусть, которая позволяет мне без сомнений, запинки и обиняков говорить слово «Родина».
И было сказано
Когда я в первый раз был за границей, а потом и во второй раз, я сильно удивлялся простым вещам. Я тогда побывал не только в городах, но и в глубинке. Да что там, в глубинке! Я побывал в немецкой, а потом и в бельгийской деревнях, про такие деревни у нас говорят: глухая деревня. Меня там удивили не чистота, и не организация сельского труда, и даже не красота ухоженных полей и старинных деревенских построек. Меня всё это не удивило, а восхитило.
Ещё меня позабавило то, что бельгийские фермеры, а по сути крестьяне, с большими чёрными руками, два мужика, от которых сильно пахло соляркой и навозом… Звали их Жан-Мишель и Антуан. Так вот, два этих мужика говорили по-французски и за обедом препирались, какое лучше пить вино – Кот дю-Рон или Бордо. В итоге пили Бордо. Всего одну бутылочку вина на троих (я тоже пил), не больше. Пообедали, выпили и разъехались на тракторах по полям. Это меня позабавило. Но вот удивило другое.
Меня сильно удивило, что и в Германии, и в Бельгии, и в Голландии все совсем простые люди, крестьяне и их дети, все едят при помощи ножа и вилки. И это у них не этикет такой и не результат воспитания. Они действительно очень простые люди и далеки всякого этикета. Просто они едят ножом и вилкой, потому что так привыкли, так им удобно, по-другому они не могут и даже не знают, что по-другому бывает. То есть я видел, что они так едят не потому, что они принадлежат некой культурной нации и что они лучше тех наших людей, у которых даже вилок-то дома нет, только ложки.
И у моих дедушки и бабушки к столу подавали только вилки, ножи оставались в шкафу. Ну разве что только когда на обед было мясо, которое нужно было резать, на столе оказывались ножи. Но это случалось нечасто. И у нас дома было так же. Хотя ножи были. Я и сам до какого-то времени очень неловко пользовался ножом.
Помню, мне попалась книжка, довольно старая книжка «Рекомендации выезжающему за границу». Так там было, помимо прочих советов, напоминание о том, что вилку надо держать в левой руке, а нож в правой. А иначе неправильно и некультурно.
Бельгийские же крестьяне таких книжек не читали. Они вообще вряд ли читали книги и не знали даже, что Шарль да Костер, Эмиль Верхарн и Метерлинк – это бельгийские писатели. Но нож и вилку держали как надо, ловко и всю жизнь умели ими пользоваться.
А потом я понял, почему у нас нож не в почёте. Потому что, если есть ножом и вилкой, то в какой руке, позвольте вас спросить, прикажете держать хлеб? Бельгийцы и немцы не едят хлеб постоянно и со всякой едой. Им и в голову не придёт заедать макароны хлебом. А у нас едят хлеб. Так что либо нож, либо хлеб. Вот и выходит, что у наших простых людей в правой руке ложка или вилка, а в левой руке хлеб. И куском хлеба можно помогать себе в процессе еды так же, как ножом. Вот и все объяснения. Я их для себя нашёл и успокоился.
Мне тогда было двадцать четыре года, и я в первый раз в жизни оказался в настоящем аристократическом доме, на настоящем аристократическом обеде. Это случилось в Бельгии, в пригороде города Намюра.
Я туда попал совершенно случайно. Я и в Бельгию попал совершенно случайно. Было лето, был какой-то праздник, какая-то очередная годовщина битвы при Ватерлоо. Бельгийцы очень любят праздновать всё подряд. И так случилось, что у одного моего нового бельгийского приятеля, с которым я познакомился прямо там, в Бельгии, какой-то его давний предок участвовал в битве при Ватерлоо. Не помню, на чьей стороне он воевал, на стороне Наполеона или на стороне англичан, а может, он воевал сначала за одних, а потом за других, я не знаю. Во всяком случае, дома у моего приятеля хранились медали как наполеоновские, так и английские. Видимо, тот ещё был вояка, его предок. Хотя, может быть, для бельгийцев это нормально.
Короче, семейство моего приятеля очень бурно отмечало тот самый праздник. Меня пригласили на торжественный обед. Видимо, всем было любопытно посмотреть на настоящего русского, да ещё и из Сибири.
Дом был огромный, старинный, с красивым большим садом. Многие гости, в том числе и отец моего приятеля, были одеты в мундиры времён Ватерлоо. И даже были при оружии. Я чувствовал себя очень неловко в своих джинсах, сандалях и светленькой рубашечке с коротким рукавом.
В саду был накрыт огромный стол, чудесно сервированный и совершенно из той же эпохи. Я оробел, и если бы не пара бокалов шампанского, которые мне принёс мой приятель, то, скорее всего, постарался бы сбежать с этого праздника, на котором я ощущал себя совершенно чужим.
А потом нас позвали к столу. Мне указали место, которое было предназначено мне, а моего приятеля увели за другой конец стола, и я оказался в окружении взрослых, разодетых, весёлых бельгийцев, которые чувствовали себя в той обстановке как рыба в воде, а я, наоборот, чувствовал себя, как рыба без воды. К тому же все говорили по-французски, смеялись, иногда похлопывали меня по плечу, а я беспрерывно идиотски улыбался.
Я сел за стол. Я в первый раз в жизни сидел за таким столом. Передо мной стояла тарелка, на тарелке лежала салфетка, с правой стороны от тарелки лежали блестящие, красивые ножи, а слева вилка. Всё лежало в очевидно продуманном порядке. Что с этим всем делать и в какой последовательности, я не имел тогда ни малейшего представления. И тогда я решил делать всё, как другие, или если это будет совсем сложно, то скажу, что я не голоден, и откажусь от еды.
Должен сказать, что я и по сей день с трудом управляюсь с ножом, когда держу его правой рукой. В ранней юности я покалечил указательный палец правой руки, и если вилку и ложку как-то научился держать ловко, то нож не очень. Особенно когда надо прикладывать усилия.
В общем, я сидел, робел и косился по сторонам. Напротив меня сел дедушка моего приятеля. Это был высокий, как говорится, крепкий старик, с белоснежными, довольно длинными, идеально уложенными волосами. Мой приятель успел меня со своим дедом познакомить, сообщив, что дед его известный и очень любимый в Намюре врач. Дед охотно и бегло говорил по-английски, намного лучше меня. Стариком, впрочем, даже крепким, его назвать было невозможно. Он был пожилой человек, может быть, весьма пожилой, но никакой не старик. Мы немного поболтали с доктором, потом его отозвали куда-то, и вот мы снова встретились за столом.